Юрий Михайлик и его стихи

Вероятно, у теперешних двадцатипятилетних это вызвало бы, мягко говоря, недоумение, но это было именно так. Пели Городницкого «Перекаты», «Моряк, покрепче вяжи узлы», «Жену французского посла»; Кукина «Если вы знаете, где-то есть город, есть город…», насмешливо-серьезные баллады Галича, «Где твои семнадцать лет» Высоцкого, про глобус, который «крутится – вертится, словно шар голубой», песни с туристской романтикой – про догорающий костер, в общем все, что нам нравилось, расслабляло, создавало хорошее настроение.

И вот однажды один из нас тихо, речитативом напел песню, от которой мы оторопели, настолько она отличалась от привычного и симпатичного нам набора. После нее петь про перекаты уже не хотелось. Вот эта песня:

Рота

Эта рота, эта рота, эта рота…

Кто привел ее сюда, кто положил ее на снег?

Эта рота, эта рота, эта рота

Не проснется, не проснется по весне…

Снег растает, снег растает, снег растает,

Ручейки сквозь эту роту по болоту побегут,

Но не встанет эта рота, нет, не встанет,

Командиры эту роту больше в бой не поведут.

Лежат все двести глазницами в рассвет,

А им всем вместе четыре тыщи лет.

Эта рота наступала по болоту,

А потом ей приказали, и она пошла назад.

В 43-м эту роту расстрелял заградотряд.

И покуда эта рота умирала,

Землю грызла, лед глотала, кровью харкала в снегу,

Пожурили боевого генерала

И сказали, что теперь он перед Родиной в долгу.

Генералы все долги давно отдали,

Ордена все получили и на пенсии давно.

Генералы мирно ходят городами

И не помнят эту роту, и не помнят все равно.

Лежат они повзводно, повзводно

С лейтенантами в строю и капитаном во главе

Лежат они подснежно и подледно,

И подснежники цветут у старшины на голове.

Лежат все двести глазницами в рассвет,

А им всем вместе четыре тыщи лет…

 

Какое-то время мы сидели молча, потом кто-то спросил об авторе песни. Вот тогда я впервые услышал имя поэта Юрия Михайлика. Он родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, в поселке Ушумун Амурской области. Вырос в Одессе.

В 1961 г. Юрий окончил филологический факультет Одесского университета и работал в геологической экспедиции на Севере.

 

Мы бурим время, мы за веком век

вытаскиваем к солнышку наверх;

из немоты ползут, из темноты

тысячелетий тонкие пласты.

Ты вдруг увидишь, как сквозь дыры звезд

бессмертный свет вневременных глубин

опять коснулся красных пермских глин.

…Всего-то жизни, как песка в горсти.

Что сделано, то сделано. Прости.

 

Затем он пробовал быть моряком, но потом окончательно стал журналистом, работал в одесских газетах. И писал стихи. Это стало главным делом жизни. Юрий не только писал сам, но и помогал другим способным людям проявить себя: с 1964 по 1980-е годы руководил литературными студиями, о задачах которых сказал так: «Невозможно научить человека быть поэтом. Но если человек поэт, то, чтобы проявиться, состояться, стать им в подлинной мере, он может и должен научиться всему, что необходимо».

Вот что написала одесский поэт, прозаик, художник Белла Верникова: «Именно студия помогла многим одаренным людям в нашем городе в глухие 80-е годы обрести уверенность в своих силах, продолжать писать так, как ты считаешь нужным, пусть в стол, но не чувствуя себя при этом человеком подполья со всеми его разрушительными комплексами».

Михайлик не учил студийцев писать стихи. Он учил их чувствовать, отличать, замечать глупость и фальшь. Стихи Михайлика печатали в разные годы журналы «Новый мир», «Юность», «Звезда», «Огонек», киевская «Радуга, альманах «Дерибасовская-Ришельевская», журнал «Артикль» (Тель-Авив) и другие издания. Юрий Николаевич – автор двенадцати книг стихов и пяти книг прозы.

Меня с Юрием знакомили, но запомнившегося личного общения не было, потому и своих собственных воспоминаний о нем у меня нет. Я буду приводить высказывания людей, близко его знавших, а главное – цитировать его стихи; они говорят об авторе больше самых интересных воспоминаний. Я их взял в основном из сборника «Перемена времен», изданного в 2012 г.

 

***

Рифмуется все, что угодно,

любая из рифм хороша,

пока молода и свободна,

легка и беспечна душа.

Не знает она, не гадает,

какие придут времена,

сама по себе совпадает

с дыханием мира она.

Наивным шальным озареньем

присвоив неведомый ритм,

не знает законов паренья,

а просто парит и парит.

 

***

Да, в империи, на юге, в эмпирее,

где от солнца, как от бабелевской прозы,

смуглы девушки, лукавы брадобреи

и томительны июльские стрекозы.

 

Очень теплые строки посвятила Юрию Николаевичу искусствовед и писатель Валентина Голубовская: «Даже этих томительных июльских стрекоз было достаточно, чтобы почувствовать зной одесского июля – с фонтанскими помидорами, с брынзой с Привоза, с сухой «Лидией» из колхозной винарки, со ставридкой, с брызжущими сладостью абрикосами… И с воздухом города, которым были полны стихи Михайлика. И в этом воздухе моря, города, стихов дышать было легче».

В 1993 г. Юрий Михайлик уехал в Австралию. «Закатилось солнце русской поэзии в Одессе, чтобы взойти над Австралией», – так горько шутили одесситы, любящие своего поэта. Сорок лет назад Александр Кушнер написал:

 

Времена не выбирают.

В них живут и умирают.

 

Эти строки Михайлик взял в качестве эпиграфа для написанного перед отъездом одного из самых горьких своих стихотворений:

 

Ах, как сладко выбирать –

где придется умирать:

то ли там, от ностальгии –

задыхаясь и дрожа,

то ль от здешней хирургии –

от кастета и ножа.

На излете глупой жизни

этот выбор все трудней:

там – от нежности к отчизне,

здесь – от ненависти к ней.

 

Нужно было обладать немалым мужеством, чтобы настолько образно описать и откровенно выставить напоказ свои страхи, переживания, трудность своего выбора. Так мало кто смог бы.

 

В Австралии Михайлик написал:

 

Когда б ты мог родиться заново

на сколько там осталось дней…

И море пред тобой – Тасманово,

и город за спиной – Сидней.

И неба дымчатая патина,

случайная в твоей судьбе,

и нет земли доброжелательней

и снисходительней к тебе.

Когда б ты мог в иной гармонии,

в ином краю, в чужом раю,

коротким поводком иронии

удерживая жизнь свою,

весенним утром – здешней осенью –

завидя парус за окном,

не приставать к нему с расспросами –

что кинул он в краю родном.

 

«Когда уезжал из Одессы Борис Владимирский (известный театровед и киновед, эссеист и историк Одессы. – М. Г.), – продолжает Валентина Голубовская, – Лена Михайлик, дочь Юрия Николаевича, воскликнула: «Владимирский уезжает?! Это все равно, что уехал бы Оперный театр!» Когда через несколько лет уезжали Михайлики, казалось, что уезжает не только Оперный театр, но и Приморский бульвар с Пушкинской, Большой Фонтан вместе с Городским садом».

Бывший журналист «Вечерней Одессы» Виктор Лошак, впоследствии многолетний главный редактор сначала газеты «Московские новости», а затем журнала «Огонек», написал о Михайлике: «Дружбу с Михайликом я всегда считал и считаю счастьем. В Одессе он, безусловно, был первым поэтом. Бессмысленно спорить, должен ли уезжать поэт из своего города. Можно лишь предположить, что не каждому, как Бродскому, Набокову, Аксенову, удается уехать из своего языка. Я никогда не был у Юры Михайлика в Австралии, но, мне кажется, он задыхается без своего языка и своего читателя. Михайлик живет удивительной жизнью единственного русского поэта в чужой стране. Он всегда был истинным героем своего города – его поэзия была… настоящей. У него всегда было много Одессы и много моря: тельняшки, шаланды, прибрежный обрыв, гудки пароходов…»

 

Неукротимое движенье

волны, ее тугой разгиб

обречены на пораженье –

взметнулся, рухнул и погиб.

Но час за часом снова тщатся

седые пращуры строки,

как будто можно достучаться

в третичные известняки,

как будто вовсе нет границы

пространству, воле и тоске,

как будто может сохраниться

написанное на песке…

О Господи – под облаками,

под чуждой бездной голубой

веками, слышите, веками

выкатываться на убой,

ни йоты, ни единой ноты

не оставляя про запас…

Все против нас. И небо против,

но море все еще за нас.

 

И еще – о море:

 

Мимо грядок, оградок, ларьков, пионерлагерей,

мимо редких дверей в нескончаемом дачном заборе,

мимо пыльных акаций на каменных плитах – скорей! –

и откроется море.

 

Чаша Черного моря под куполом светлых небес –

голубое, зеленое, серое, сизо-стальное.

Что ты помнил о счастье, пока тебя не было здесь?

Что ты знал о просторе, о воле, о медленном зное?

 

Понт Эвксинский, Таласса, кипенье и пенье веков,

колотящихся в берег, как память его и забвенье,

и гряда горизонта под дальней грядой облаков

долгожданней любви, и внезапней любви,

и мгновенней.

 

Что ты помнил о счастье? Но горькая эта вода

будет в берег стучать и стучать до урочного часа,

чтоб откликнулось сердце и ты воротился сюда.

И откроется море – дыханье, сиянье, Таласса.

 

***

И берег, и море ночное,

и гулкий прибрежный накат

еще от полдневного зноя

очнуться не могут никак.

И странно поверить, и трудно

не спутать над темной водой

огонь проходящего судна

с падучей плавучей звездой.

И трудно на катере этом

заметить в созвездье ином

бессонный глазок сигареты

на черном обрыве ночном.

Но кто-нибудь там, на борту,

молчит и глядит в темноту.

 

***

Над берегом морским осенний день сломался,

но несколько часов он был еще хорош

в той дымке голубой из чудного романса,

где лжи ни капли нет и правды ни на грош.

 

Известны все дела, да спутаны причины,

отчетливы следы, да смутны голоса.

И в дымке голубой почти неразличима

меж небом и водой прямая полоса.

 

Пока еще тепло – сиди, гляди и грейся.

Порадуйся сейчас – не жалуйся потом.

На берегу морском под одиноким рельсом,

черт знает для чего вколоченным в бетон.

 

Вот ветер облака старательно листает,

откинет, прочитав, погонит за моря.

Что в дымке голубой колеблется и тает?

Вгляжусь когда-нибудь – а это жизнь моя.

 

Одно из самых любимых мною стихотворений о море, и не только из написанных Михайликом, – «Сонет»:

 

Столько лет волна стучала в этот берег одичалый,

столько лет его качало, что другого ритма нет,

голосам людей сначала только море отвечало,

этот город величавый был написан как сонет.

 

Что за славное начало – срифмовать бульвар

с причалом,

а потом двумя лучами уходить за морем вслед,

чтобы улицы звучали, помня море за плечами,

и безлунными ночами излучали зыбкий свет.

 

Это море создавало легкий привкус карнавала,

слишком грозно бушевало, слишком горько горевало,

слишком быстро утихало, удивляя тишиной.

 

Кто ссылал сюда поэтов, ничего не смыслил в этом –

ни в тенетах, ни в запретах, ни в сонетах, ни в поэтах,

ни в лучах добра и света над прибрежною волной.

 

Даже когда Михайлик пишет о простом деле – технологии приготовления ухи, он говорит об этом как об искусстве:

 

Итак, создается тройная уха.

Сначала берется шпана, чепуха,

нахальная злая рыбешка.

Ее посоли, поперчи, отвари

и вылови ложкой, и в кучку свали,

и насухо вылижи ложку.

 

Потом добавляй понемногу огня,

чтоб крупная рыба, весь дух сохраня,

сварилась, но не развалилась,

а чтобы светилась уха изнутри,

моркови добавь и чеснок разотри,

смотри – чтоб не ярко светилась.

 

Готово. Сварилась. Но все-таки ты

обязан быть выше голодной тщеты,

жратвы, суеты, нетерпенья.

Ведь дело не в том, чтобы скоро поесть,

тройная уха – это высшая честь,

искусство на уровне пенья.

 

И нужен особый жестокий талант,

когда уже миски стоят на столах

и солнце стекает по склону,

вторую уху из котла отцедить,

убавить огня и уголья разбить,

и третью варить непреклонно.

 

Пора! Запевай, мой веселый солист,

последняя рыба в охотку солись,

варись, шевелись и усердствуй,

а красного перца каленый стручок

до самого сердца тебя пропечет,

прогреет до самого сердца.

 

Вот так создается тройная уха,

вот ложка берется, чиста и суха,

вот хлеба краюха такая…

 

Оканчивая такое, вроде бы описательное, чуть ли не бытовое стихотворение, Михайлик передает нам свое настроение, которое всегда чувствуется в его стихах:

 

Вот лодка у берега молча стоит,

Вот небо далекую тучу таит.

Вот море к ногам подступает…

 

Не случайно я в который раз пишу о настроении, создаваемом стихами Михайлика. Ну что большинство из нас почувствует, увидев, как в зимний день по полузамерзшему заливу прошел буксир? Думаю, ничего – ну прошел и прошел; наверное, нужно отбуксировать какое-то судно. А вот что вызвал этот обыденный факт у поэта:

 

По белой, по режущей кромке залива

прошел осторожно меж битого льда

безлюдный буксир под названьем “Счастливый”.

Зачем их, счастливых, пускают сюда?

 

Как будто бы чьим-то властительным взглядом

на этих продрогших, сошедших с ума,

мы тоже допущены в некий порядок,

где берег как берег, зима как зима,

 

где склоны расчерчены черным и белым,

где море недвижно, а небо темно,

и наше присутствие в этих пределах

хотя и сомнительно, но учтено.

 

Пред этим морозным и грозным покоем,

под темной небесной отвесной стеной

всего-то и счастья – коснуться рукою

своей ледяною твоей ледяной.

 

А вот какие ассоциации может вызвать у поэта обычный городской сад:

 

Я прислушаюсь, дрогну, пойму – и с ума сойду,

ибо это играет оркестр в городском саду.

Над зеленой, холеной, над стриженою травой

это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой.

 

В центре города, в парке, в огнях с четырех сторон,

в черных фраках и в бабочках, будто бы слет ворон,

и послушная палочке кружится на траве

сумасшедшая нищенка с перьями в голове.

 

Просто музыка в праздничный вечер – и все дела.

Это надо же, господи, все-таки догнала.

Через три континента, над прозеленью морской,

долетела, нашла и качается вниз башкой.

 

Да какое мне дело? Подумаешь, наплевать!

Это девочка пела, учившая танцевать.

А старуха, приплясывая, видит наискосок

сумасшедшего лысого, плачущего под вальсок.

 

***

И ночь легка, и жизнь долга,

и руку протяни –

зажгутся белые снега,

веселые огни,

и грянет праздником в лицо

январский календарь.

Но пароходик прокричал –

и кончился январь.

 

И каждый раз, как первый час,

и будет так всегда,

пока раскачивают нас

надежда и беда,

покуда с левой стороны

пульсирует кристалл…

Но пароходик прокричал –

и дождик перестал.

 

Так что ж ты делаешь со мной

у жизни на краю,

какой еще платить ценой

за музыку твою?

Продлись, любовь, не уходи,

побудь последний раз.

Но пароходик прокричал –

и сразу свет погас.

 

Там в темноте морской причал,

и там который год

кричит, как птица по ночам,

бессонный пароход.

Еще годок, еще гудок,

опомнись, жизнь моя,

на посошок еще глоток

вишневого питья.

 

Юрий Николаевич за годы отсутствия ни разу не приезжал в свой родной город. Но, судя по его стихам, он никогда не переставал его любить. Вот отрывок из его стихотворения, на которое композитор Александр Красотов написал песню «Свидание».

 

И пусть меня, бродячего,

Простит Большой Фонтан

За то, что он все тут, а я все там.

Вы думаете – я живу в Одессе,

А это ведь она во мне живет…

 

Михайлик не учит жизни, не философствует, но его на первый взгляд простые стихи и есть, по сути, жизненная философия:

 

Опять кричат ночные поезда,

Опять зовут в иные города.

Беда не то, что молодость уходит,

А то, что не уходит, – вот беда.

 

И ты все тот же – за полночь писать,

И ты все тот же – выпить и сплясать,

Потом приходит очень юный доктор

И будет целый день тебя спасать.

 

Все кажется, что ты глядишь в рассвет,

А это свет глядит тебе вослед,

И девушки приходят за советом,

Не за сонетом, друг мой, вовсе нет.

 

Ночной вокзал, мальчишеская дрожь,

Весь мир еще таинственно хорош,

Уже пора готовиться к ответам,

А ты еще вопросы задаешь…

 

Окончание

Михаил ГАУЗНЕР