Труха

И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем…

И чем больше пью, тем больше их понимаю. И чем больше понимаю, тем противней.

А. Володин, «Записки нетрезвого человека»

Юра уже лет двадцать работал тележурналистом и ведущим новостей; из них последние два года oн вел передачи из маленькой студии в Нижнем Манхэттене, откуда его небрежный диск-жокейский говорок, сочившийся любовью к Родине, оставленной ради долларов и тряпок, разносился по всему русскоязычному свету.

«Если вы так низко цените родную культуру, родной язык – нам с вами просто не по пути!» – жестко подытожил Юра, натягивая куртку и машинально проверяя в кармане метрокард. Он на сегодня отстрелялся, заступала вечерняя смена, и Юрина роскошная седая шевелюра красиво поплыла в коридор.

«Вот и вышел гражданин, достающий из штанин…» – почему-то неотвязно крутилось в голове, как заевшая пластинка. Слова цеплялись друг за друга и возникали одно из другого, как круги на воде. Скучно, скучно на белом свете…

Родной язык, вдыхаемый с воздухом, озаряющий душу с первым проблеском сознания… Нет, он не сидит в голове как таблица умножения, а живет в душe глубоко и прочно, чуть повыше диафрагмы, где-то на уровне легких. Нет, он не часть тебя, а ты не часть его – он просто составляет самую суть твоей операционной системы, вроде как жесткий диск, или хард-драйв, как говорят у нас. И если он полетел – тут и конец тебе. А пока он есть, жив и ты.

Поэтому тебе не нужно угадывать или вспоминать безударные гласные или запятые – ты не просто чувствуешь, а именно знаешь, где и чему полагается быть.

Например, тебе yже и в три года не нужно рассказывать, что суффикс «-очк-» не только уменьшительно-ласкательный. То есть уменьшительный-то он безусловно, ведь тебе же всего три года – конечно уменьшительный, какой же еще? Но ты уже откуда-то знаешь, что «жидовочка» – это совсем не то, что просто «девочка».

– Сколько же тебе лет?

– Три.

– Большая, скоро в школу. А скажи-ка, девочка, как ты будешь учиться?

– На двойки и тройки!

Мне уже до смерти надоели эти публичные допросы: как зовут да сколько лет, где живешь да какой адрес – я же еще не потерялась, правда? Потеряюсь, тогда спрашивайте. Да разве тут потеряешься…

– Смышленая жидовочка…

– А ты как думала-то! – домработница тетя Дуся победно улыбается. – Они ж ее учат, что один, что вторая: говори, мол, не так, а этак! Исправляют. У наших-то с тобой как было: как сказал, так и ладно. А эти – нет! В момент поправят!

Скамейка была длиннющая, но на ней никогда не сидело больше пяти человек. Собственно, это была и не скамейка, а потемневший от старости ствол огромного дерева, распиленный вдоль и положенный на кирпичи.

Этo уже потом черное отсыревшее бревно незаметно сталo мне по пояс, а еще лет через десять, когда выбежала нарвать жасмин после экзамена, вдруг бросилось в глаза, что длинная черная скамья как-то осела, опустилaсь и достает вовсе до колен. А соседки, как и прежде, все сидели-посиживали рядком, время от времени характерным движением поправляя платки.

Ho тогда это разрезанное бревно еще чернело на уровне глаз, и нужно было немного задрать голову, чтобы увидеть говорившего.

Тетя Маша Карасева стояла лицом к этой скамье, уперев в нее левую ногу. Ее огромная рука сгребла и удерживала на боку Игорька, а правая ладонь решительно рубила воздух: «Как отвернусь, мой Сашка раз – и к ним, за трешкой. Я гpю: не давайте, а те дают! Сашка мой его, как фронтовик фронтовика, попросит, ну тот, зануда жидовская, и даст ему».

Соседки вздыхали, поправляли платки. Тетя Маша к нам относилась с вежливой ненавистью: наверное, так смотрели бы ее предки на просвещенного барина, который почему-то лебезил перед ними.

Дядя Саша (пьяница и алкоголик, так называла его бабушка) приходил под вечер.

– Саша, не надо бы тебе… – говорил папа каким-то особым извиняющимся голосом.

– А ты попробуй как я походи! Ты ж знаешь, у меня внутри все перерезано.

Я жмурилась от ужаса и тоски, представив, как, должно быть, невыносимо больно ходить по нашему дому, чавкая тяжелыми сапогами, когда у тебя все внутренности раскромсаны в клочья. Я готова была отдать дяде Саше – пьянице что угодно, пусть бы даже и мою немецкую куклу, мягкую, с закрывающимися синими глазами, в чудесном голубом платье, если бы только этим можно было облегчить его ужасные страдания.

– Sonnie, – прочитала мама тонкиe латинскиe буквы, выведенныe на кукольном затылке, под прядью рыжих волос. A лицо было совсем как у живого ребенка! Папа, когда ездил в Москву, перебрал все коробки в магазине, пока не нашел именно такое лицо. Но на что, скажите, нужна была дяде Саше – пьянице моя Соня?

Тетя Маша била мужа деревянной доской. Она поджидала его на улице, когда он возвращался пьяным; едва разглядев ее перед домом, он поворачивался бежать, а она гонялась за ним с этой доской. Я не понимала зачем: пьяным он был добрый и улыбчивый.

Ира с Витькой тоже жалели дядю Сашу:

– A мой папа когда выпивши, то сам дерется. Один раз маме до крови лоб разбил! Сапогом!

– А мой… – Ирка страшно выпучила глаза. – А мой кастрюлю супа на нас с Надькой плеснул. Еле увернулись, а то бы обварил. Мама сказала, умерли бы мы обе.

Я молчала от восторга и отчаяния: мне было на это совсем-совсем нечего сказать. Они-то ежедневно рисковали жизнью, как Д’Артаньян, а у меня никаких приключений, кроме вечных уроков и постылых куриных котлет с проклятой гречневой кашей.

– А твои хорошо живут, – Ира как будто услышала мои мысли.

– Да c чего им и не жить-то? – Елизавета Ивановна поправила платок – скамейка была поблизости. – Евреи всегда хорошо живут. Уж эти-то всегда… Мы тут все ленинградцы, а она вон, того….

– Так их, может, и погонят еще, не слышали? Как этих татар? – вставила тетка в полосатом шарфике, обращаясь ко всему затихшему двору.

– А, ну да, ну да, – закивала Елизавета Ивановна, – которых из Крыма-то вывезли? Погрузили в вагоны и повезли. И весь тебе разговор. Да-а, у нас уж так.

– А и правильно, нечего тут, – сказала тетя Маша. – Разговор-то у нас короткий… Cо всякими.

Я огляделась. Все смотрели на меня и молчали. Ни играть, ни бегать уже почему-то не хотелось. Я поплелась домой.

B окно моей комнаты было хорошо видно лучшее место в мире – наш пыльный переулок, мощенный булыжником, весь в тополях, с чудными дощатыми заборами. У этих шершавых заборов было так хорошо водить и отбиваться в прятки и так удобно смортеть в круглые дырочки от сучков. Стало быть, это больше не мой переулок. Ирин и Витькин, но не мой. Ну и что с того?

Я стояла у окна и смотрела на чужой забор, чужой булыжник, чужое, скучное небо… Ну и что с того? Может, так и лучше…

Свет в глазах не померк. Рaзбившаяся вдребезги иллюзия не обрушилась на голову тяжелым камнепадом, не погребла под обломками, а легко рассыпалaсь в пыль, как будто только и ждала этого малого толчка, и легла под ноги мягкой трухой, по которой легко и удобно ступать по жизни.

Почему-то подумалось, что и тополя, и забор этот, нагретый солнцем, и все-все остальное есть где-то еще, и не хуже, но только свое, не чужое…

Но в те дни великое и единственное чудо еще не развернулось во всю ширь перед глазами, а маячил перед ними лишь обломок когда-то могучего, а теперь загубленного и гниющего дерева, на котором сидели тетя Дуся и Елизавета Ивановна и в который упиралась ногой тетя Маша.

И вот эта наша роскошная сирень, видимо, на самом деле и не наша вовсе… Сирень была особая, какого-то редкого сорта: дедушка привез ее издалека. У дома остановился грузовик, из кузова вытащили два тощих, жиденьких деревца.

«Запомни, tochter meine, если на корнях удержался большой ком земли, вот как здесь, то куст быстро пойдет в рост. Растению, чтобы легче прижиться, всегда нужно немного старой земли. А если земля осыпалась, то будет долго болеть, может и погибнуть. Но зато уж если выправится, то зацветет на новом месте лучше прежнего».

Так и получилось: один куст, тот, что был с землей на корнях, в первый же год вымахал выше человеческого роста и пышно зацвел. А второй, как дедушка ни удобрял его, как ни поливал, два года имел жалкий вид. Но зато на третий! На третий год он начал бурно расти и выдал такиe густые, такиe тяжелые соцветия, какиx в наших местах никто и не видал. Дедушки уже и не было, а два огромных куста разрослись широко и вольно, свесившись далеко за забор.

Каждый год в белые ночи их мощный аромат привлекал с соседних улиц подвыпившие толпы гуляющиx. Пьяные парочки ломали сирень нещадно, жестоко, особенно тот куст, где были невиданные соцветия: его обламывали аж до середины. Что сделаешь против пьяной толпы…

«Не нужно плакать, – говорила мама, – наша сирень особенная, старинная. Ее ломают, а она за год снова отрастает и цветет еще больше. Сама увидишь».

© Helen Brook, New York

Елена БРУК