Частные размышления о Фаине Раневской

Говорят о Фаине Раневской сейчас много: о ее ранимом и невозможном характере, о ее басовитом голосе с шелковыми ласковыми модуляциями, который не перепутаешь ни с чьим, о ее некрасивости, печальном одиночестве, несмотря на успех, и великом таланте.

Уже здесь, в Америке, я смотрела документальные ленты и много читала о ней — после моей эмиграции и ее смерти вышла масса книг и воспоминаний, включая ее собственные записки. Весь интернет полон ярких анекдотов, афоризмов, произнесенных Фаиной Георгиевной, а также и тех, которые она вполне могла бы изречь. После её смерти  популярность её выросла ещё больше, есть даже страничка Фейсбука, посвященная Раневской.

И мне тоже, чуть опоздав к дню ее рождения, который был в августе, хочется поговорить об актрисе.

Но сначала немного о себе. Родилась я в Минске, который кто-то называет провинцией, а кто-то (возможно, сами минчане)– четвертым или пятым по величине и просвещенности городов, сразу после двух главных столиц прошлого Союза и каких-то еще больших городов (Киев? Рига?). Я предпочитаю считать себя провинциалкой, так как из этой точки мне удобнее оправдываться за всевозможные пробелы в моем общем образовании: я не видела живьем многих актеров и музыкантов — не всегда доезжали они до Минска со своими новыми спектаклями и концертами, и какие-то новости, веяния и сплетни увядали, так и не дотянувшись до столицы Белоруссии. Не видела я лично и Фаины Раневской, а «встречалась» с ней только в телевизоре, на радио и в кино. Ничего нового к правде и мишуре, которые вы знаете и без меня, я добавить не смогу, – только мои собственные размышления.

Так вот, для меня Фаина Раневская была, прежде всего, еврейкой, хотя играла она на русском языке, не была религиозна и знала в совершенстве французский, но не идиш, насколько я поняла из книг и газет. Мне важно было то, что эта неординарная личность и любимая, узнаваемая всеми русская актриса, выглядела как типичная еврейка в «том» мире, а это уже заявление — с этими большими, навыкате, всепонимающими глазами, как у половины моих родственников; с крупным телом и движениями, напоминающими, опять же, всяких тёть из моеи родни; с её еврейским талантом и складом ума («кисло-сладким», как в нашем любимом блюде – где горе и печаль перемежаются с надеждой и смехом, эдакий вечно обыгрываемый вариант мудрого и одновременно комичного Тевье-молочника советского времени), и с именем Фаина, которое тоже недвусмысленно говорило о ее принадлежности, несмотря на то, что свою фамилию Фельдман она заменила на чеховскую  Раневская. Быть евреем там было (да и есть, а где, кроме Израиля, иначе?) непросто. Она же всем видом своим и повадками – была. Почти ничего не написано о том, как она сама относилась к своему еврейству, переживала ли (конечно!), что говорила, когда ее не утверждали на роли из-за «не той» национальности. Восхищаясь ее талантом, я никогда не скажу просто “русская актриса”, хотя она играла в русских театрах, а не в ГОСЕТЕ с Михоэлсом и не в ГАБИМЕ (хотя могла бы по времени).

Я помню, как впервые узнала о Фаине Раневской.

Белоруссия, Минск конца 60-х годов. Мне лет девять, я – старший ребенок в молодой еврейской семье врача и перспективного руководителя одного из минских монтажных управлений. Очень перспективного – с Лазарем советуются, без него не решают, ему единственному в новом доме поставили телефон специально по приказу министра, чтобы министр смог дозвониться до Лазаря в любой момент. Была ранняя теплая осень, еще не шли дожди и не начались эпидемии, так что мама была в тот вечер дома, соседи на работе, годовалый братишка спал в коляске у стола, и мы обе занимались своими делами — мама читала, а я смотрела телевизор. Все так хорошо. Вдруг оглушительно хлопнула входная дверь. Папа зашел неожиданно, на удивление не вовремя. От него пахло, как всегда, сигаретами и кожей — такой запах был в кабине его служебной машины. Я что-то хотела ему сказать, подбежала, но остановилась, увидев, что он расстроен. Убит.

’Утвердили?’ спросила мама – и уже знала ответ. Ее плечи и уголки губ упали, как будто кто-то дёрнул вниз невидимые веревочки.

Папа раздраженно пожал плечами. «Лазарь все сделает! Они же знают. А в должности не повысили. Долго совещались за закрытыми дверями, и вышли — Демин с расстроенным, а они все с такими неприступными лицами… Дёмин потом подошел. «Лазарь, деньги мы тебе дадим, я договорился, а вот должность…», – сказал папа с горечью.

«Но Дёмин же хороший, душевный человек», – не верила мама, как будто ещё уговаривая этого Демина.

«Я ему сказал, – продолжал папа, – «Да ты ж понимаешь, Михалыч, кто ж без правильной должности меня будет слушать? Я документы не смогу подписывать, приказы отдавать». А он мне: «Вот сам и понимай. Если бы не… В общем, жди лучших времен…».

Мы  сели смотреть телевизор. Папа хмуро глядел на экран, но больше не говорил о работе. Мама молча чистила для меня яблоко на газетке. Шел фильм «Мечта».

«Фаина Раневская. Еврейка», – вдруг как-то упрямо сказал папа. Как будто имел в виду: мы есть и мы пробьемся.

Мама обняла папу и сказала «Лазарчик…» – и ничего больше.

Я думаю, что, если я и не поняла тогда всего, то отметила, спрятала в памяти для будущего, а затем сложила со многими другими подобными моментами. Их, конечно, было немало.

Вот я уже постарше. Мое дыхание чуть-чуть замедляется, когда в классе проводят перекличку. Новый молодой историк, до урока флиртующий со мной, произносит вопросительно: «Лазаревна?» — моё отчество, прямо заявляющее о моей принадлежности. «А по внешности совсем не скажешь», – говорит его удивлённый взгляд. Сомнения рассеиваются окончательно, когда он добирается до моей фамилии. Я уже хорошо понимаю, чем она отличается от смешных, но гордых Бабак, Молочко и Дюльдя. Мы, трое – я, Белка Рубина и Марик Марголис, уже нашли способ поддержать друг дружку, подсчитывая в своем узком кругу знаменитых евреев: Ландау и Маркса, Нильса Бора и Илью Ильфа. Мы радостно прибавляли к этому списку все новых членов и наливались тихой гордостью за себя и своих. Но, если не все были знакомы с физикой и литературой, то с Раневской было проще. Это глупое «Муля, не нервируй меня», которое она так не любила, произносил сосед-пьяница, отмахиваясь от своей терпеливой, длинной, как цапля, жены Нади, когда она тянула его домой по ступенькам, обрызганным его же мочой.  «Му-уля…», – слегка угрожая, шутил одноклассник Вовка, требуя у кого-то шпаргалку. Вовка был будущий уголовник и крепкий антисемит, его боялись все. Рядом с ним даже находиться было страшно — вокруг него, казалось, потрескивало электричество, столько холодного бешенства было в его чистых голубых глазах (здесь бы его назвали sociopath). Фраза эта была его любимой, но мы-то знали, кем она сказана и, переглядываясь, что скрывать,  злорадствовали.

И каждый раз, когда выносила Раневская на публику, возносящую её с годами всё выше и выше, своё откровенно семитское лицо, манеры и обороты, мы отмечали: она из наших. Одна из нас. Это было поддержкой и каким-то облегчением.

Так что, почтив её память сегодня, я хочу сказать, что Раневская стала для меня символом не только потому, что она великолепная, даже великая актриса, и не только потому, что умела крепко и верно ответить, как никто. А еще и потому, что эта Великая Русская Актриса — часть моего народа.

Вот об  этом сегодня я и хотела сказать.

Евгения БУДМАН

Фостер-Сити