Коричневое

В мае тридцать третьего года настала очередь его второго брата – младшего.

Я помню дедушкины пальцы – сухие, смуглые. Тот проклятый листок не дрожал в его руках, хоть слезы и капали прямо на строчки, хоть и расплывались черные буквы, становясь жирными и волосатыми: казалось, они даже шевелятся там, на листе, как черви.

Дедушка не знал, что читаю я быстро и что в эту маленькую щель уже ворвалось и засверкало – нестерпимо и пьяняще – бесконечное языковое великолепие. Хотелось читать все подряд, и если бы мама не потянула прочь, то дочитала бы до конца и запомнила каждое слово, как запомнила схваченные три первые строчки:

«Военный трибунал Ленинградского военного округа

Cправкa

/о реабилитации посмертно/»

Мне тогда полюбилось слово «округ» – оно казалось особенно красивым и звучным. Oткуда-то сразу было ясно, что его звонкая серединка была безударной и изящно опиралась на одну-единственную ударную буковку «о». Словечко было похоже на балерину, застывшую в арабеске, готовую уже в следующее мгновение крутануться в фуэте.

Но мама не дала дочитать – тогда уже начали беречь хрупкую детскую психику, и я много, много лет потом не знала, мальчики, что там говорилось дальше: приговор военной коллегии приведен в исполнение тогда-то, отменен тогда-то.

A дедушка, он так и остался сидеть под деревом на стареньком складном стуле, над этим письмом, начинавшимся так красиво и торжественно: «военный трибунал», «военный округ».

Я еще не знала, что живому человеку можно затолкать в рот грязную тряпку, чтобы oн ничего не крикнул, когда его убивают… А дедушка знал, он много чего знал, что можно сделать с человеком, и слезы закипали в нем и капали, капали на ту бумагу. HaShem yinkom damam.

Это был второй год после бегства из Крыма. Моя белолицая, изящная бабушка, гимназистка, в пятнадцать лет ездившая на воды в Карлсбад и Геролштейн… Золотоволосая бабушка Лиза, учившая меня делать церемонный придворный реверанс и читать по-немецки. Элегантная, не прикасавшаяся к свинине, постившаяся бабушка Лиза в тот год носила из столовой ведра помоев и откармливала на продажу свиней. А по будням преподавала в школе немецкий. И все ее тринадцать братьев и сестер с мужьями, женами и детишками – все они тогда еще были живы.

Нo тридцать третий год уже бешено раскручивал в потревоженном мире свои тугие ядовитые кольца.

Гитлер осваивался в кресле рейхсканцлера. Толпы молодежи в коричневом, уже не нужные своему фюреру, еще носились по Берлину и Мюнхену, затевая уличные драки и не ведая о ждущей их в июне расправе. Судьба их, однако, была уже решена.

Миллионы европейцев не любили говорить о политике. Неинтересно было. Противно. Они писали музыку, рисовали картины, открывали магазины, снимали фильмы, лечили больных, основывали банки и юридические фирмы. Они сидели в кафе, потягивая пиво и хороший кофе, и не хотели думать, что над их головами уже занесен топор.

На месте Израиля раскинулась безымянная малярийная глухомань, где под британским мандатом потихоньку строились два первых кибуца.

Между Пятой и Девятой авеню местечковые портные придумали и запустили серийный пошив. Путь к массовому потреблению был открыт – впервые в истории рабочий люд оделся красиво и чисто.

А в другой части света пионеры доносили на родителей. Сплошная коллективизация завершалась. От голода вымирали миллионы. Собиравших колоски расстреливали. Ликвидировали остатки правящих классов. В парках играли духовые оркестры.

Фирма Альберта Кана Albert Kahn Inc., за четыре с половиной года построившая в СССР тяжелую промышленность, была в тот год кинута советским партнером и разочарованно убралась восвояси.

А республика Советов нашла нового инвестора. В страну под гарантии Рейха потекли немецкиe кредиты, и объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) постановил строить канал Москва – Волга. Нужны были новые рабы, сотни тысяч – рыть котлованы, ставить опалубку, по пояс в холодной глинистой жиже возить тачки с грунтом. В том новом лагере – Дмитлаге – сложат голову и станут калеками 600–700 тысяч.

Но весной тридцать третьего они еще встречались с друзьями, растили детей, ходили на работу и остерегались говорить о политике. Строили планы.

И не знали, что уже через месяц-другой каждый из них будет схвачен, и никто не будет знать, за что. За что подняли ночью и увели на онемевших, негнущихся ногах, за что швырнули в холодную камеру, пахнущую мокрой известкой и застарелой мочой…

Арестовывали специалистов, инженеров – группами, пачками, по месту работы; а потом, когда этот поганый канал был достроен, так же пачками, списками и расстреливали.

Жена разыскала его в лагере, приехала с ребенком, поселилась поблизости, устроилась на работу. Добилась, что за ударный труд его расконвоировали, позволили бывать в семье. Казалось, ей уже почти удалось вырвать его из барачного ада, выцарапать ему и себе еще один драгоценный кусочек жизни.

Но наступил ноябрь тридцать седьмого – и однажды он не пришел. Бросилась на проходную, а ее не пускают! Сказали, что перевели в другой лагерь. Исчез. A еще через месяц у них родилась дочь… И потянулись годы.

«В 1964 году я снова написал заявление и пошел в Большой дом, – писал дедушка. – Долго ссылалась одна организация на другую, пока я получил открытку из Большого дома, где было указано, в какую комнату, когда и к какому товарищу мне надо обратиться.

Меня приняла какая-то «особа», мне было задано несколько глупых вопросов. Как то: кем этот человек мне приходится и так далее. Она сказала: в 1937 году он расстрелян, совершенно спокойно, будто не о человеческой жизни идет разговор, и предложила мне расписаться.

У меня тряслись руки, и я не мог расписаться. Я просил ее, и она за меня расписалась. Я спросил ее, как же так, ведь мы искали его столько лет, и нам отвечали, что жив. Она ответила: тогда был такой порядок, и предложила написать о выплате двухмесячного жалованья, установленного для всех».

Дочери, родившейся после убийства отца, полагалась его двухмесячная зарплата… Вы, дети, наверное, этого не знали? И я не знала.

А еще мы узнали вот это: в архивном деле КГБ, том IV, место хранения – ГУВД по МО, значится, что дедушкин брат – статный, высокий, с волной смоляных кудрей над большим ясным лбом – виновным себя признать отказался и обвинительное заключение не подписал. Боролся он, мальчики, боролся до последней минуты, находясь в их руках, и не сдался. Через столько лет, а мы все-таки узнали!

– Дедушка, как ты думаешь, оно скоро развалится?

– Скоро, leb meine teiere, очень скоро. Обещаю. Ты, б-г даст, еще все это увидишь. Развалится, конечно, но, знаешь, когда-нибудь вернется опять.

– Вернется?! Почему?

– Люди все забудут – и оно вернется.

Нью-Йорк

Елена БРУК