Последняя песня перед потопом

Продолжение. Начало

– Ты хороший, дядя Ноах… – тоненько прожурчала Бэмби.

На коленях у нее лежал плед, закрывавший парализованные ноги, а сверху, как всегда, красовалась то ли кофта, то ли пижамная курточка – розовая, детского покроя, с кружавчиками, рюшечками и совсем уж младенческим узором, составленным из игрушечных мишек, слоников и погремушек. Снова блеснули огромные очки, и Ноах вдруг подумал, что никогда еще не видел глаз этой девочки. Впрочем, наверное, это к лучшему: Аманда говорила, что косоглазие Бэмби производит удручающее впечатление.

По гостиной разлился запах хорошего кофе. Звякнув подносом, хозяйка поставила на столик кофейник, чашечки, сахар и корзинку с печеньем.

– Вот что я тебе скажу, Ноах, – внушительно проговорила она, наполняя чашечки. – Даже если ты и впрямь повесил эту подлую обезьяну, я все равно была бы на твоей стороне. По мне так весь этот клоповник Лагрема надо накрыть большим колпаком и пустить туда газ. Газ, а потом бульдозеры…

Метцель неловко хмыкнул.

– Что ты, Аманда, как можно… Гнеры тоже люди…

– Ага, конечно… – она протестующе громко отхлебнула из чашечки. – Ты слышал, что они проделывают сейчас, эти люди? Разграбили все магазины, вытаскивают белых из домов, избивают, заставляют лизать сапоги. Телевизора сейчас нет, но я слушаю радио. Видишь? Они уже вернули нас в эпоху транзисторов. За два дня! А сколько времени займет вернуть нас в каменный век, когда кончатся батарейки? Месяц? Три недели?

– Радио? Местная радиостанция? – усомнился Ноах. – Откуда, Аманда? Какая станция может вещать без электричества?

– Не спрашивай, я в этом не разбираюсь, – отмахнулась хозяйка. – Станция как станция, мой транзистор только ее и принимает. Называется «Четыре П». Новости каждый час… Слушаю и плачу. Что с нами будет, Ноах? Скажи мне что-нибудь утешительное.

Метцель пожал плечами.

– Это безумие не может продлиться долго, – сказал он. – Ну сколько времени можно прожить на награбленное? Если бы они просто воровали, так ведь нет. Вдобавок к воровству еще и крушат вдесятеро больше. У них просто кончится еда.

– Ах, Ноах, разве в них дело… – сморщилась Аманда. – Мне плевать на этих обезьян. По мне так пусть у них кончится что угодно прямо сейчас… Я спрашиваю, что будет со мной и с Бэмби? Кто теперь будет доставлять сюда лекарства, приборы, витамины, процедуры? Ты ведь знаешь, что ее питающую трубку надо менять каждые полгода. Так вот, предыдущую уже вынули, а новую никак не могут поставить вот уже целых три месяца! Три месяца! Может, получится завтра, а что, если нет? Что нам делать, когда эти мрази раздолбают все больницы и проломят головы врачам? Ты понимаешь, что Бэмби попросту погибнет?

– Дядя Ноах хороший… – услыхав свое имя, вступила в разговор Бэмби.

– Хороший, милая, хороший… – вздохнула Аманда. – Дай-ка я отвезу тебя в твою комнату…

Она тяжело поднялась и пошла к дочери.

– Аманда, ключ… – напомнил Метцель.

– У входа, на косяке… – не оборачиваясь, отвечала соседка. – Не бросай нас, Ноах. Христом-богом молю: не бросай…

Чтобы лишний раз не светиться, Ноах вошел с заднего двора, запер за собой дверь и остановился, вслушиваясь в знакомую тишину дома – музыкальную шкатулку, наполненную тиканьем часов, шепотом занавесок и вздохами деревянных ступенек под ногами невидимых призраков и невесомых теней… Обычно к этой камерной сюите добавлялось басовое урчание холодильника и шорох лопастей вентиляторов, но в отсутствие электричества эти музыканты брали неоплачиваемый отпуск.

Метцель поднялся в спальню, к домашнему сейфу. Нажимая на кнопки, он с неприятным чувством гадал, сработает ли старый код. Если уж Кора решила порвать с мужем, то с ее стороны было бы логично сменить замки и пароли. Но нет, несгораемый шкаф открылся с приветственным звоном, по-прежнему признав Ноаха за своего. Впрочем, это мало что значило: возможно, у жены еще руки не дошли до таких перемен. Или просто забыла… Он вынул из сейфа «Глок» с двумя полными обоймами, свой паспорт и наличные деньги крупными американскими банкнотами. Пересчитал, отложил себе треть от получившихся пяти с лишним тысяч, потом подумал секунду-другую, чертыхнулся и ограничился двумя стодолларовыми купюрами.

Выбор одежды занял чуть больше времени. Уже переодевшись и запихивая в бельевую корзину позаимствованные у Гловера штаны и рубашку, Ноах увидел там черную футболку сына с надписью «Белых на фонари!» и подумал, что неплохо бы захватить с собой что-нибудь в этом духе – для маскировки. Да и смена белья не помешает, не говоря уже о компактном пуховичке на случай ночевки под открытым небом. Поди знай, куда забросит его теперь бездомная жизнь… От этой мысли к горлу подкатил комок, и Ноах проглотил его лишь с третьей попытки. Вот только куда это все сложить?

Он перешел в комнату Хэмилтона и, не обращая внимания на осуждающие взгляды гитарных волосатиков, взял с полки две фонарные футболки. Большеразмерные, согласно лагремской моде, они должны были подойти ему в самый раз. В комнате почему-то пахло бензином. Принюхавшись, Метцель заглянул под кровать и вытащил оттуда знакомые до боли в ребрах погромные аксессуары: черно-белую маску Гая Фокса и прилагающийся к ней форменный рюкзачок анархистов – пустой, но еще хранящий запах бутылок с зажигательной смесью. Ноах сел на пол и горько покачал головой. Сын и в самом деле «пришел в норму», как и обещала Кора. Вот только нормой теперь стали погром, поджог и разрушение…

Когда Ноах, с рюкзачком на плече, спускался в гостиную, щелкнул замок входной двери, и в дом скорее впала, чем вошла, его дочь Сима – впала и, не заметив отца, бессильно сползла по стене.

– Симочка? Ты в порядке?

Девушка вздрогнула, подняла голову, и тут только Метцель разглядел ее лицо, залитое слезами и густо измазанное чем-то белым.

– Папа! – вскрикнула она и стала беспомощно шарить рукой по стене, пытаясь подняться на ноги.

Ноах подхватил дочь под мышки, поднял, прижал к себе. Симу била крупная дрожь.

– Что случилось? Чем ты так измазалась?.. – краем глаза он увидел лиловые кровоподтеки на ее руках и понял, что краской дело не обошлось.

Этим утром Сима, как обычно, приехала на велосипеде в колледж. Накануне она крупно поссорилась с матерью, обвинила Кору в предательстве, и с тех пор они не разговаривали. По словам дочери, она надеялась, что вчерашние перемены, превратившие коридоры и аудитории вуза в арену анархистской демонстрации, сойдут за ночь на нет. Действительно, ну сколько времени может длиться самая продолжительная демонстрация? Целый день?.. День с вечером?.. День с вечером и ночью?.. В конце концов даже самым упертым политическим психопатам надоедает митинговать и потрясать кулаками, и они расходятся по домам до следующего припадка истерии.

Но реальность оказалась иной. Демонстранты просто перешли от слов к делу. Вместо лекций в каждой учебной группе прошли собрания; на повестке дня стояло принятие нового студенческого устава, написанного, по слухам, самим Хоамом Чмосским. Обсуждение в Симиной группе вел незнакомый студент, приехавший из Сан-Мануэля.

– Мы не выбираем председателей и начальников, – сказал он. – Революция зиждется не на подчинении боссу и угнетателю, а на всеобщей сознательности каждого товарища в отдельности. Поэтому особенно важно, чтобы решения принимались единогласно.

– А если кто-то не согласен? – спросила Сима.

– В этом случае надо доходчиво объяснить товарищу, в чем заключается его ошибка, – улыбнулся столичный агитатор. – Вы спросите, почему я с такой уверенностью говорю, что в его несогласии кроется ошибка… К примеру, мы не соглашались с предыдущей властью – значит ли это, что мы ошибались? Кто может ответить на этот вопрос?

Белый студент по имени Хорхе поднял руку.

– Конечно нет, мы не ошибались, – сказал он, получив одобрительный кивок агитатора. – Разница в том, что мы действуем согласно рекомендациям передовой теории, которая подтверждена наукой. Как пишет профессор Чмосский, учение анархизма всесильно, потому что оно верно с чисто научной точки зрения. Следовательно, в основе нашего несогласия с системой лежит революционная приверженность истине. И, соответственно, в несогласии с нами не может не быть ошибки.

Агитатор захлопал в ладоши, всем своим видом призывая аудиторию последовать его примеру, и студенты один за другим зааплодировали. Сима подчинилась общему настроению, сказав себе, что рассуждения Хорхе выглядят довольно логичными. Конечно, всегда следует поступать по науке…

– Объяснение – важный этап достижения единогласия, – продолжил столичный. – Но, как мы знаем, люди не всегда готовы поступать в соответствии с неопровержимыми научными доводами. Как нам поступать тогда?

– Пусть и дальше живет дураком! – крикнул кто-то. – Упрямого осла переубеждать – только время тратить…

Все единогласно рассмеялись, включая и агитатора, который делал это особенно искренне и хорошо, а потому закончил смеяться последним.

– Ошибка! – провозгласил он, внезапно стерев с лица даже самое слабое подобие улыбки. – Ошибка, товарищи! Мы не можем оставлять за спиной ослов. Как поступала с ослами прежняя прогнившая система? Она принуждала их плетью, голодом и страхом! Нам это не подходит категорически, ведь у нас в принципе нет и не может быть боссов и угнетателей. Поэтому я спрошу снова: как же нам поступать, когда не помогают доводы разума? Хорхе?

– Перевоспитание! – с готовностью воскликнул Хорхе, как видно, неплохо подкованный в передовой научной теории.

– Именно! – подхватил агитатор. – Именно так! Сначала объяснение, потом перевоспитание и, как венец этого революционного процесса, полное единогласие на базе единственно верного учения.

Затем столичный студент покинул помещение, а Хорхе зачитал новый устав. Сима пропустила его мимо ушей, поскольку еще размышляла над триединой формулой «объяснение – перевоспитание – единогласие», но на последующем голосовании подняла руку вместе со всеми. Подумаешь, устав… эка важность… Кто-нибудь когда-нибудь живет по какому-нибудь уставу или хотя бы знает о его существовании?

Вдохновленные достигнутым единогласием, студенты перешли к следующему этапу. Как выяснилось, устав предписывал, чтобы революционный лозунг «Черные тоже люди» не остался всего лишь надписью на плакатах. Практические рекомендации требовали кардинальных перемен в назначениях, экзаменационных оценках и критериях приема. Первый пример подал все тот же идеологически выдержанный Хорхе.

– Мы должны убедиться, что все белые люди действительно прониклись сутью лозунга ЧТЛ! – сказал он. – И когда я говорю «все», то имею в виду именно всех, то есть полное единогласие, включая и нас с вами. Как мне кажется, тут недостаточно простого рационального объяснения. Тот, кто не прочувствовал позорный феномен рабства на своем личном опыте, никогда по-настоящему не поймет, что это такое. Мы, белые потомки белых преступников, просто обязаны примерить на себя хотя бы малую часть нестерпимой горечи унижений, вынесенных ни в чем не повинными фрикаделями. Кому-то из белых может показаться, что это неправильно, потому что лично он не повинен в преступлениях прошлого. Но ведь и фрикадели не были виноваты ни в чем! Получается, что невиновность сегодняшнего белого поможет ему лучше понять глубину фрикадельных страданий! Чем меньше вины мы чувствуем за собой лично, тем больше мы обязаны унизить себя перед лицом страдающих Людей Цвета! Джорджи, пожалуйста, выйди ко мне… сядь сюда, лицом ко всем… вот так…

Джордж Злойд по прозвищу Большой Джорджи был одним из пяти обучавшихся в группе черных студентов. Законы Делии предусматривали процентную норму, то есть обязывали каждый коллектив содержать не менее четверти фрикаделей, иначе учреждение закрывалось. Поэтому буквально все и повсюду охотились за так называемыми «процентщиками», согласными заполнить обязательные черные вакансии. Некоторые из них действительно работали или учились всерьез; другие соглашались представительствовать фиктивно, хотя и за весьма приличную плату.

Большой Джорджи принадлежал ко второму виду «процентщиков», то есть жил себе припеваючи, вообще не утруждаясь учебой. Проходные баллы на экзаменах ему ставили автоматически. Примерно раз в полгода, прекрасно сознавая свою незаменимость, он требовал повышения гонорара за регулярное посещение занятий и, конечно, получал его, доказывая тем самым, что не так туп, как кажется. Выйдя по зову Хорхе из привычной спячки, Злойд бухнулся на стул посреди аудитории и сосредоточился на созерцании собственного носа, вернее носов. В обычном для Джорджи состоянии наркотического тумана их должно было насчитываться не менее трех. Когда число носов сокращалось до двух, он знал, что пришло время закинуться еще одной сладкой таблеткой.

Студент Хорхе тем временем опустился на колени. Лицо его выражало крайнюю степень экстатического восторга, в глазах стояли слезы.

– Смотрите! – проникновенно выдохнул он, становясь на четвереньки. – Вот что называется раскаянием через унижение…

Хорхе наклонился и стал истово вылизывать ботинки Большого Джорджи. Занятый подсчетом носов, тот не сразу понял, что происходит, а осознав, решил усовершенствовать процесс к взаимному удовлетворению сторон.

– Не так… не так… – нараспев бормотал «процентщик», одной рукой расстегивая штаны, а другой подтягивая белого грешника за волосы к собственной промежности. – Вот здесь лижи… ага… ну и трип… ну и трип…

Симу чуть не стошнило. Зажав рот рукой, она дернулась было к выходу, но дорогу ей преградили две однокашницы.

– Сима, пожалуйста…

Как и стонущий посреди комнаты Большой Джорджи, Сима поняла, чего от нее хотят, лишь когда студентки нырнули ей в ноги и принялись обслюнявливать языками новенькие, неделю назад купленные кроссовки. Ее передернуло; не в силах больше сдерживать отвращение, Сима рванулась к углу комнаты и выплеснула на пол содержимое желудка. К ее ужасу, кто-то из белых однокашников – теперь все они стояли на четвереньках, как стадо свиней, – тут же рванулся к луже блевотины и принялся лакать.

– Что вы делаете?! – закричала она. – Прекратите! Вы же люди, а не животные! Вы тоже люди! Вы люди!..

Белые как по команде оторвались каждый от своего покаяния и подняли головы. В их устремленных на Симу глазах читалось какое-то странное чувство – радостное и хищное одновременно. Но в тот момент ей было не до выяснения природы этого интереса; растолкав отвратное стадо, она вырвалась из аудитории и, добежав до туалета, долго отмывала руки, полоскала рот и плескала водой в лицо. Кроссовки хотелось выкинуть вовсе, но не идти же босиком… После некоторых колебаний Сима взяла унитазный ершик и стала оттирать с обуви следы языков. Она терла и захлебывалась слезами, захлебывалась и терла – и ей казалось, что всех существующих в мире щелочей и кислот не хватит, чтобы содрать с кроссовок эту невидимую, но несмываемую скверну.

Потом, уже собравшись уходить, девушка с удивлением сообразила, что все это время была в туалете одна. Это выглядело крайне нехарактерно для колледжа, чьи коридоры, сортиры и газоны никогда не пустовали – там вечно кто-то курил, целовался, ссорился, договаривался, тусовался, закидывался таблетками… В коридоре, кстати, тоже царила гулкая безлюдная тишь. Где все? Сима постояла у окна, решая, вернуться ли сразу домой или зайти к матери в лабораторию: после пережитого потрясения она совсем забыла о вчерашней ссоре.

Ее раздумья прервал звук шагов – из-за угла коридора вышла четверка крепких старшекурсников с красно-черными банданами на голове. Наконец-то хоть кто-то живой! Присев на подоконник, она ждала, когда ребята подойдут: возможно, им известна причина странной пустоты колледжа.

– Товарищ, почему ты здесь? – вопрос коренастого парня в бандане почему-то прозвучал требовательно, как на допросе или в зале суда.

– Почему я здесь? – усмехнулась Сима. – Лучше скажите, почему вокруг нет ни души? Как после нейтронной бомбы…

– Это как раз понятно: все на собраниях, – пожал плечами коренастый. – А вот что ты тут делаешь? Насколько мне известно, собрания еще продолжаются по всему колледжу. Где твоя аудитория?

– Там, – Сима махнула рукой в конец коридора. – А я вышла в туалет. Надеюсь, это дозволено новым уставом?

Банданы переглянулись.

– Твой сарказм неуместен, товарищ, – строго проговорил другой старшекурсник. – Немедленно вернись в свою аудиторию. Личная ответственность – основа нового общества. Иначе нам не достичь единогласия.

– Вообще-то я собралась ехать домой…

– Немедленно вернись в свою аудиторию! – повысил голос коренастый. – Сейчас же! Эта просьба обязательна к исполнению!

– Кто ты такой, чтоб командовать? – возмутилась Сима.

Но уже в следующую секунду ее подхватили под руки и потащили в самое последнее место на земле, где она хотела бы оказаться, – в комнату, где заседала учебная группа человеко-свиней. Коренастый втолкнул девушку внутрь и инспектирующим взглядом обозрел картину собрания: стонущего Большого Джорджи, трех других облизываемых фрикаделей, пребывающих в разных степенях смущения, и стадо белых раскаявшихся грешников, ползающих на четвереньках от сапога к сапогу, не оставляя без внимания и неутомимые артефакты Злойдовой промежности. Явно очень довольный увиденным, он хлопнул в ладоши, дабы привлечь всеобщее внимание.

– Товарищи, товарищи! Отвлекитесь на минутку! – коренастый подождал, пока к нему обратятся взгляды всех присутствующих, и продолжил, положив цепкую руку на Симино плечо: – Не хочется вам мешать, но этой участнице вашего коллектива, похоже, требуется дополнительное объяснение. А может, даже не только объяснение… Во всяком случае, желаю вам достичь полного единогласия. Иначе…

Он скорбно потупился и развел руками. Дверь затворилась. Оставшись наедине со своими однокашниками, Сима попятилась к стене. Белые студенты тем временем втянули языки в пасти и один за другим поднимались на задние конечности – к откровенному разочарованию Большого Джорджи, который уже почти уверовал, что кайф бывает вечным.

– Что вам от меня надо?

– А помните, что она сказала? – игнорируя Симин вопрос, проговорил Хорхе. – Помните?

– Да, да! – отозвалась одна из студенток. – Она сказала, что белые тоже люди! Я слышала своими ушами…

Аудитория согласно зашумела.

– Вот именно! – воскликнул Хорхе. – Она дошла до такой степени несознательности, что осмелилась произнести злобный вражеский лозунг в присутствии всей группы, да еще и на собрании, посвященном единогласному покаянию! – он повернулся к Симе. – Ты сама-то понимаешь весь ужас своей ошибки?

– Понимаю, – кивнула Сима с совершенно искренним раскаянием. – Понимаю и прошу прощения. Вы действительно не люди. Я глубоко заблуждалась…

– Она издевается над нами! – взвизгнула другая однокашница. – В точности как ее папаша-нацист! Кстати, мы так и не услышали от нее осуждения его преступлений!

И снова со всех сторон горохом посыпались возгласы одобрения.

– Верно!.. Правильно!.. Пусть осудит!..

– Это не так… – тихо, но твердо проговорила Сима. – Мой папа никого не убивал. Я знаю точно. Мне показали видео…

– Все тут видели этот клип! – крикнул кто-то.

– Не тот клип! – возразила она. – Не отредактированную фальшивку, которую крутили в новостях. Настоящее видео, как было на самом деле…

– А ведь она действительно издевается… – задумчиво произнес Хорхе. – Плони был прав – переубедить тут вряд ли возможно, придется перевоспитывать. Чем больше я смотрю на эту внешне черную фрикадельку, тем яснее вижу, что первое впечатление обманчиво. Что на самом деле…

Он замолчал, повернувшись к своим товарищам, и те дружным хором продолжили:

– …она белая! Белая! Белая!

– Белая преступница! – выкрикнул Хорхе, усиливая тезис. – Белая нацистка под маской черной фрикадельки! Дженни, неси тюбик! Надо, чтобы отныне все видели, какая она белая!

Симу схватили, подняли в воздух и бросили на стол. Прижатая дюжиной рук, она не могла шевельнуться. Кто-то принес тюбик с белой краской; ее стали выдавливать прямо на лицо «перевоспитуемой», а затем, разорвав блузку, – на тело. Это продолжалось, пока тюбик не опустел.

– Теперь пусть лижет! – крикнул кто-то. – Теперь она точно белая, а белые должны лизать, все до единого! У нас единогласие!..

Та же дюжина рук сдернула девушку со стола и потащила к ухмыляющемуся Большому Джорджи…

Copyright © Алекс Тарн

Продолжение