Все почти довольны

1

Марта прошла в спальню, хотя по назойливым жалобам вьющейся вокруг ее ног Баси было понятно, что в доме никого нет. Эта упитанная песочного цвета кошка подавала голос только в случае крайней необходимости. Мисочки с едой и водой были абсолютно пустыми, но Бася не рвалась к ним. Она подбегала ко входной двери, подвывала протяжно, утробно и снова пятилась в кухню, словно прячась от чего-то неприятного, что могло прийти извне. Марте передался этот кошачий страх: под ложечкой что-то сжалось, застыв комком дурного предчувствия, а через секунду отпустило и почему-то захотелось есть.

Зазвонил телефон. Бася ринулась к нему, в прыжке задев забытую на столе чашку. Звякнув о мраморную плитку, чашка развалилась на несколько крупных аляповатых осколков. Один, похожий на оторванное ухо, отскочил под стул.

– Здравствуйте, я звоню из Сентенниел-госпиталя. Скажите, вы – родственница мисс Дашевски?

– У нее нет родственников. А в чем дело?

– Понимаете, сегодня утром она поступила в наше отделение с сердечной недостаточностью. Я не имею права сообщать все подробности по телефону.

Марта растерянно молчала, и дежурный женский голос продолжил:

– Пока никто ею не интересовался. Этот номер телефона оказался в нашей системе данных.

– У нее никого нет. Я заехала оставить лекарства. Дверь оказалась не заперта. Я так и подумала: что-то случилось.

– Вы сможете приехать?

– Конечно, – выдохнула Марта. Она подобрала чашечные останки, но вместо того, чтобы выбросить, зачем-то выложила их на столе в зубастый кружок. Бася сидела рядом, методично обнюхивала каждый осколок. Марта протянула руку – погладить, но не успела среагировать на кошачье шипение: из царапины на запястье выступили капли крови. Бася резко соскочила на пол и, нервно подергивая кончиком хвоста, направилась в спальню.

2

В палате стоял запах антисептика и апельсинов. Искромсанный апельсин валялся в мусорном ведре. Кровать была пуста. Заглянувшая в комнату деловитая молоденькая медсестра сообщила, что пациентку взяли на операцию, и попросила пройти в комнату ожидания.

– Почему не прооперировали сразу? – спросила Марта. – Почему так долго ждали?

Медсестра улыбнулась:

– Потому что ваша знакомая или родственница – с капризами. Она, знаете ли, не соглашалась оперироваться у доктора Таузиг, а пока освободился другой, прошло время.

Марта понимающе кивнула:

– А почему отказалась именно от этого врача, объяснила?

Девушка пожала плечами:

– Старческие причуды.

– Это не причуды, – возразила Марта. – У врача немецкая фамилия, а мисс Дашевски прошла концлагерь.

– Доктор Таузиг родилась в Америке, в нашем городе. При чем тут концлагерь? – недоуменно спросила медсестра. – Мой дедушка – немец, и что?

– Ничего, – вздохнула Марта, – вы все равно друг друга не поймете. Разные поколения. Разная история. Но на всякий случай вы о своем дедушке лучше не упоминайте, иначе мисс Дашевски непременно спросит, где он был и чем занимался во время Второй мировой войны.

– Знаете, я не буду с вами спорить – не хочу проблем, – ответила девушка, профессионально скрывая раздражение.

Она вышла, а Марта, забыв о просьбе пройти в комнату ожидания, повесила пальто на спинку стула и села у широкого, во всю стену, окна с опущенными до середины молочного цвета жалюзи.

Такие же были в школе, где она получила свою первую постоянную работу. В учительской только закончилось незапланированное собрание по поводу неожиданного визита начальства из районного округа. До звонка оставалось минут пятнадцать; кто-то дожевывал ланч, кто-то перебирал бумаги. Марта допила кофе, выбросила стаканчик в стоявшую у окна мусорку и тогда краем глаза заметила бегущих по улице подростков. Они мчались, перекрикиваясь друг с другом. Потом раздались выстрелы, напоминающие треск хлопушек, и так же, с криками, следом пробежали двое полицейских.

Марта оглянулась и увидела прислонившуюся к двери мисс Дашевски. Все остальные лежали на полу.

– Ты что, ненормальная? – приподняв голову от пола, прошипела Дана Хьюз, учительница музыки. – Ложись. Может, еще не все закончилось.

– Я не могу вот так грохнуться на пол, – возразила Марта.

– Мисс Ланда, поднимитесь ко мне в кабинет, – негромко произнесла мисс Дашевски.

 

– Садитесь, до звонка еще есть время, – бросила директриса, – а я пока приму свои таблетки. Тонкими, обтянутыми желтоватой кожей пальцами она поднесла к губам пузатую чашку, казавшуюся слишком тяжелой для таких иссушенных, похожих на лягушачьи лапки рук. И вся ее фигурка напоминала миниатюрную мумию, где живыми оставались только руки и глаза.

«Сколько ей может быть лет? – подумала Марта. – Зачем она работает в таком возрасте?»

Директриса поднялась с кресла, вплотную подошла к Марте. Та вздрогнула.

– Знаете, меня радует, что люди вашего поколения выглядят моложе своих лет. Недавно смотрела бумаги, ведь вам тридцать пять? Теперь представьте: пуля пробила стекло. И вам никогда не исполнится тридцать шесть. Глупо, правда?

– Я не смогла упасть на колени.

– А не надо на колени, надо – плашмя, и голову накрыть руками. Вот так.

Аккуратно поставив чашку на письменный стол, мисс Дашевски слегка подогнула колени и, не меняя позы, с гуттаперчевой покорностью тряпичной куклы опустилась на пол.

– Встать мне гораздо сложнее – артрит, – посетовала директриса, позвонок за позвонком распрямляя спину. – Так что одно дело падать, а другое – спасать свою жизнь. Район здесь, как можно было заметить, не самый спокойный, – подытожила она, взглянув на часы.

«Сумасшедшая? – предположила Марта, выйдя за дверь. – Недаром ее все опасаются, сторонятся, предпочитая обращаться только при крайней необходимости». Когда директриса своей шаркающей походкой, в плоских, явно не по размеру свободных туфлях шла по коридору, в нем становилось пусто: те, кто перебрасывался словечком друг с другом в свободное время, понижали голос, наклоном головы здоровались и проскальзывали в свои классы. Никто никогда не слышал, чтобы мисс Дашевски разговаривала раздраженным тоном и тем более повышала голос на кого-либо. Но все же было в ней что-то настораживающе-неприятное. Взгляд угольно-черных глаз на худощавом лице, крашеные черные волосы, обжатые морщинками бледные губы, темный, свободного покроя костюм, заколотый камеей воротничок белой блузки – все отдавало какой-то закостенелой фатальной странностью, мимо которой хотелось пройти, не вдаваясь в ее суть. За этой странностью, безусловно, чувствовалась непростая судьба, но вживание в новую страну, новую школьную систему не оставляло времени и энергии на разгадку личности директрисы. Потому Марта воспринимала мисс Дашевски так, как ей посоветовала Дана Хьюз: «Если тебе не нравится босс, не трать силы на то, чтобы учить его, как руководить, – ищи другую работу».

– А как же свобода мнения и слова? – возразила она тогда.

– Свобода в том, что ты можешь искать другую работу или стать начальником и учить других. Свобода – в выборе.

3

Вы-ы-бор, ры-ы-бо. Странное на слух и взгляд слово. Выбор профессии был сделан еще в детстве; неосознанный, но верный. Научившись читать и писать гораздо раньше сверстников, Марта ощутила некое превосходство не только перед ними, но и более старшими детьми. Ей нравилось, пусть на короткое время, быть центром, сутью, средоточием их внимания. Осознанный выбор – жизнь по звонку: от урока – до перемены, от понедельника – до выходных, от начала учебного года – до каникул, и так двадцать лет– до того дня, когда Марта приняла решение уйти из профессии.

Собственно, это был не день, а предвечер, если так можно назвать время суток, когда матовый ноябрьский свет за кухонным окном внезапно становится тусклым, как от агонизирующей, перегорающей лампочки.

Марта снимала пенку с закипающего куриного бульона и, как ей казалось, думала о том, что надо бы наконец-то пойти к косметологу и попробовать убрать морщинки со лба. Но, уже стряхивая в мисочку очередную ложку навара, она поняла, что в понедельник подаст заявление об уходе. Марта машинально бросила нарубленную зелень в кастрюлю, села на диван и включила телевизор. «Мозг принимает решение за тридцать секунд до того, как человек это решение осознает, – разъясняла с экрана приятного вида женщина в накинутой на плечи шали. – Тридцать секунд – огромный период времени для мозговой деятельности».

«Надо же, как интересно», – изумилась Марта. Она дослушала интервью известного журналиста с незнакомой ей до этого вечера, но явно гениальной женщиной-психологом, затем села за компьютер и без единой поправки напечатала заявление на имя Нэнси Меламед, директрисы, сменившей ушедшую на пенсию Ванду Дашевски. Самым сложным оказалось объяснить причину самой себе. Однообразие: изо дня в день, из года в год объяснять те же правила правописания, огорчаясь лени или несообразительности одних и замедленной реакции других учеников? В итоге Марте пришлось признать, что одинаковых способностей, как и одинаково способных детей, не бывает, стало быть, расходовать энергию следует только на тех, кто может, а главное – хочет учиться. Но согласия с собой это осознание не принесло. Учительская сущность не позволяла сдаваться; как в детстве, Марте необходимо было чувствовать сиюминутное внимание и главенство над теми, кто приходил в ее класс. Она не сомневалась: каждого можно научить тому, что так нравилось ей самой, и потому упорно пыталась научить всех. Это была миссия обращения детей в религию языка и литературы. Но, как известно, миссионерство зачастую обречено на провал. Значит, настоящая причина не в накопившейся досаде. Жизнь по звонку – вектор, выбранный в обласканном летним солнцем детстве и изживший себя, – вот истинная причина усталости. «Мне стало скучно», – написала Марта и поставила точку.

4

Утро понедельника пропиталось сырой, гниющей листвой. Вяло накрапывал дождь. Несколько перекрестков Марте не удавалось настроить дворники на нужную скорость: то они натужно скрипели, прижимаясь к обезвоженному лобовому стеклу, то двигались слишком медленно, и тогда капли сползали водянистыми червячками, мешая следить за мокрой дорогой.

В классе было холодно. «Ничего, надышат», – подумала Марта. Оставаясь в куртке, она включила чайник и вынула из сумки тост с сыром – свой обычный завтрак: так многие годы начинался ее рабочий день. Через полчаса прозвенит звонок, она пойдет в столовую, заберет детей, проведет их по ожившим коридорам в свой класс, проверит домашнее задание, объяснит новую тему, даст обещанную на прошлой неделе самостоятельную работу, они вместе обсудят ошибки, приготовятся ко второй половине дня – и так до обеда, а тогда можно будет отдать директрисе заявление. После работы – не забыть заехать покормить Басю, а потом – в госпиталь, завезти Ванде почту и одежду: возможно, завтра ее выпишут.

Самостоятельная работа была рассчитана на полчаса. Короткая история: воспоминание о стране своего рождения. Тема: неправильные глаголы прошедшего времени. Детские лица еще не научились скрывать ни процесс познания, ни его отсутствие, и потому так легко считывать то, о чем размышляет ребенок. Мимика говорит больше, чем речь. Еще несколько лет – и эта непосредственность пройдет навсегда. А пока, в поисках нужных воспоминаний, Эдуардо до красноты расчесывает ухо, но, ничего не придумав, пишет: «Когда я вырасту, буду математиком. Мама говорит, я хорошо считаю деньги!»

– Эдуардо, – спросила Марта, наклонившись к его стриженой голове с выбритым зигзагом над правым виском, – сколько будет десять плюс двадцать пять?

– Пятнадцать! – уверенно и даже с некоторой бравадой ответил мальчик.

Марта не стала его разочаровывать: все же это урок английского, а не математики.

– А о Мексике ты что-то помнишь?

– Ну да. Мы жили в доме из твердого песка. Там были две комнаты и две двери: одна впереди, одна – сзади, где огород. Мы с братом выходили осторожно, чтобы не раздавить огурцы или не наступить на ящерицу или змею. Ну, там еще росли помидоры, перец, лук, тыква, *jicamas. Папа на велосипеде отвозил овощи в ресторан и менял на другую еду.

– Ну вот, запиши все это. Может, вспомнишь что-то еще.

– Мисс, посмотрите, что я написала о Сомали, – Сундус привычным жестом откинула назад наползавший на лоб тонкий пластиковый обруч.

«Мы жили в квартире семь в сером высоком доме, и стены там тоже были серые, и серые соломенные шторы, чтобы закрыться от солнца. А рядом с домом были пляж и еще деревья, а на них – красивые птицы. Здесь таких нет. Разноцветные и шумные. Я любила на них смотреть. А дома сидеть я не любила».

– Мне тоже не нравится серый цвет, – заметила Марта.

Она подошла к окну. Дождь прицельно сбивал бурые листья со старого, узловатого дуба. В своем предсмертном вираже они слетали в лужу и продолжали покачиваться на поверхности ржавого болотца, издали похожие на подгоревшие коржики.

Аккуратно обойдя лужу, к дверям главного входа подошла женщина-почтальон, нажала кнопку звонка. Ожидая щелчка, одной рукой она придерживала под мышкой пачку конвертов, другой – пыталась закрыть зонтик. Почти одновременно с ней в открывшуюся дверь торопливо вошел парень. Мокрый сморщенный капюшон нависал над его головой. Проходя вдоль стены, он повернулся к окну и на секунду встретился глазами с Мартой. Лицо парня показалось ей знакомым. «Скорее всего, бывший ученик, – подумала она. – Разве узнаешь всех через годы?»

– Я закончил, – Юсуф положил на стол исписанный наполовину листок.

«Мы уже два года в Америке, но мне нравятся обычаи и традиции моей страны».

– О какой стране ты пишешь, Юсуф? – спросила Марта.

– Об Иордании. Я там родился, а мой отец – палестинец.

– Тогда, наверное, имеет смысл написать «страна моего рождения» или «страна, откуда я приехал» вместо «моя страна». Твоя мама недавно сказала, что вы подали на гражданство.

– Ну да, – перебил мальчик, – мы будем жить здесь, но моя страна всегда – Иордания. И Палестина.

– Поняла. Хорошо, что ты говоришь то, что думаешь.

«У нас есть праздник, когда все сажают деревья. Он называется день дерева. Это в январе. Тогда три дня подряд люди сажают пальмы. Дети тоже. А больше всего мне нравится праздник курбан-байрам, потому что мужчины должны зарезать овцу или барашка. Это весело и все радуются, а потом много едят».

– И дети тоже смотрят на эту… на все это?

– Ну да. И я бы так смог. Просто надо уметь быстро перерезать горло. Очень острым ножом.

– А что, так легко убить живое существо?

Ребенок добродушно улыбнулся. Под очками на его пухлых щеках заиграли ямочки:

– Конечно просто, если знаешь две молитвы: чтобы аллах простил и чтобы овца попала в рай.

– И все?

– Все.

– Ну, тогда возьми свой листок и поставь заглавные буквы там, где ты их пропустил.

– А можно сначала воды попить? – спросил Юсуф.

– Иди.

5

«Кто же тот парень в длинной промокшей куртке с капюшоном? – пыталась вспомнить Марта. – Где я могла его видеть? Неужели Николас, приемный сын Даны? Когда же я видела его в последний раз? Лет десять-двенадцать назад, после того как она привезла его из приюта. Тогда его звали Нику, Никушор – мягко звучащее румынское имя. Мальчик семи лет, тщедушный, похожий на изувеченного, испуганного, обозленного зверька. Он был некрасив: невыразительные серые глаза, блеклые волосы, узкие губы над треугольным подбородком, несоразмерно длинные руки и главное – странно-неподвижный взгляд, от которого Марте стало не по себе, словно она тоже была повинна в том, что выпало пережить этому похожему на старичка ребенку.

В тот июльский день Дана позвонила и, задыхаясь то ли от счастья, то ли от навалившихся на нее забот, сообщила: «Я его привезла! Сама не верю, что больше не надо будет мотаться в Румынию. Давай приезжай. Но не пугайся. И не показывай своим видом жалость. В общем, жду».

Дана и Томас были женаты почти десять лет; оба громкие, энергичные, спортивные здоровяки. Зимние каникулы они проводили на лыжных курортах, лето – на океане; у них были дом в Калифорнии и небольшая яхта – наследство от родителей Томаса. В принципе, Дана могла бы не работать, но ей нравилось общаться с детьми, причем не столько их учить, сколько развлекать. На ее уроках было шумно, как на городской ярмарке. Умение слушать и слышать не было целью, потому что, по мнению Даны, современные дети и так намертво прилипли к компьютерам, партам, диванам и телевизорам. Потому спорт и музыка – единственное спасение от ожирения и зомбирования. Марта не спорила с подругой, поскольку уже давно уяснила, что в Америке свое мнение высказывают только тогда, когда об этом просят, а уж навязывать его позволяют себе люди или глупые, или невоспитанные. Но разговор по поводу усыновления ребенка Дана начала сама, чем застала подругу врасплох.

– Почему именно из Румынии? Они ведь только неизлечимо больных детей отдают иностранцам.

– Я как-то смотрела документальный фильм об их приютах. Ты не представляешь, какой это ужас. В наше время! Такого просто не может быть. Это как концлагерь. Понимаешь? Но из приютов можно хоть кого-то спасти. В этом разница. Знаешь, Томас не против. Мы мальчика хотим.

– С ума сошли? Взять именно проблемного ребенка, который к тому же говорит на другом языке. Если вообще говорит…

Дана замялась:

– Мне посоветовала одна женщина. Гадалка.

– Цыганка, что ли?

– Нет, не знаю, из Сербии или Чехии. Откуда-то из тех мест. Да и неважно это. Так вот, она сказала: если взять в семью больного ребенка и вылечить его, бог даст своего. Понимаешь?

– Да, слышала, такое случается. Но ты представляешь, что на себя берешь? А вдруг у этого ребенка неизлечимые проблемы? Ты вообще отдаешь себе отчет, что это на всю твою жизнь, что даже твой оптимизм может иссякнуть?

– Ванда меня поддержала, а ты – нет, – явно обиделась Дана. – Но это неважно, мы уже купили билеты, через неделю улетаем. Посмотрим, что и как. Честно говоря, я надеюсь, что в действительности все не так страшно.

– Вы приняли решение всего за пару недель? Я бы так не смогла.

– Это потому что у тебя есть свои дети, почти взрослые, а у меня – только остатки надежды.

«Правильно, так мне и надо, – призналась себе Марта, – нечего было лезть со своими дурацкими опасениями и предостережениями. Человек всегда хочет услышать то, что надеется услышать, тем более когда решение уже принято. Хотя в таком случае зачем спрашивать, советоваться? А Ванда мудра, как старая сова: поддержала, понимая, что отговаривать бесполезно».

Марта искренне восхищалась отчаянной смелостью супругов, но в то же время не могла избавиться от подозрений, что за героизмом устремлений Даны и Томаса скрывалась переоценка собственных возможностей, замешанная на эмоциях и жалости, а может, банальная наивность.

– А если Б-г не даст своего ребенка, ты не пожалеешь? – хотела спросить Марта, но решила промолчать. И правильно сделала, потому что через два года после того, как Нику поселился в их доме, Дана родила красивую, здоровую девочку – шумную и энергичную, как ее родители. За эти же два года мальчик перенес несколько операций, в результате которых последствия запущенного вывиха бедер стали почти незаметны.

Когда Дана, зайдя в приют, впервые увидела Нику, он передвигался, как подстреленная утка, держась за прутики кроватки, к которой засаленной веревкой была привязана бутылочка молока. Дане стало нехорошо от едкого запаха мочи. Один ребенок, пол которого невозможно было определить, повернулся к ней, и Дана с ужасом заметила, что его затылок был абсолютно приплюснут и безволос: от долгого лежания на спине, догадалась она. Ребенок протянул руку к бутылке, облизнул резиновую соску и начал втягивать молоко в неестественно большой для такого исхудавшего лица рот. Позже, по дороге в аэропорт, Дана поняла, что больше всего в тот первый визит ее ошеломил не столько вид изувеченных судьбой детей и даже не вонь и условия, в которых они оказались, сколько не нарушаемая детскими голосами давящая, вязкая тишина. Никто не плакал, не просился на руки, словно эти полуживые трупики были кем-то умело выдрессированы существовать беззвучно и неприметно, не возмущая своим видом и не вызывая бесполезную жалость.

– Понимаешь, уже на подсознательном уровне они усвоили, что плакать, кричать – бесполезно, – объясняла Дана. – Наверное, потому Николаса постоянно раздражает Одри. Я вижу злобу, даже агрессию в его глазах. Не могу забыть, давно, малышке было месяца четыре: она капризничала, хныкала. Николас стоял рядом, смотрел, потом схватил одеяльце и накинул ей на голову. Я весь вечер не могла успокоиться. Мы перенесли кроватку в нашу спальню, и до сих пор, а девочке уже два годика, она спит с нами. Это же ненормально! Да чему удивляться, если он даже себе причиняет боль – может вдруг схватить что-то острое и себя поцарапать или сидит, смотрит в одну точку и щиплет, щиплет ноги до синяков. Жутко смотреть, и ничего не помогает. Врач говорит, это следствие отсутствия навыков общения. Там в приюте была одна няня на двадцать-тридцать детей. Ну ужас! Подходила пару раз в день поменять памперс. Не уверена, что их вообще кто-то брал на руки. Но главное – Нику не мог не видеть, как старшие дети издевались над младшими, особенно лежачими. Короче, его мозг неправильно развился.

– И что делать?

– Оказывается, если таких детей забирают в семью совсем маленькими, в год, в два, у них еще есть шанс восстановиться. В смысле, привязаться к родителям. А я, когда решила взять проблемного ребенка, понятия не имела, что возраст так важен. Но ты не подумай, мы все равно пытаемся, и он тоже старается. Ничего, ничего, другие смогли, с еще большими проблемами, и мы сможем. Поверь, он уже другой. Просто на всякий случай я стараюсь не оставлять его наедине с Одри.

– Ты боишься за дочку?

– Если честно, я и за себя боюсь, – призналась Дана и рассмеялась, как смеется человек, неожиданно для себя сказавший правду и тут же об этом пожалевший.

Еще через два года, когда Николасу исполнилось тринадцать, а Одри – четыре, Дана и Томас от него отказались. Марта понимала, что все к этому шло, но ни разу не позволила себе задать неудобный вопрос и тем более осудить решение подруги и ее мужа. Со слов Даны она узнала, что Нику повезло: его взяла фермерская семья, имевшая многолетний успешный опыт воспитания детей с травмированной психикой.

– Мы сделали все, что могли: поставили его на ноги, заботились, жалели, лечили, учили, не считали денег, но никогда не знали, чего от него ожидать, как реагировать на странные выходки, смены настроения и особенно на его агрессивность, – объясняла Дана.

Но Марте казалось, она убеждала в этом прежде всего себя.

6

Вернулся Юсуф. Обычно спокойный, даже флегматичный, он выглядел испуганным и возбужденным.

 

– Там какой-то парень, не знаю, он что-то хотел, пошел за мной, потом – в другую сторону, а я побежал сюда.

– Успокойся. Что он хотел?

– Трудно было разобрать, он слова тянул, говорил, как будто жевал. Кажется, искал миссис Хьюз. Я показал, где музыкальный кабинет.

– Надо было отправить его в офис. Ладно. А чем конкретно он так тебя напугал?

– Так у него же н-нож, – Юсуф растерянно обвел глазами класс. Стараясь скрыть дрожь, он спрятал руки за спину.

«Острый, наверное, как для овечек», – некстати подумала Марта, заперла дверь на защелку и позвонила в офис: «В коридоре посторонний с ножом».

Затем она набрала Дану. Та ответила, и по ее напряженному, растерянному голосу Марта поняла, что опоздала.

– Тут Николас.

– Я уже сообщила в офис, – попыталась успокоить Марта.

Видимо, парень стоял рядом; Марта слышала его каждое слово.

– Ис-поу-гал-л-лись. И мне тоже было страшно. Все время. Что отдадут, вернут т-туда.

У Николаса был высокий голос, почти девичий. Понять его было действительно непросто: казалось, язык не помещался во рту, и от этого речь становилась кашеобразной.

– Скажи уже, что ты хочешь? – послышался прерывающийся голос Даны.

– Хочу, что-о-бы ты меня боялась. Как тогда. Раньше.

– Посмотри, тут дети. Они при чем?

– Ты сказала, что я урод. Да, сказала, своему мужу. На кухне. Про меня. Не помнишь? Я слышал. Потом купила подарок.

Связь прекратилась. Марта положила трубку и опустилась на стул, продолжая тупо смотреть на свои дрожащие руки.

Через секунду объявили Lock down with intruder («Режим блокирования. Посторонний в здании»).

Марта усадила детей на пол вдоль стены между столом и шкафами, выключила свет. По протоколу надо было опустить шторы, но в этой классной комнате штор не было, и Марта могла видеть все, что происходило снаружи: уже прибыл спецназ, полицейские машины вперемежку со скорыми заполнили стоянку и дорогу. Еще через десять минут подъехали телевизионщики. Теперь их микроавтобусы теснились под деревьями у мостика через грязный ручей. «Как быстро, – подумала Марта. – Бедная Нэнси, не хотела бы я быть директором, отвечать за все это, принимать решения. Пожалуй, не получится сегодня отдать ей заявление. Что я там написала? Мне стало скучно? Она точно не подпишет после такой скуки. Не оценит шутки».

Марта подсела к притихшим детям. «Хорошо хоть карпет заменили перед началом учебного года. На новом – приятнее. Тем более, неизвестно, на сколько мы тут застряли», – подумала она и удивилась дурацким мыслям, пришедшим в голову в такой ситуации. Но дрожь в руках почему-то прошла. Дети сидели, беззвучно прижавшись друг к другу в тесноте межмебельного пространства, а она – в центре внимания, как задумала в детстве. Искаженная картинка-перевертыш. Выбор в его абсурдном воплощении.

– А давайте тихонько рассказывать что-нибудь смешное. Я – первая. В детстве мы с одноклассниками часто бывали в зоопарке. Тогда мне это нравилось, сейчас – уже нет, потому что на свободе животные красивее, чем в клетках. Ну вот, в тот раз я стояла возле вольера с верблюдами. Он был отгорожен от посетителей высокими прутьями, соединенными металлической сеткой. Два верблюда бродили по песку из конца в конец, что-то там пощипывали с редких кустиков. А один верблюд, очень старый на вид, стоял впереди и беспрерывно жевал какие-то веточки, прутики. Вот он просто пережевывал все это очень долго, и глаза его ничего не выражали. Он смотрел на меня и ел, ел… И почему-то я стала корчить ему рожи, кривляться. Представляете? Мои одноклассники хихикали, некоторые – хохотали, а я казалась себе очень остроумной. Еще бы: я, такая маленькая, дразню большого двугорбого верблюда. И вдруг неожиданно, среди этого веселья он… плюнул в меня. Я даже не сразу поняла, что это было: просто шар слизи величиной с мяч просвистел мимо моего уха. Если бы животное не промахнулось, этот плевок наверняка сломал бы мне нос или оторвал ухо. Теперь все смеялись уже не над животным, а надо мной, и мне это совсем не понравилось.

– Конечно верблюды плюются, – равнодушно заметила Жаклин. – Это знают все дети в нашей деревне и, я думаю, во всей Намибии или даже всей Африке.

– Ну хорошо, расскажи о своей школе, – предложила Марта. – Твоя очередь.

– В моей школе учились только девочки. Если мы вели себя плохо, нас брили налысо. А если волосы еще не успевали отрасти, а кто-то опять баловался или не слушал учительницу, тогда эту девочку на перемене при всех били палкой.

– И тебя?

– Меня нет, я посмотрела на других и сразу поняла, как себя вести. Мне надо в туалет, – без паузы сообщила девочка. – Я пойду?

– Из класса нельзя выходить. Поползи к моему столу, стань на коленки, возьми чашку и пописай, потом, не вставая в полный рост, потянись к умывальнику и вылей. Мы не будем смотреть. Поняла?

Девочка неуклюже поползла, цепляясь длинной цветастой юбкой за стулья.

«Почему им разрешают приходить в школу в чем попало, тем более в такой нелепой для здешнего климата одежде?» – с раздражением подумала Марта, изумившись идиотским мыслям, пришедшим ей в голову под журчание струйки мочи, бьющейся о дно чайной чашки.

Скрежет техники за окном не давал расслышать и понять происходящее. Военные переговаривались отрывистыми фразами, хлопали двери бронированных машин, что-то громоздкое уткнулось в стену, продолжая захлебываться треском и хлопками. Жаклин истерически взвизгнула и заплакала. Эдуардо пихнул ее локтем и шикнул: «Заткнись, дура!», но девочка даже не возмутилась. Зажав трясущиеся губы мокрыми ладошками, она продолжала всхлипывать, и слезы скатывались к ушам, спрятанным под расшитым блестками хиджабом.

А потом раздался резкий оклик, топот ног в тяжелых ботинках, сопровождаемый позвякиванием стекла, какой бывает при соприкосновении с ним металла. Марта догадалась: военные вошли в здание школы. Стало тихо. Дешевые настенные часы настырно отстукивали секунды: за все годы работы Марта не обращала внимания на этот монотонный, сиротливый звук. Вместо того чтобы бесцеремонно напоминать об обреченности каждого мгновения, время должно струиться молча: может, тогда появится возможность задать ему желаемую скорость. А сейчас, в замкнутом пространстве классной комнаты, панихидное щелканье секундной стрелки нещадно усугубляло ощущение обреченности; что с этим делать, Марта придумать не могла.

Внезапно в коридоре послышались шаги – неровные, неуверенные. Замерли. Еще несколько шагов. Кофейные щеки Жаклин стали землистыми. «Интересно, а я-то сама, наверное, выгляжу не лучше. Что это: страх от беспомощности или беспомощность от страха? – подумала Марта. – Пафосно все это. Рассказал бы кто, не поверила. Еще только выломанной двери не хватает, как в кино. Ну давай же, иди, иди мимо… еще четыре классные комнаты – и дверь на улицу».

– Ой, кто-то ручку дергает, – пискнула новенькая, Аника, зарывшись лицом в густоту своих пышных кучерявых волос.

Марта вскочила одновременно со стуком распахнувшейся двери. «Чертов замок! Все на соплях!»

Николас стоял у доски, спиной к двери, Марта – в полуметре от него.

– Нику, ты меня помнишь? – начала она осторожно и вкрадчиво. – Я подарила тебе лего. Давно. Ты маленький был…

Парень не ответил, вглядываясь во что-то поверх ее головы тем же тусклым взглядом, который так поразил Марту много лет назад. Острый подбородок, узкие губы, темные круги под глазами и загнутые, пушистые, девичьи ресницы. Руки Николаса были засунуты в карманы объемной куртки, под которой угадывались сутулые плечи. Он был довольно высок, на полголовы выше Марты, но для восемнадцати лет выглядел хлипким, даже хрупким. Его отрешенный вид и щуплая фигура никак не предполагали ни наличия ножа, ни умения им пользоваться. Теперь казалось странным, что вся техника, военные, полиция стянулись сюда из-за этого непредсказуемого в своей мести, но безобидного на первый взгляд подростка, что из-за него поднялась вся эта чудовищная суета.

– Что ты хочешь?

– За-а-аперлись тут по клеткам, как крысы. От меня.

– Николас, уйди отсюда, – Марта старалась говорить как можно спокойнее, но чувствовала, что ей это плохо удается. – Ты ведь ничего такого не сделал, верно? И тебя не тронут. Ты только…

Увидев в проеме двери автоматчика, она не сумела договорить. Нику оглянулся и почему-то шагнул к Марте. «Если будет выстрел, прошьет и меня», – шмыгнуло в подкорке, и за тридцать секунд до осознания собственной мысли с грацией тряпичной куклы она рухнула на пол. В горле запершило от не выветрившегося с лета запаха клея и ворса. Марта лежала, давясь еле сдерживаемым кашлем и слезами – такими же едкими, как ацетоновая вонь нового карпета, – пока не увидела краем глаза удаляющиеся ботинки автоматчика: впереди него, чуть прихрамывая, брел Николас.

Потом из школы выводили детей. Поодаль, у мостика, под непрекращающимся дождем телевизионщики, в своих черных дождевиках похожие на жуков, брали интервью у постаревших за два часа родителей и поседевшей за два часа Нэнси. Дана уехала с полицией давать показания.

До окончания учебного дня оставался час. Марта вернулась в класс, по привычке включила чайник. На краю стола сиротливо стояла чашка. По ее глазурованным внутренностям расползлись подсыхающие желтоватые разводы. Брезгливо прихватив чашку салфеткой, Марта опустила ее в мусорное ведро.

7

Усталость навалилась позже, когда Марта шла по длинному госпитальному коридору. Дверь в палату была приоткрыта. На всякий случай постучавшись, Марта вошла и на секунду зажмурилась, привыкая к полумраку комнаты, освещаемой лишь отблеском телеэкрана. Передавали репортаж с места происшествия. За спиной оператора их школа выглядела несколько иначе, чем в реальной жизни: мельче, обыденнее. Нэнси, напротив, казалась более значительной. Камера наехала крупным планом на разбитое стекло входной двери, на окно классной комнаты, на лужу под деревом; дождь утопил ржавые листья, и теперь на ее поверхности распласталась ярко-синяя детская варежка.

Марта присела на кровать, положила сумку с принесенной одеждой на стул; Ванду, видимо, взяли на очередную процедуру. Она почти задремала под синеватый свет телевизора и монотонный комментарий репортера, потому не сразу среагировала на простуженный голос санитарки: «Мэм, простите, мне надо все это унести, постель поменять». Бормотала она с сильным акцентом, пропуская и путая глаголы, но за годы работы Марта научилась понимать любую речь. «Старая леди смотрела телевизор. Вы слышали? В школе террорист. Сегодня каждый день стреляют. **Este mundo loco».

– Ей стало хуже?

– Si senora, она сидела тут за столиком, обед стоял, суп, чай. Я зашла пол вымыть, думала, дремлет, приду позже. Вернулась – она ***in la misma position. Я позвала сестру, врача.

Марта теряла терпение:

– И где она сейчас?

– Увезли. ****Murió, – ответила женщина, продолжая застилать кровать.

На кладбище, кроме Марты и Даны, пришли бывшие коллеги, соседи и старенький, переживший Холокост, ребе. Двенадцать провожающих. Дюжина. На пенсию мисс Дашевски ушла более десяти лет назад; работавших с ней сотрудников в школе осталось немного: завуч, секретарша и несколько учителей, Марта и Дана Хьюз в том числе. Новая директриса, Нэнси Меламед, тоже пришла – из уважения к предшественнице, оставившей ей в наследство образцовую школу. Была она полной, с сосисочными перетяжками в локтях и кистях рук, веснушчатой, с короткой, почти мужской стрижкой редких огненно-рыжих проволочных волос – во всем, от внешности до характера, абсолютной противоположностью Ванды Дашевски.

– Ну вот и все, – подытожила Нэнси, глядя, как кладбищенские рабочие закидывают комьями земли яму. – Один директор видит стебли травы, другой – ее корни.

Не встретив поддержки окружающих, она усмехнулась собственной неудачной шутке. Но Марта поняла: как и все, директриса страшилась холодной влажной земли, в утробе которой гнили оболочки тех, кто, несмотря на очевидность конца бытия, в самом дальнем уголке подсознания надеялся на бессмертие.

– Не понимаю, как можно шутить в таких местах, – шепотом возмутилась Дана. – Тут, может, души летают, слышат такую ересь. И вообще, неужели нельзя хоть притвориться, что ей жаль эту одинокую женщину; у самой-то четверо детей. Будет кому, как говорится, и стакан воды подать, и глаза закрыть. А Ванда, только представь, могла умереть после выписки дома, ночью, и никто бы не знал об этом день, два… Потом бы нашли… по запаху. Жутко.

– А мне кажется, судьба над ней сжалилась: она прожила долгую, нужную многим жизнь и ушла легко.

– Легко? – Дана резко остановилась. – Ты считаешь, ей легко было смотреть эти репортажи, наблюдать этот кошмар, происходивший в ее школе? Да я ни минуты не сомневаюсь, что она умерла от шока!

– В восемьдесят… сколько… два, три? А могла стать пеплом в печи концлагеря еще подростком.

– Может, ты и права. Не знаю. Я тебе говорила, она вернула подарок, вазу, которую я ей купила на какой-то юбилей? Оказалось, там стояло клеймо Made in Germany. Нормально?

– Могу понять, – Марта плотнее закуталась в шарф. – Представляю, чего она там натерпелась. Хотя это за пределами нашего воображения.

– А знаешь, – сказала Дана, глядя под ноги, – мне из полиции звонили. Оказывается, у Николаса не было никакого ножа.

– Подожди, но Юсуф видел…

– Видел. Ножницы. Обычные ножницы. С собой принес.

У кладбищенских ворот их обогнала Нэнси. Марте показалось, на ее глазах были слезы. Возможно, от налетевшего порыва ветра.

Назавтра обещали снег.

 

2017

 

* Jicamas (исп.) – cорт редьки

**Сумасшедший мир

***В том же положении

**** Умерла

Зоя МАСТЕР