Письмо
Еще лет двадцать назад я с удивлением заметил за собой такую штуку: девчонки, с которыми я “просто гулял”, разительным образом почему-то отличались от тех, с которыми я начинал “жить”… ну, или хотя бы всеми силами стремился к этому. С первыми отношения всегда завершались довольно скоро и всегда на какой-то совершенно “скучной” ноте: тебя любят, души […]
Еще лет двадцать назад я с удивлением заметил за собой такую штуку: девчонки, с которыми я “просто гулял”, разительным образом почему-то отличались от тех, с которыми я начинал “жить”… ну, или хотя бы всеми силами стремился к этому.
С первыми отношения всегда завершались довольно скоро и всегда на какой-то совершенно “скучной” ноте: тебя любят, души в тебе не чают, всегда-то тебе рады, по пустякам не гонобят, да и не по пустякам тоже, веревки из тебя не вьют, никакой виной не грузят и, что самое удивительное, никаких-то у них не было комплексов и заморочек насчет обняться и поцеловаться где-нибудь в метро или в трамвае, а секс с ними всегда был какой-то радостный, даже если что-то пошло не так, и проч., и проч. и проч.
Одним словом, не отношения, а какая-то сплошная любовь-морковь, и никаких тебе мучений. Ску-ко-ти-ща. Я элементарно не знал, что мне со всей этой теплотой и заботой делать, куда себя пристроить.
Первоначальное удовольствие уже максимум через месяц-два обязательно сменялось недоумением, а потом и вовсе сходило на нет, когда мои угрызения совести по поводу ее мучений становились для меня невыносимыми. И тогда я просто исчезал.
Я скучал по “настоящим” отношениям. Я был как тот наркоман, который просто жить не может без своей дозы (мучений), а чужие (мучения) меня, слава те господи, не втыкали. И я начинал искать ту, которая мне их даст.
Ведь это такой кайф, согласитесь: плохо спишь, ни фига не ешь, постоянно боишься чего-то потерять, того и гляди – потеряешь, к телу допускают только по высочайшему соизволению, а в метро или на улице – только за ручку и ни-ни тебе всякие шалости типа поцелуев и уж тем более – за попу ущипнуть. Какие-то скандалы на ровном месте, постоянные и незабываемые обиды чуть ли не с первого дня знакомства, обида даже на первый секс, который ах-ты-господи случился до брака (я не шучу!), и вечное недовольство тем, что ты делаешь и как ты делаешь.
Но самое пронзительное, словно нескончаемый контрольный выстрел в голову, – это какая-то неизменная грусть в глазах твоей возлюбленной.
На каждый пароль есть свой отзыв. На ее грусть я отзывался каким-то нестерпимым чувством вины, таким родным и до боли знакомым: она ведь такая несчастная, правда? И кто в этом виноват?
Конечно же, я.
Ведь это именно я так и не сумел сделать ее счастливой.
И надо исправляться. Надо продолжать пробовать! Нельзя опускать руки, я просто обязан ее спасти, я должен сделать ее счастливой!
И ты стараешься, как можешь. И все по новой.
А грусть в ее глазах не уходит, она, блин, как тот далекий-далекий потухший маяк, который торчит где-то там за седьмым горизонтом, который бог знает где, и до которого не доплыть, как не греби, и который тебе ни за что не зажечь, как не старайся.
Тяжело? Да, тяжело, ну так что ж, раньше надо было думать, а теперь уже поздно.
Женился? Дети есть? Тогда слушай сюда:
Терпи (© Мой отец). Больше работай (© Мой отец). И что-либо менять просто бессмысленно, все равно, все бабы одинаковые (© Мой отец).
Мне казалось тогда, что вот это и есть самые настоящие ОТНОШЕНИЯ, не чета той размазне с этими заботливыми любилками… Вот это и есть, вашу мать, ЛЮБОВЬ, когда каждая минута в напряжении и жизнь словно бой…
Как-то так получалось, что я путал семейную жизнь с самым настоящим дурдомом, а любовь и нежность с каким-то изощренным мазохизмом.
В итоге, к двадцати пяти у меня уже были больные почки (злость-то ведь при всей “настоящности” такой “любви” никто не отменял, а злиться было высочайше запрещено). А к тридцати, когда мое девятилетнее пребывание в этом добровольном концлагере-лайт достигло своего апогея, у меня обнаружили рак.
И крыша моя, к тому моменту уже изрядно съехавшая, как-то уж очень быстро вернулась на свое место, туда, где ей, собственно, и положено было быть, и где она, похоже, никогда не была.
Уезжая из дома на первую операцию, я вдруг понял, что я не хочу сюда возвращаться, что мне просто некуда возвращаться из больницы. Что я ухожу в никуда. Что я не хочу, чтобы моя жена меня провожала. Что в мои тридцать лет у меня нет женщины, которую я бы хотел видеть рядом с собой после операции, рядом с которой мне будет лучше, чем одному. Сестра, отец, мама – не в счет, это совсем другое.
Мне до того дня все казалось, что я не один, у меня ведь есть семья, дети, говорил я себе, а по факту оказалось, что я совершенно один. И что начинается какой-то новый отсчет.
Я помню, как жена грустно пожелала мне удачи, закрыла за мной дверь, и дети продолжали играть где-то там в дальней комнате, а я не переставая думал над этими абсолютно новыми для меня мыслями. Я спустился на лифте, дошел пешком до метро, зашел в метро, сел в поезд и все думал-думал-думал-думал-думал. А когда вышел на каширке, то разрыдался навзрыд, и единственный человек, которому я захотел тогда позвонить, был мой терапевт. И рыдая, я ей все это выложил. А она просто сказала: Слава, хотите, я прямо сейчас к Вам приеду?
Я опешил, я даже перестал реветь. Я сказал, что нет, спасибо. Я еще не был готов к этому. Но мне стало намного легче. Я ей до сих пор благодарен и всегда буду благодарен за этот случай.
Свой побег из своего шоушенка я совершил уже через каких-то пару недель после операции. И даже через канализацию не пришлось ползти.
Желание жить, я вам скажу, порой творит чудеса.
В то время, когда уже во всю шла химиотерапия, у меня было два любимых фильма, которые я пересмотрел, наверное, тысячу раз: «От заката до рассвета» и «Реальная любовь».
Первый я обожал за одну только фразу Траволты (или, может быть, не Траволты, я уже и не помню, кто там играет братца этого чокнутого Тарантино): «Это всего лишь твое мнение, и мне на него насрать».
А в «Реальной любви» был такой момент: уже в самом конце фильма она встречает его в аэропорту, он прилетает, проходит контроль, выходит туда, где толпятся встречающие, и она бежит к нему навстречу со всех ног такая счастливая и улыбающаяся и просто-напросто запрыгивает на него, обнимая его всем чем только можно, и очевидно, что ей не просто наплевать на то, что там про нее подумают окружающие, да она их просто не замечает, потому что для нее в эту минуту вообще никого не существует, кроме него.
Смотреть на это было невыносимо.
Я плакал, я рычал, я орал, я завидовал, я проклинал себя, я так ненавидел себя прежнего, этого любителя_хорошенько_помучиться, который просрал, сука, как минимум десять лет МОЕЙ жизни! И я боялся, я до ужаса, до паники боялся не успеть ну_хотя_бы_попробовать пожить по-другому.
И каждый раз я говорил себе, сжав зубы: я успею, успею, я должен успеть! Ты слышишь, Слава? Ты должен успеть это почувствовать!Ты не можешь просто так умереть!!!
ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА!!! ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ ИЛИ НЕТ??? БОРИСЬ, ЗЕМЛЮ ГРЫЗИ, НО НЕ СДАВАЙСЯ!!! И ВЫРВИ ДЛЯ МЕНЯ ЕЩЕ ХОТЯ БЫ ПОЛГОДА!!! ЭТОГО ХВАТИТ, Я УСПЕЮ!!!
Знаете, ощущение, что у вас есть цель, тоже творит чудеса.
Она появилась где-то между второй и третьей химией.
Она была первой ласточкой моей новой жизни.
Она прошла со мной через весь этот ад последних двух химий, она всегда была рядом.
Мне было с ней так хорошо и так спокойно (спасибо тебе огроменное-преогроменное).
Словно какой-нибудь ботан-первоклашка, я каждую минуту рядом с ней упорно учил азбуку новых отношений.
Я учился принимать к себе любовь и не бежать от нее.
Я учился быть в отношениях, когда не надо мучиться.
Я был очень примерным учеником, и у меня стало получаться.
А тут как раз и химиотерапия начала давать свои результаты.
И в какой-то момент мне показалось, что все, вот она новая жизнь, а старой жизни – конец.
Но нет.
Как только уже занесенная было над пропастью нога вновь ощутила твердую землю, а сама пропасть вдруг оказалась не такой уж и страшной, и где-то там впереди уже замаячили радужные перспективы все-таки увидеть себя когда-нибудь в будущем морщинистого, с палочкой и вынимающего на ночь зубы в стакан, в этот самый момент я опять не выдержал.
Я поступил с ней как прежде. Я снова исчез. Мой поганец все-таки ожил и вновь заявил о себе. И мое обучение на какое-то время было прервано.
Мысль о том, что впереди у вас еще куча времени, может изгадить любое дело.
Оказалось, что той прививки от старой жизни, которую я получил вместе с отрезанным яйцом, вместе с теми литрами яда, которые в меня влили, метастазами вдоль всего позвоночника, вспоротым животом и перспективой никогда больше не иметь детей, этой прививки все-таки оказалось еще недостаточно, чтобы мой прежний_я сдох окончательно.
В конце апреля, когда пришли результаты очередной биопсии, мой врач мне сказал: все, ты здоров, свободен! Это очень странное переживание: это как это так, еще вчера у тебя был рак, а сегодня уже нет? Это ведь не насморк какой-нибудь там, и не кашель! И мне пришлось заново строить всю свою жизнь, но уже без необходимости бороться за нее.
Я рассчитался за аренду квартиры, собрал свои вещички и переехал жить на свою землю.
Поставил платку, постелил спальничек, днем обедал где-нибудь в кафе, вечером готовил себе на костре, а по утрам ходил умываться на озеро. И начал достраивать свой дом.
Соседи охреневали, а некоторые так даже предлагали мне пожить какое-то время у них, до того им было, видимо, неловко жить в своих коттеджах, когда под боком в прямом смысле этого слова бомжует их чудиковатый сосед.
А я только улыбался им в ответ. Мне было так офигительно.
У меня начиналась новая жизнь.
Разумеется, я возобновил прерванное обучение.
Но на этот раз я твердо решил, что мне не стоит прямо сейчас останавливаться на чем-то одном, что мне нужно освоить много разных специальностей, прежде чем я смогу безошибочно сказать – вот она, та, которая мне нужна. И поэтому я с легким сердцем подавал документы в очередной институт, не заботясь о том, что может быть уже на следующий день после поступления я пойму, что это не то, что мне нужно, и я захочу уйти. Где-то я доучивался до первой сессии, где-то – нет. Откуда-то я уходил сам, где-то отчисляли меня.
Иногда я принимал очень сложное для себя решение поступить параллельно еще в один институт, не доучившись где-то еще. Я знал, что некоторые так делают и что им это нравится. Но после одной-двух проб я понял, что это все-таки не мое, уж очень мало оставалось времени на сон и к тому же приходилось почему-то постоянно врать, а так как врать я не умею, то в итоге меня очень быстро вычисляли и выгоняли с позором отовсюду.
Один даже раз я специально решил поступить на платный, чтобы узнать, а есть ли разница в процессе и в качестве обучения? Мне совсем не понравилось, уж очень все было как-то формально, чуть не по минутам, одним словом – без души.
Прошел целый год. Я вовсю наверстывал недополученную мною радость за те долгие-долгие годы моего добровольного заключения. И очень многое понял про самого себя.
Я уже твердо знал, что мне нравится в отношениях, а что нет, с чем я готов мириться и чего не приму ни под каким соусом. У меня даже появилась хроническая аллергия на беспричинную грусть и тоску.
За это время я сделал несколько попыток реформировать мой некогда вожделенный концлагерь, от ворот которого у меня все еще оставались ключи. И каждый раз я в каком-то ужасе убегал оттуда, в первый раз продержавшись там почти неделю, а в последний – свалил уже на следующее же утро.
У меня появился новый ночной кошмар, мне стало сниться, что я навсегда вернулся к своей бывшей жене. Это был хороший знак, это означало, что я и в самом деле ушел. Я вернул ей ключи и с радостью поставил уже окончательный и жирный крест на всей этой грустной истории с грустными глазами.
Мой прежний_я становился все меньше и все безобидней. Из некогда огромного и упоротого маньяка-мазохиста он, без должного пропитания и в отсутствии дозы, сделался каким-то жалким, сидел себе вечно в уголке и улыбался. Мне даже стало его жаль в какой-то момент, и я ему выделил маленькую комнатку с окошком во двор, пусть, думаю, доживает себе свой век в тепле, бедолага.
И в этот момент я встретил тебя.
Господи, до чего ж сложно описать то, что я сейчас чувствую.
Ведь все то, что было написано до этой самой строчки, и все то, что будет написано ниже, все это было задумано ради одного этого ощущения, которое никак не хочет воплощаться в слова. Оно словно туман, который и не туман вовсе, а что-то совсем-совсем другое, только с виду похожее на туман, чему еще нет названия. И я так хочу найти сейчас то сочетание слов, которое по звучанию будет (ну хотя бы отчасти!) похоже на то, что я чувствую.
“О, если бы я только мог, хоть отчасти…”
Про злость мне писать почему-то намного легче.
Ты знаешь, что я люблю сейчас больше всего на свете? Ни за что не догадаешься!
Неа, не побеситься с детьми, не угадала… и не поиграть в теннис.
Какая на фиг работа, ты с ума сошла, милая? Нет, конечно.
Нет, не секс (хотя он, конечно же, в топе). Ни за что не угадаешь!
Это когда мы едем с тобой в машине куда-нибудь вдвоем, и я кладу свою руку на край твоего сиденья и чуточку подтыкаю ее тебе под ногу, а ты кладешь свою ладонь на мою ладонь и легонько ее обнимаешь.
Ты это делаешь так естественно, словно еще один вздох.
Словно ты не можешь этого не сделать.
Словно это твоя ладонь.
И в этот самый момент я на какое-то время начинаю верить в то, что тебе и в самом деле не наплевать на меня. И в этом для меня какая-то загадка, почти – чудо. Мне так трудно в это верить.
Я не понимаю – за что? Что я такого делаю, чтобы ты меня любила? Да ничего я такого не делаю! Твоя любовь ко мне – это всего лишь твой мираж, твоя болезнь. Любовь зла…
Мне так сложно поверить во что-то другое, ведь где-то глубоко-глубоко во мне, может быть как раз в той самой комнате с маленьким окошком во двор, где я поселил моего бедолагу, на одной из стен небрежно написано, что я никто и звать меня никак, и что любить меня на самом деле не_за_что.
И вот когда мы едем с тобой куда-нибудь в машине вот так, рука об руку, та сучья надпись на стене становится чуточку бледнее, а мне – легче.
И так было с первого дня нашего знакомства. Та надпись на той стене медленно, но верно тускнеет уже целых десять лет. Ровно десять лет.
В первый же вечер, после того, как я проводил тебя до дома, ты написала мне смску, которую я никогда не забуду. Мне до того дня никто в первый день знакомства таких смсок не писал.
Да мне вообще никто и никогда таких смсок не писал, ни в первый, ни в какой другой день!
А помнишь, как через пару недель, когда мы с тобой уже созрели для чего-то большего, ты пригласила меня к себе посмотреть какой-то фильм, и я, подъезжая к твоему дому, позвонил и спросил стандартное: что-нибудь купить? И офигел, когда вместо какой-то там ерунды типа “чего-нибудь к чаю” ты просто сказала: купи мне цветы, пожалуйста. И, по-моему, ты даже уточнила, каких именно купить и сколько.
И в этот момент у меня в первый раз промелькнула мысль: похоже, это как раз то, что мне нужно!
А наутро, когда я все никак не мог найти то, что люди обычно снимают с себя в подобных случаях накануне вечером, я спросил у тебя: слушай, а где мои носки и все остальное? А ты просто сказала: я постирала, все висит в ванной, сохнет.
Надо ли говорить, что мне никто и никогда не стирал носки на утро после первого секса?
И когда уже днем (и это все в тот же день!) ты сварила мне борщ, который оказался вкуснее борща моей бабушки, да с такой поджарочкой, которую даже бабушка моя не делывала, я окончательно понял: это как раз то, что мне нужно, надо брать!
Ты ведь все это специально подстроила, да? Сначала цветы, потом эти носки и, чтобы уже окончательно сбить цену и купить меня всего с потрохами, – сварила свой борщ. И все это в один день! Ты как будто точно знала, чем меня взять. Кто-то тебе рассказал, ведь так? Я не могу найти другого объяснения.
Я помню, как ты горько плакала, когда узнала про мой рак и как тебе было жаль, что тебя не было тогда рядом со мной. И я помню, как ты даже бровью не повела, когда я сказал, что неизвестно, смогу ли я в будущем иметь детей. Ты сделала такой вид, будто хотела сказать: что за глупости, фигня какая, быть такого не может. И ведь оказалась права. Трижды.
Ты ничего не знала про «Реальную любовь», я тебе никогда не рассказывал, но первые пару лет, где бы мы с тобой ни встречались, ты каждый раз бежала ко мне радостная, словно я вернулся из какой-то дальней-предальней командировки, хотя мы виделись с тобой еще только утром.
И каждый раз я думал: слава богу, успел.
Ты для меня словно из какой-то другой галактики.
Я порой думаю, что никакая ты не женщина, которая родилась где-то, росла, ходила в детский сад, в школу. Это ведь не может быть так просто, фигня, не верю! Иначе все эти борщи с носками просто необъяснимы!
Ты словно теплый ветер где-нибудь на берегу моря, ты словно плед, которым накрывают, когда озяб. Я смотрю в твои глаза и вижу мириады звезд твоей нежно-голубой галактики, и где-то там в глубине – та планета, с которой ты прилетела, чтобы спасти меня от какой-то бессмысленности и одиночества.
И это ощущение во сто крат сильнее всех наших ссор и скандалов, вместе взятых. И тот теплый ветер заботы и нежности, который ты захватила с собой, улетая, это и есть то, что я ценю сейчас больше всего на свете.
Я никогда не изменял тебе. И не потому что не хотел, чего уж там греха таить, я, все-таки бывает, заглядываюсь на других женщин, ничего с этим не поделаешь.
Просто я точно знаю, что до сих пор мы не предавали друг друга. Делали больно, ругались, даже дрались, но не предавали. А значит, я все еще имею право на то, что ты мне даешь. Если я тебя предам, я сам лишу себя этого права, даже если у тебя у самой не хватит на это сил.
Когда я буду умирать, а я буду, я уже точно знаю, что буду, я только не знаю – когда, для меня станет неважным практически все, что так или иначе увлекает меня сейчас, когда я еще, слава богу, жив и здоров.
Айфоны, фэйсбуки, лайки, теннис, работа, друзья, родные – все это станет для меня словно дым, который вот-вот рассеется. Мне даже не нужны будут дети, потому что незачем их грузить своими проблемами, пусть себе дальше живут и радуются.
Мне нужен будет всего лишь один человек, которому на_самом_деле не наплевать на меня, который ну хотя бы на какое-то время сможет быть больше со мной, чем с собой. Потому что умирать одному без такого человека рядом, это, я вам скажу, намного страшнее самой смерти.
Это даже не ужас, это какой-то мрак.
Этому человеку ничего не надо будет особенно делать, ему даже не надо будет ничего говорить, а нужно будет просто быть рядом и держать меня за руку, которую я легонько так подоткну ему под ногу.
И я хочу, чтобы этим человеком была ты.
Вячеслав ВЕТО