Парабеллум

Конечно, выбор товара здесь чуть ли не полвека назад был не в пример ассортименту богатых магазинов в центре города в то время, но там тоже имелись папиросы и от Попова, и от Асвдадурова, и от Куфуди. И лучшие гильзы для папирос от Конельского, и изумительная курительная бумага от Френкеля. Одним словом, местные жители были не обижены ни качеством табака и курительных аксессуаров, ни разнообразием того и другого. На полках в той самой лавке лежали даже коробки с такими удивительными диковинками, как сигары, привлекая покупателей своей нарядной упаковкой, но отпугивая их иноземным непривычным видом и наверняка недоступной ценой. Впрочем, недоступной не для всех…

На Запорожской в те годы публика бывала разная. До 1904 года эта улица называлась Глухой, и получила она известность в городе благодаря своим пикантным заведениям, где приличные господа могли приятно провести время в обществе прелестных женщин, не склонных отказывать джентльмену в его любых нескромных прихотях. Особенно славился салон мадам Фельдман, и появление в нем у поклонников чувственных утех и плотских забав считалось если не шиком, то уж точно свидетельством умения позволить себе жизнь во всем ее великолепии. К популярному среди мужского населения заведению, а особенно востребованному среди граждан, охочих до изощренной дамской ласки, частенько подкатывали пролетки с лихими возницами. Они доставляли на Глухую и расфранченных, напомаженных щеголей: и сибаритствующих повес-бездельников, и степенных отцов семейств, тайно проводивших здесь счастливые часы, и смущенных своим первым сюда визитом нецелованных прыщавых юнцов. И если последние страстно желали расстаться с невинностью, вкусив наконец восторг от недоступных им прежде наслаждений, то остальные посетители публичного дома самозабвенно предавались пороку в атмосфере буйного разврата под льющееся рекой шампанское.

Да уж, Одесса всегда знала толк в изысканных удовольствиях. Она купалась в них, как в теплой волне Черного моря, едва набегающей на берег в утренние часы знойного лета.

Домов терпимости на Глухой было два, но они не конкурировали между собой ввиду разного социального статуса их посетителей. В заведении у мадам Фельдман бывали люди из разных концов города и в основном те, кто мог не поскупиться на девицу легкого поведения, а бордель мамаши Мозес, такой же шикарный и гостеприимный, облюбовали свои, местные, с Молдаванки. То есть преимущественно налетчики, считавшие его по праву своим вторым домом. Им здесь всегда были рады и обслуживали по высшему разряду за их щедроты.

Не был обижен и простой люд на Глухой, на этой развеселой улице. Его естественные потребности удовлетворяли многочисленные тамошние надомницы. А уж отыскать покладистую деваху-греховодницу, согласную преподнести свое тело в угоду сластолюбцу за полкарбованца, на Молдаванке и вовсе не составляло труда. Не говоря уже о том, что если жаждущий женщину какой-нибудь скупщик краденого или мелкий лавочник, а то и бедный студент умел хорошенько поторговаться, то такая могла уступить себя, да еще со своей подстилкой, и вообще за сорок копеек. Злачных квартир в доходных домах здесь хватало, и о них прекрасно знал весь околоток. И труженицы интимной сферы услуг тоже не стеснялись собственного непыльного ремесла, оповещая потенциальных клиентов о своей доступности простым, но действенным способом – занавешивая окно белой простыней. Ну вроде того: «Барышня уже легли и просють…»

Заведения с «нестрогими особами» не пустовали никогда, тем более в Одессе, где разгульная жизнь была в почете не только у здешних аферистов всех мастей, контрабандистов и прочих лихих людишек, но и у вполне респектабельных горожан, желавших просто поразвлечься в обществе порочных женщин. Кто только не посещал дома терпимости на Молдаванке! И неудивительно, что, даже случайно оказавшись рядом с приютом греха, как называл эти небогоугодные места раввин Балковской синагоги Аарон Шустер, вполне было можно попасть в какую-нибудь историю. А вернее влипнуть в нее, как это произошло с одним из руководителей большевистского подполья товарищем Сергеем…

Тем дивным весенним вечером 1919 года он уверенной и твердой походкой направлялся на конспиративную квартиру. Благоухала сирень в палисадниках, от аромата которой в голове стоит блаженно дурманящий туман. Ветерок, наполненный ароматом степи и запахом моря, шаловливо сквозил по дворам и переулкам. А над кабаково-оранжевыми черепичными крышами Молдаванки висела полная и налитая, как грудь пышнотелой красотки, луна, такая же притягательно белая и столь же бесстыдно соблазнительная. В городе, оккупированном войсками Антанты и наводненном белыми офицерами под командованием военного губернатора Гришина-Алмазова, было неспокойно, и потому у товарища Сергея в боковом кармане английского тренчкота лежал парабеллум. Одетого изысканно, с тщательностью опытного конспиратора, его легко можно было принять за состоятельного буржуа. Что, собственно говоря, и произошло – и именно возле салона мамаши Мозес. Оттуда как раз в то же самое время выходили хорошо известные на Молдаванке налетчики, люди Кривого Хаима: Сенька Фукс и Борух Червонец. Размякшие и полные неги от утех, доставленных им умелыми барышнями, они уже собирались распрощаться и разойтись в разные стороны каждый по своим делам, как вдруг, на их босяцкую удачу, заметили шикарно разодетого посетителя. Ну или как им тогда показалась очевидной цель того присутствия здесь, на Глухой.

– Фраер! – отреагировал мгновенно Сенька. – И, похоже, хорошо нафаршированный.

Фигура опрятного и наверняка небедного мужчины, направляющегося в их сторону, одному и второму виделась легкой добычей. И наверняка они о том прохожем подумали как о человеке с деньгами. Иначе чего бы ему ошиваться у дверей подобного заведения?

– Попарить кочан прибыл голубчик, – осклабился Червонец, уже ощупывая за пазухой свой «Бульдог». Допотопный револьвер «Уэбли №2» совершенно невообразимого громадного калибра ему достался по случаю, но был без патронов, которые теперь в Одессе никто уже давно не продавал, и с ним, хоть и не заряженным, он не расставался. Ограбление произошло быстро и абсолютно спонтанно, но по давно уже отработанной и проверенной не однажды схеме: поравнялись с жертвой, и Червонец приставил револьвер к голове неизвестного. И даже взвел курок, чтобы звук очень характерного щелчка, который не спутать ни с одним другим, добавил бы убедительности их намерениям. Ловкости бандитам было не занимать – справились в один момент, да так, что товарищу Сергею свой парабеллум выхватить и начать стрелять ну никак не представлялось возможным.

– О, шпалЕр? – удивился Сенька, вывернув карманы смирно стоявшего господина с приставленным к его голове стволом угрожающего вида «Бульдога» и уже не сомневавшегося в сути происходящего. Карманных часов тот тоже лишился, но, слава богу, не раздели до кальсон.

А через несколько дней на явке, которой служила та самая лавка с табаком, состоялась встреча товарища Сергея с покупателем сигар, в офицерской форме, но явно не похожего на выпускника Пажеского корпуса. Крепышом с разрезом глаз, напоминавшим азиатские, был не кто иной, как Мишка Япончик, нуждавшийся в контакте с большевиками. Тому уже подсказывало не подводившее его чутье, что красные вот-вот вернутся в город, и с ними придется либо конфликтовать, либо заслужить их лояльность. В Одессе из двух зол не выбирают меньшее, а считают, что из каждого есть шанс извлечь выгоду. Да и зол часто может быть больше двух…

– И шо, вот прямо так револьвер и наставили в затылок? – сокрушался он, выслушав историю, для Молдаванки вполне обыденную, но очень полезную лично для него в складывающейся в скором будущем ситуации.

– Это ж форменное безобразие – сделать человеку таких неприятностей и не поиметь интерес, чтобы спросить у него простых вещей: хто он и зачем ему гулять рядом, а не зайти внутрь к мамаше Мозес для полного собственного удовольствия? – Япончик сочувствовал тихим вкрадчивым голосом, но глаза у того оставались холодно-бесстрастными.

– Ай-ай-ай, – скорбно качал головой он, – приличному господину нельзя пройти по улице к компаньонам по своей бранже или куда вы там ишли, чтобы ему ни за грош не учинили вот такой скверный фортель.

Мишка продолжал внимательно вглядываться в своего собеседника, словно изучая того и пытаясь докопаться до места этого человека в иерархии тех, с кем ему, возможно, придется иметь дело.

– Шо и говорить, Бог дал этим людям уши, но вместо того, чтобы хотя бы иногда послушать что скажет раввин Шустер в синагоге, они ими внимают лишь томным стонам девочек, которые в заведении мамаши Мозес им делают праздник в их еврейской душе. Не храните до них зла, мосье… – замялся Мишка, не зная настоящего имени своего собеседника. Но про адрес, где того отыскать, спросить не забыл.

– Хочу вам послать коробку сигар, – уклончиво ответил он на вопрос о причине своего любопытства, – как скромный подарок в утешение. Сдается мине, что ваше сердце ноет за нужные вам вещи и вас печет изжога в ваших мыслях о том, где их теперь взять обратно. Бросьте вон эти несчастья из головы и поимейте минуты удовольствия от лучшего, чем здесь торгуют.

Новоявленный знакомый товарища Сергея не обманул. На третий день после их разговора посыльный принес пакет с сигарным ящиком. В нем лежали часы и парабеллум, которых товарищ Сергей так бездарно лишился.

Его и Мишку Япончика, ожидавшего необходимую ему встречу, жизнь опять свела уже очень скоро.

Не прошло и месяца, как в Одессе сменилась власть. В город вошли красные. Незадолго до этого губернатор Гришин-Алмазов, враг Япончика и его подельников, в отместку за нападение на своих офицеров приказал забросать гранатами тот самый бордель, возле которого и ограбили товарища Сергея. По сведениям губернатора, именно там находилось пристанище налетчиков с Молдаванки. Не уцелел никто, в том числе и хозяйка, Сильва Мозес. Однако черные дни для подручных Мишки на том не кончились. Большевики, освоившись в городе, начали наводить свой порядок и, в частности, принялись с усердием пламенных революционеров уничтожать бандитов и прочий уголовный элемент как уродливый пережиток проклятого самодержавия. Причем пристрастие к пальбе из наганов у них оказалось не меньшее, чем у «золотопогонников» бывшего военного губернатора.

Чекисты попросту отстреливали преступников, взятых с поличным, на месте, объявив войну всем несогласным с законами и правилами советской власти.

Тогда-то и произошла повторная встреча Мишки Япончика и товарища Сергея. И не где-нибудь, а в Одесском особом отделе Красной армии. Туда Мишка Япончик заявился самолично с предложением создать из своих подопечных подразделение для борьбы с петлюровцами, предварительно запретив все грабежи на улицах города. И Боже упаси было бы кому-нибудь его ослушаться! Авторитет Мишки был непререкаем. Так спокойно и тихо Одесса, пожалуй, не жила еще никогда.

– Я, конечно, сильно извиняюсь, но не с вами ли мы вместе намедни покупали цигарки в помещении на Глухой? Ну и как вам здешний одесский товар? Пришелся по вкусу? – лукаво поинтересовался Япончик у того самого франтоватого посетителя табачной лавки, облаченного теперь в щегольское малиновое галифе, на поясе которого из-под расстегнутой кожаной тужурки топорщилась кобура уже знакомого ему парабеллума. Они друг друга узнали сразу. В кабинете товарища Сергея, очевидно, не последнего человека в Особом отделе, куда Мишку привели два рослых вооруженных красноармейца, и состоялся тот разговор. В практически неограниченных в Одессе возможностях своего непростого собеседника товарищ Сергей уже успел убедиться, и они его не могли не впечатлить. Немудрено, что решение о создании подразделения было принято без проволочек и каких-либо колебаний с его стороны. И, как шушукались на Молдаванке, это решение одобрил лично Лев Троцкий. Его имя, прежде никому здесь не известное, теперь произносили с почтением, как бы уравнивая статус главы народного комиссариата по военным и морским делам с положением и заслугами признанного на Молдаванке короля преступного мира – Мишки Япончика.

– Сам Троцкий велел, – перешептывались на Госпитальной, Дальницкой и Степовой.

– Он хочет Мишку поставить до большого дела. Только не надо говорить за это громко, – добавляли потом, намекая на что-то, известное лишь здесь, на Молдаванке. И да, вся Молдаванка, от Старопортофранковской улицы до Градоначальницкой, гордилась своим сыном.

Наименование отряду придумали вполне пролетарское и революционное – имени Владимира Ленина. Однако на полковом знамени из алого бархата было вышито золотом другое название: «54-й Советский полк имени мамаши Мозес».

На тяжелое богато украшенное серебряной бахромой полотнище Мишка Япончик не поскупился, и над ним не покладая рук трудились лучшие еврейские вышивальщицы портновской мастерской Соломона Рубинчика. Знамя выглядело помпезно, как парохет в синагоге, и тем живописнее смотрелся под ним отправляющийся на фронт разномастно экипированный криминальный сброд города. Менее всего эти люди походили на какое-либо армейское подразделение. Вставшие под знамя после шумного банкета, устроенного тем же Япончиком, они собирались пройти маршем аж до Куликова поля. Впрочем, о вояках, собранных из воров и бандитов, как и о полке, очень необычном в Рабоче-крестьянской Красной армии, уже совершенно иная история. Молдаванка всегда помнила своих героев, пусть даже те были, наверное, не совсем законопослушными гражданами, как та бандерша Сильва Мозес, случайно и трагически погибшая от рук белогвардейцев. Упокоенная с почестями на Втором еврейском кладбище, что на Люстдорфской дороге, она стала в те тревожные дни не менее известной в Одессе, чем ее легендарный покровитель Мишка Япончик.

А пистолет парабеллум еще долго верой и правдой служил товарищу Сергею. Иногда, глядя на свое оружие, он вспоминал Молдаванку, тот дивный весенний вечер, окончившийся для него столь досадным конфузом, и человека, сумевшего так элегантно этот конфуз разрешить…

Виктор БЕРДНИК