Печальный монолог Астафьева

 «Как все-таки несправедливо устроена эта самая наша «небесконечная» жизнь.     Сколько бесполезных, никому не нужных людей живет на свете, недоумков, хамов, убийц, воров,  дармоедов, рвачей, а хорошего человека вот нашла смерть, измучила болезнью, иссушила в нем  соки, истерзала страданием и убила. Неужто это по-божески? – святой должен страдать за грешных, и грешные, видя муки святого, должны терзаться и обретать его облик? Но что-то много страдают мученики и мало действуют их страдания на человеческий мусор.  Он чем был, тем  и остался…»

Виктор АСТАФЬЕВ. «Зрячий посох»

Необходимое предисловие

Жизнь писателя – всегда монолог. Пишет ли он книгу, просто ли думу думает в укромном, насиженном  своем углу или отводит душу со встреченным по жизни человеком – все равно ежечасно он ведет свой сокровенный монолог, обращенный к современникам, а может, если так рассудит время, – то и к потомкам.

Минуло больше десятка лет (29 ноября 2001 года), как завершился жизненный монолог Виктора Петровича Астафьева – мудрого русского человека, жизнелюба по Божьему промыслу (иначе не быть бы ему писателем) и страдальца  – по судьбе и по сердечному призванию. Проставлены точки в написанных и не написанных им книгах. Умолк хрипловатый голос, звучавший в непритязательной квартире посреди красноярского Академгородка или в небольшом домике, что в Овсянке, на берегу Енисея. Но я включаю диктофон – и снова слышу этот голос, словно прорывающийся сквозь немоту, торопясь досказать что-то недоговоренное…

На кассете дата – 19 мая 1987 года. В ту пору, будучи журналистом, я с коллегой приехал в Красноярск  с редакционным заданием  организовать «разговор за круглым столом» ученых, хозяйственников и прочих заинтересованных лиц о судьбах Сибири. Время было перестроечное, людям искренне хотелось  произнести «дозволенные речи» о наболевшем – так что мы  надеялись завлечь такой же возможностью  и знаменитого писателя.  Однако жена его, Мария Семеновна, бдительно оберегала творческий покой мужа от подобной суеты – все наши усилия пробиться  к Виктору Петровичу  пропали втуне.  Да и недомогал он в те дни, как потом выяснилось. Но… почитая журналистский напор своей профессиональной доблестью и движимые беспощадно-тщеславным эгоизмом,  мы при посредничестве близкого Астафьеву человека – Романа Солнцева, поэта, драматурга, а позже – главного редактора журнала «День и ночь» – были таки приглашены Виктором Петровичем к нему домой.

Он встретил нас в стареньком спортивном костюме из простого трикотажа, с грелкой пониже спины, провел на кухню, усадил за приземистый столик, поизвинялся за неуют. У нас, конечно, «с собой было» – но Виктор Петрович, благословив наше застолье, водрузил перед собой лишь бутылку домашнего квасу. Стало неловко за то, что потревожили прихворнувшего человека, отвлекли. Подумалось, что из-за нашего бездельного визита, быть может, останутся ненаписанными какие-то важные, выстраданные строки… Но уже через несколько минут разговора стало ясно, что для бездельных, пустых слов в этом доме  нет ни места, ни времени. То, о чем повел речь Астафьев, сидело в нем так глубоко, так жгло его, так болело, что все остальное было неважно: ни грелка на заднице, ни малознакомые люди за столом, ни плохое самочувствие… Он говорил – и, несмотря на условие не включать диктофон, я в какой-то момент спохватился, что уходит что-то очень важное, неповторимо ценное. Виктор Петрович, конечно, заметил нарушение условия, но, похоже, понял и простил.

Многие годы я хранил эту запись неопубликованной. Сначала – боясь обмануть доверие, чем-то повредить писателю. Позже, прочтя еще журнальный вариант повести «Зрячий посох» и снова мучаясь тем, что отнимаю, быть может, драгоценные минуты у вечности, написал Виктору Петровичу письмо-отклик: дело в том, что герой повести, известный литературный критик Александр Николаевич Макаров, сыграл в моей жизни некоторую роль – и так меня взволновало астафьевское повествование о нем, что удержаться я не мог.

Виктор Петрович, к моему удивлению и радости, был этим откликом растроган, прислал в ответ книгу с надписью: «Владимиру Любицкому с берегов Енисея  поклон и пожелание сохранить живу душу и совесть чисту… 7 сентября 1988 г. Село Овсянка». А в сопутствующей открытке сообщил: «Дорогой Владимир! Не отвечал на Ваше прекрасное письмо только потому, что хотел отблагодарить Вас книгой. И вот она вышла, да еще и в приличном виде… 19-го сентября буду в Москве… А пока уезжаю на Украину, на встречу ветеранов родной дивизии, думаю, на последнюю – одряхлели, состарились вояки».

На эти встречи он ездил до конца. И дико было читать и слышать кликушества людей, пытающихся «приватизировать» патриотизм, которые ставили (и ставят) ему в вину некую «клевету на русского солдата, на историю Великой Отечественной войны». Человек, прошедший ту войну не маршем, а пешком, от края и до края, писатель, изболевшийся ранами всех своих родных «вояк», – Астафьев имел право говорить о войне так, как считал нужным. И слов его уже не стереть. Как не стереть из памяти и тот памятный монолог – начатый и оборванный на полуслове. Как сама его жизнь.

Владимир ЛЮБИЦКИЙ

 

– Есть у меня родственник, Николай. Всю жизнь он проработал на нашем рейде, на лесозаготовках, потом сплавлял лес. Редко мы с ним видимся. А тут я в прошлом году поехал  в деревню зимою, чего-то съел неладно – и слег там. Он на другом конце деревни живет, но пришел. А дядя у него умер два года назад. Вот Марья Семеновна, как увидела Кольку, и говорит: Витя, а ведь он выглядит старше дяди… И правда: морщины, с головы все повыпадывало, руки скрючены, лицо вытянулось, нос куда-то загнулся… А он пулеметчик бывший, командир расчета, орденоносец… И вот сел он около меня, больного-то, стал чего-то говорить… А рассказчики у нас, к слову, – вся родня как на подбор. Причем я его не обязывал – просто так, пошло у него, пошло… И за три часа рассказал он мне всю  свою послевоенную рабочую судьбу. И то, что он рассказал о рабочем классе, – никакой ЮАР, никакой Бразилии, никакой самой даже закабаленной капиталистической стране не снилось! Бесправие – полное! Безответственность! Обращение с людьми – самое варварское!..

Вот на этой речке их выбрасывали километрах в двадцати отсюда – проводить сплав. Ни барака! Ни землянки! Ни сушилки! Более того, шоблы, значит, что из этого же рабочего класса выделены, воруют консервишки, хлеб. И вот однажды люди там ждут, мокрые, еду – а им привезли мешок овса. Ядрицы!.. Вы можете себе представить, чтоб в ЮАР неграм это, а? Ведь это сразу бы на весь мир, понимаешь: черных белые овсом кормят! А эти что?! Они там, правда, чуть не убили этого… снабженца… Но на это их только и хватило. Больше ни на что и не хватало никогда! Вот напиться, к бабе придраться – это да. Бывало, приду к нему – а они с бабой дерутся! У них ребятишек-то нет… Я прихожу – у него баба под столом. Загнал! А побеждал у них всегда кто трезвее…

Так что, во многом, люди наши сами, конечно, виноваты. Но… во многом и не виноваты.

Помню, меняли паспорта.  Так Колька и тут пострадал, да еще вдвойне. Он тогда приходил, плакал горькими слезами – Витя, помогай! А я говорю: «Ничем тебе, Колька, помочь не могу. Ты уперся в стену. Бетонную!» Ну, начнем с того, что, когда он работал зимой в лесу, лесозаготовки с каждым годом уходили всё дальше. Сейчас они уже вообще от нас далеко – но сейчас уже их ведут вахтовым методом. А тогда вахтового метода не было, и люди ездили до 250 километров в день. И им никто не оплачивал за это ни копейки. За всё время – ни копейки! Конечно, это местные конторы мудрили – потому что законодательство-то, конечно, предусматривало. Но законов-то люди не знали – сам он учился мало, потом воевал, потом и вовсе не до учёбы…

Но последнее, что с ним сделали… Ему в рабочей карточке… или как? в трудовой книжке!.. надо было записать: лесозаготовитель-сплавщик. И тогда он уходил бы на пенсию в 55 лет. А ему конторские ставят слово «лесозаготовитель» и не ставят слово «сплавщик» – им надо было, чтоб старики продолжали работать, потому что не хватает людей – всё время они держались на вербованных. А ведь начальник рейда был наш, деревенский! Начальник сплавной конторы, помладше, но по существу тоже наш, деревенский. И такую подлянку человеку сотворили! Понимаете? И ещё, кроме того, шалашовки в Дивногорске, что паспорт ему выдавали, не указали число. Ну, разговаривали про чулки, про яички,  про очередь – и не указали число… Раньше он мне, бывало, говорит:  скоро, Витя, пойду я, значит, на пенсию – не могу уже: руки болят, ноги болят… Да и правда: постой-ка там, на рейде! Он достоялся до того уже, что его стало в ворота сдёргивать. Там, когда идёт в ворота лес, если вынесет кого, то унесёт куда-нибудь в океан – Великий или Ледовитый… И вот раньше он сам спасал вербованных. Те с непривычки как багор-то всадят глубоко в бревно (а лиственница, она же тяжёлая!) – их и тащит. Тогда мужики, значит, всем обществом спасать… Ну, там мнёт кого-нибудь, конечно… А тут его самого стало сдёргивать!

И работал Колька пять лишних лет – только потому, что  в карточке ему профессию написали неправильно да в паспорте дату не указали. А бухгалтерша ещё и издевается: раз ты такой разгильдяй, что не проверил пачпорт, так я тебя ещё восемь лет работать заставлю! Он уж перед ними взмолился! А я говорю: Колька, ну пойдём к начальству вдвоём. Ты же ударник труда (коммунистического, значит!), так? Награждён орденами на фронте! И двумя трудовыми орденами награждён – Знак Почёта и Трудового Красного Знамени! Не в навозе же найденный ты! Ты ж наш, на глазах рос,  все тут тебя знают!

Нет, пять лет заставили работать… Пока не стала отниматься половина… Короче говоря, когда он вышел на пенсию – три месяца безвылазно лежал в больнице. И сейчас вот болен – даже мало очень выпивает. Да ну, – смеётся, – меня ничто не берёт…

Потеря вот таких рабочих, издевательства над ними (а это издевательство – никак иначе не назовёшь!), бесправие, которому их подвергли, – вот за это всё сейчас и получаем! Сейчас в деревне вот таких честных, порядочных, невербованных – наших! – почти не осталось. Сама власть, обманывая их, дискредитируя, кормя втриголода, третируя, обижая их, – так уж, по-деревенски скажем – она и ликвидировала честный рабочий класс.! А теперь хочет перестройки… Во! – а не перестройка…

Если только с детского сада начинать, да ещё надо, чтоб хорошие воспитатели были, учителя… – словом, всё с нуля!.. – тогда только, может быть… Но я сомневаюсь в этом!

У нас, правда, школа в деревне хорошая. И откуда-то ещё берутся учителки… Библиотекарь тоже очень хороший – наша, деревенская. Словом, есть порядочные люди просто. Но я ещё удивляюсь, что они откуда-то берутся. Видать, всё же недопортили народ…

Школа-то у нас в деревне небольшая, неприметная. Вот, казалось бы, маленькая ячейка – а на ней тоже всё видно. Сначала школа была в доме моего прадеда. У него ещё  была маленькая мельница на речке – там теперь бугорок один остался. Она молола только на Овсянку. И прадед сам её строил. Он и пострадал за эту меленку – его, голубчика, ста двух лет сослали в Игарку, где он в первый же день помер. Ну, а отец мой, значит, одноглазый, угадал в тюрьму – всех мужиков тогда сажали, от 16 лет и дальше: боялись бунта в дороге. И в результате моя бабушка  – с неродными шестью детьми  и  с одним родным, грудным, – поехала в ссылку. С неродными детьми!.. Ну, как их высадили на берегу, что с ними было – это тоже не поддаётся никакому описанию. Даже у меня в рукописях – смягчённое, конечно, – это всё обычно выбрасывалось.

…Так вот, о школе. Построил прадед на окраине деревни дом – хороший дом, у меня он на карточке есть – сзади, правда. Скота много держали, лошадей… Лошадей таких, что не удержишь – ворота вышибали!..  Вот в нашем доме и помещалась школа. И я в этой школе начинал учиться. У нас первая группа была от 8 до 16 лет – все мы вместе учились.  Ну, а потом, как подросли, надо было делиться – в том конце деревни построили школу деревянную, барачного типа. Сплавная контора уже была – она помогала строить. А мы, школьники, посадили деревья. К нынешним годам из них вымахали  вот такие ели, лиственницы – видные со всех сторон. Словом, сибирский сад, насаженный школьниками из поколения в поколение. С Енисея на деревню любо было посмотреть…
И вот какой-то хрен за одну ночь всё это спилил-срубил – давай там строить дачу. Я могу показать: дача из кирпича, ровные швы… с какими-то верандами наверху, гараж… Крышу покрыл – где-то же взял! – нержавеющим железом! Люди, конечно, куда-то писали, жаловались. Ну и чо? Ведь лес он уже спилил, блин! Всё свалил! Потом, как стали писать, он нержавеющее железо покрыл толем. Прикрыл, значит! Он вообще строится уже лет пятнадцать. Как в стране перестройка – он прекращает, как послабленье во власти – опять строит. Как в том кино: скидавай сапоги – власть переменилась…

А ещё на берегу Уманского Быка есть особняк – ворюга один построил. С сауной! Ко мне подходит: чего это у тебя бани нет? А у меня домик-то обыкновенный, финский… Впрочем, я его люблю. Но сидишь, бывало, – идёт прогулочный катер, а с него такой прокуренный голос: «Повернитесь направо. Там, в горах, в экзотическом месте, живёт наш замечательный писатель…» Это про тот, значит, особняк!

Я потом как-то начальника наших экскурсионных дел увидел, с горечью говорю: «Послушай, мужик, ну прекратите вы это!..» – «А чё такое?» Я рассказал. Он вроде понял. А потом пошёл катер обратно – и уже другой голос, позвонче – видно, пионервожатая какая-то: «Поглядите налево. Там, на берегу…» Да ёшь-же твою!.. Я даже с берега ушёл – подальше от греха…

И вообще я от суеты убегаю, прячусь, на звонки не отзываюсь, а то работать не дадут! Только вечерами летом, часов так в 11, перед сном, возьму и похожу по деревне. Это лучшие мои часы. Может, она больная, придурошная стала – но маленько-то осталось старой деревни! После раскулачивания она убыла – самая большая убыль была после коллективизации: 85 домов оставалось. А раньше доходило до 250 домов. Для Сибири это, в общем, нормальное село.

И вот я, значит, иду и думаю: ну хорошо, вот мне седьмой десяток. Здесь как гора стояла – она и стоит, сколько деревьев было – если браконьеры не вырубят, тоже устоят (горные леса – они ведь саморегулирующиеся: ни в рост не прибывают, ни количеством – в природе всё строго очень, поэтому вмешательство там – о-о-у-у-у! Когда случается пожар – тыщи лет мало, чтоб дерево нашло себе среду, выжило – да ещё десятки деревьев за него погибнут, чтоб оно одно выжило!). И вот я сколько живу – а они какие были, такие и есть.. Мы, люди, тут – мимолётные мотыльки…

И вот смотрю я на это село – как и на всякое русское село, пережившее чёрт знает что, – и думаю: что же из него получилось? А должен сказать, что наше село – ещё ничего, даже свои академики есть… Да! Пётр Иннокентьевич Астахов – академик, живёт в Ленинграде.  А отец у него был кузнецом. Ваш покорный слуга – тоже не последнего десятка гражданин, так сказать, Страны Советов. Есть учителя, есть врачи, не помню – генералов, по-моему, Бог миловал – нету (а то генералами обычно хвастаются!). Даже, видимо, лейтенантов не завелось. Есть путние люди, есть – а в большие чины военные, видимо, не вышли, потому что народишко отчаянный – его просто повыбили на фронте. Он просто не успевал там, скажем, до сержанта дойти. Ума, может, не хватало, а то и это дело… керосинили… Отчаянные все!.. Вот…

Но сколько же эта деревня дала в  то же время несчастных ссыльных, зеков, преступников… А преступники ж не сами собой рождаются! Их создаёт социальная среда, перевороты, пертурбации, вот эта вот нервотрёпка… Жили: баба – там, мужик – здесь… Я помню маму.. Ведь, не случись с папой этого, не попади он в тюрьму – мама была бы живая. Она им руководила – так бы и руководила. А то он и свою жизнь запутал, и ещё там нескольким женщинам, детям. И она, бедная, двадцати девяти лет утонула. Она передачу ему везла – утонула: косой поймалась под боны – и, пока косу не оторвало, её, бедную, всё мотало там, значит… Бедная женщина, за какие грехи?.. За наши, наверное, за будущие… А она – что? Она труженица была – как вся крестьянская семья…

И прикинул я за прошлый год – дай-ка, думаю, возьму себе за наблюдение (ведь социальные вычисления можно сделать на любом месте!): сколько же народу за осень, за полтора месяца, что я здесь живу, погибло?! Оказалось, пятнадцать человек. Пятнадцать – своих  и чужих – погибло!..

Ехали после работы двое – выскочил пьяный на «волге», а они на «жигулях». Ударило – двух нету! Пьяные…

Шёл улицей Юрка Мащенко. Его же сотоварищ, козел, освободился из заключения – и  гуляет, уже два преступления совершил. Чего-то корячится с друзьями к девчонке – ученица, идёт со школы… Ну, Юрка к ним: вы чё, ребята, совсем? – не видите, к кому пристаёте?  И всё – убили. Два раза ножом в грудь, четыре раза в живот, и уже упавшего, мёртвого, так топтали, так били, что потом на него, на мёртвого, не могли надеть рубаху и пиджак – кости были искрошены, как макароны.. Моя соседка шла мимо, плакала: Петрович, говорит, посмотри – ведь эсэсовцы так не били своих врагов, как они Юрку Мащенко, своего сотоварища по школе!

Нет, ничего даром не проходит! Ничто к нам не явилось само собой. Мы все – сами творцы своего счастья. Что сотворили, то и получили. Как бабушка у меня говорит в книжке – «своеручный ад». Своеручный ад!
Вот сейчас мне пишет Макс Володин из Керчи, капитан… Сел на берег, а когда-то в Литинституте учился. Говорит: ты ж писал, Петрович, и тогда чего хотел, и потом… А я не чего хотел – то была мера моего, значит, мужества, моего, так сказать, Богом отпущенного таланта, мера правды… Не то что я не боялся – тоже боялся, внутренний цензор был. Может только, мой цензор послабее был, а я его похрабрее – вот и вся разница. Поэтому то, что сейчас пишут, что говорят – я уж давно написал. О том, к примеру, что кто не работает – тот живёт, и живёт лучше, чем тот, кто работает. Чиновник какой-нибудь – лучше труженика.

…Сейчас, вы знаете, академии есть при ЦК КПСС, куда берут крупных руководителей, учат там… Чему учат – я спрашивал. Хорошо учат! Откровенно уже учат, и за границу посылают – учитесь, ради Бога, спасайте экономику… А как её спасать? У меня племянник – он на заводе работает – говорит: «Если я сегодня ничего не спёр – я себя плохо чувствую. Я, дядя Витя, хоть перепрячу то, что кто-то спёр, – тогда мне спокойнее». Представляете? Простой парень, каких много…

Но ведь чиновники тоже не все виноваты. Сама система их вывела. А они ведь ограниченные. Тоже в недостатках, особенно послевоенных, росли: ели картошки мёрзлые, гнилые, вместе с поросятами замерзали, холодали, худали, значит… И учились в нашей же школе. Ну и недоразвиты! Умственно недоразвиты! Говорят, у человека вообще включено семь процентов мозга, а у многих и на полтора не вытягивает… Да и на хрен его включать, между нами говоря? Что этим мозгом делать?

Я был на Благовещение в церкви. Как они все идут в народ – особенно в конце службы! Обнимаются, целуются… А назавтра сел он в президиум – ёшь-ть, народная власть! Рабоче-крестьянская! От всех отделена метра на полтора. Буфет у них там свой… Научились спать с открытыми  глазами. Вижу: каждый второй на заседаниях спит. А если не спит явно – так он нравственно спит. Научились слова пропускать сквозь уши.

Но самое страшное, конечно, самая большая беда… Где-то я уже говорил: если бы, когда мы воевали, командовали частями политотделы – мы потеряли бы и Родину нашу, и советскую власть любимую, и нас победили бы за полтора месяца. Были, конечно, командиры частей, которые занимались своим делом, но те, правда, почти все под судом всё время ходили… Вот у меня был командир, Алексей Кондратьевич, – так он говорил, что каждый день себя чувствовал под трибуналом. Работал! А товарищ Брежнев командовал политотделом…

В общем, давно всё это началось – что о том говорить! И всё же… Вот я был в Игарке – и все в разговорах на том сходились, что самое ценное, что мы потеряли, – рабочий класс и общество 30-х годов.  Закат наш – и быстрый очень! – с того и начался. Мы потеряли это не вдруг, не сразу. Потеряли на войне, потом ещё сколько – за счёт обмана, обсчёта, отдельной жратвы, демагогии… Ну, и самая страшная, конечно, ошибка, которую нам с вами, увы, никакими словами не исправить – то, что «партия и правительство», не научившись это делать, начала руководить хозяйством. Взяла на себя хозяйственные функции. «Партия и правительство» должна была заниматься идеологией, демагогией (чем она и занималась!) – а она и идеологию упустила, и хозяйство развалила. Какой, скажем, из Брежнева хозяйственник? А он ещё и царём, императором стал – объединил и советскую власть, и партийную… Умудрился! Кто-то ему подсказал, дураку!..

Боюсь, что не скоро у нас это кончится…