Выковыркины

Окончание. Начало

Маленькая повесть

Возвращение

Но что-то получилось не так, мои ожидания не оправдались, и в наступившем 1944/45 учебном году мы остались жить там же, при школе. К квартире я привыкла, обе семьи жили дружно, никто не обременял себя моим воспитанием. Уехала девочка Ася, оставив о себе добрую память.

Шел четвертый год войны.

Зимними вечерами, когда мама и Фаина Устиновна задерживались в школе, я развлекала бабушку и Вову моими куклами. Мы собирались в спальне. Бабушка лежала на кровати Фаины Устиновны, Вова грелся у стенки на своей кровати. Я ставила открытый чемоданчик на одну табуретку, сама садилась на другую.

Лампу зажигать в отсутствие наших главных взрослых было запрещено. Берегли керосин, фитиль, а главное – стекло. Поэтому мы пользовались коптилкой. Я приспосабливала ее внутри чемоданчика, вокруг нее рассаживала кукол. Получалась то ли сцена, то ли жилая комната – в зависимости от моего настроения. А дальше как бы это не я, а мои куклы рассказывали сказки, читали стихи, пели песни и частушки.

Однажды, когда все учителя отмечали в школе 8 Марта, я тоже устроила торжество для моих кукол.  Рассадила их вокруг стола с угощением. Еда, правда, как и стол, была только в моем воображении, но меня это не смущало. На столе как бы стояли квашеная капуста, соленые огурцы, вареная картошка.

Поев, мои куклы начали петь. Я за них с упоением исполняла застольную песню: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра» и т. д.

У интеллигентной бабушки слов не было от возмущения, когда она рассказывала об этом концерте маме. Вова смеялся. Я же не понимала, почему мне нельзя петь песню, которую в Ольшанке все поют, когда собираются вместе.

С нашего конца, на отшибе, где-то в километре от села, находился небольшой поселок Зеленый Клин, входивший в колхоз. Он стоял на возвышении и весной, в половодье, когда разливались речки Хопёр и Ольшанка, превращался в остров. Основным средством связи с селом становились лодки. На них доставляли детей в школу и из школы. Переправляли женщин-колхозниц на ферму рано утром к первому надою. Затем таким же образом посреди дня привозили на небольшой перерыв, а потом отвозили опять – к вечернему надою.

Заканчивали они работу поздно. А доставкой туда-обратно должны были заниматься сами. Помогали добровольцы-лодочники из числа уже непригодных для войны мужчин. Иногда их сменяли подростки, а порой и самим женщинам приходилось садиться за весла. Неявка на ферму считалась прогулом и могла иметь очень неприятные последствия. Беда же заключалась в том, что оставить лодки было негде – берег-то случайный и временный.

Зеленый Клин был закреплен за моей мамой, и она обязательно посещала его каждый месяц как агитатор. Иногда брала меня с собой.

Женщины обычно собирались у кого-нибудь в избе после вечерней дойки. Мама всегда приходила с газетой «Правда», зачитывала сводку Информбюро о положении на фронтах, знакомила с постановлениями партии и правительства. Показывала снимки с мест боев, опубликованные в газете. Я помню фотографию виселицы в деревне Петрищево, на которой повесили московскую школьницу Зою Космодемьянскую.

14 января 1942 года в «Правде» было напечатано стихотворение Константина Симонова «Жди меня». Мама читала его женщинам, и они внимательно слушали, несмотря на усталость. Я тоже слушала, как через поэта Симонова мой папа передает мне:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди…

Я не сомневалась, что он вернется ко мне, как всегда возвращался после работы, брал на руки и спрашивал: «Как жизнь?»

То, что папы нет с нами, меня не беспокоило, ведь почти у всех моих знакомых папы тоже отсутствовали. Мы верили: война закончится — и наши папы сразу вернутся домой. Просто сейчас у них такая работа: прогнать фрицев. Мы умели ждать…

До войны мелодия песни «Крутится, вертится шар голубой» была знакома и детям, и взрослым. Под нее танцевали, ее распевали на вечеринках. В том же 1942-м «Правда» напечатала совсем новые слова на тот же мотив. В солдатских письмах-треугольниках порой тоже присылали эти переиначенные слова. Солдаты писали и о том, что всё правда: и сожженные деревни, и разрушенные города, и угнанная в Германию молодежь.

В июле 1944 года в «Правде» появилось Постановление партии и правительства о присвоении звания «Мать-героиня» и вручении орденов и денежной помощи. На очередную встречу в Зеленом Клину мама взяла меня с собой. Мы отправились, как обычно, к тому времени, когда женщины уже вернулись с фермы после вечерней работы. Усталые доярки собрались в избу послушать свою агитаторшу.

Мама вдохновенно читала и разъясняла. Я тоже сидела и слушала, о чём она говорит. По-моему, мамины подопечные понимали столько же, сколько я. Когда мама закончила свое выступление, то спросила, какие будут вопросы, может, что-то непонятно. И услышала в ответ горькое удивление:

– Зачем эти звания и ордена? Когда были мужики в семье, то рожали, сколько получится. На хозяйстве рабочие руки всегда нужны. А теперь от кого рожать? Неизвестно, когда еще война закончится. Каждый день ждешь похоронку. Стареем мы. Поднять бы тех, кого уже родили. Дочки уже невесты, а где взять женихов?

Действительно, дети изредка рождались лишь в семьях, где были отцы, освобожденные от фронта по болезни или по возрасту. Подростки, ставшие юношами за три года войны, уже воевали, и на них приходили похоронки. То в одной избе, то в другой выли от горя осиротевшие матери и жены. Все цепенели от этого воя, а затем шли в избу и сидели молча, вытирая слезы. Что тут скажешь и зачем? И так всё понятно.

Я помню вой моей мамы, когда пришло письмо из уже освобожденной Белоруссии: не пропал без вести бывший первый секретарь крынковского райкома партии. Зимой 1942 года Зыбель Петр Игнатьевич, комиссар партизанского отряда, погиб под Минском…

Но всё же война шла уже не на нашей земле. Солдатские письма стали приходить из-за рубежей нашей Родины. И теперь часто это бывали не привычные треугольники, а необычные открытки. Их носили показывать друг другу, и от их красоты захватывало дух. Даже мне, девочке вообще-то чужой, из эвакуированных, кто-то подарил открытку. На ней были изображены каллы, невиданные в нашей местности цветы. На обратной стороне мелким красивым почерком шел текст на нерусском языке. А поверх него крупными печатными буквами:

САРАТОВСКАЯ  ОБЛАСТЬ

АРКАДАКСКИЙ РАЙОН

СЕЛО ОЛЬШАНКА

БАРАНОВОЙ НИНЕ

Кто-то из Барановых, а их полсела, прислал эту красоту, взятую из чужого альбома. Из чужой нерусской стороны. Порою такие открытки приходили после похоронки на ее отправителя…

Я помню только два случая возвращения живых солдат с фронта.

Первым появился цыган, живший с семьей на том конце Ольшанки. Был ли он колхозником или кочевал, я не знаю. Но в сельсовете ему успели вручить повестку от военкомата, и он ушел воевать. Вернулся без ноги.

Весной, чуть подсохла земля, цыган с семьей ушел жить на луг. Он зарабатывал на еду тем, что умел лудить дырявые кастрюли, тазы, чайники. Заказчиками были жители окрестных сёл. Еще он умел выбивать колечки из монет при помощи куска рельсы с отверстиями разного размера. Колечки были очень модным украшением, но из-за отсутствия белых монет немногие могли себе позволить такую роскошь.

Мои ровесницы-подружки 7–8 лет договорились пойти посмотреть на цыган. Вышли мы за околицу, поднялись на пригорок и увидели на лугу цыганскую семью.

Вокруг небольшого костра сидело несколько детишек нашего возраста и моложе. Они смирно ждали, пока сварится на открытом огне, в котелке, еда. Отец сидел поодаль, вытянув единственную ногу. Для удобства он опирался на подушку. На гимнастерке видна была приколотая медаль. Мать суетилась у костерка. На нас они не обращали внимания.

Тогда мы стали кривляться и дразнить: «Цыган-мыган кошку драл, на базаре продавал!», подчеркивая в цыган-мыган ударение на первом слоге. Семейство сидело не шелохнувшись. Лишь отец поднял голову и пристально посмотрел на нас. В его взгляде было столько тоски… Мы невольно замолчали. Потом повернулись и поплелись в свою Ольшанку. Не знаю, было ли нам стыдно, но от его взгляда стало очень неуютно.

Больше мы туда не ходили, да и семья цыганская вскоре куда-то исчезла.

Второй солдат, пришедший с фронта живым, был из своих, из местных. Он тоже почему-то пришел на костылях. Нога у него была, но без костылей он ходить не мог. Люди говорили: вернулся калекой.

Возвращение с войны молодого мужчины взбудоражило всё село, особенно девушек и молодых женщин. Все разговоры сводились к тому, что парню надо жениться, костыли не помеха. Кого выберет? Он выбрал образованную учительницу. Звали ее Нина. После окончания педучилища работала в нашей школе.

Свадьбу сыграли 23 февраля 1945 года.

Мы, детвора, всегда бегали смотреть похороны. Для нас главным событием были поминки – иногда разрешали подобрать то, что оставалось после взрослых. Чаще всего – недоеденную картошку, остатки соленых огурцов и квашеной капусты. Случалось, нам доставались островки гороховой каши, сваренной на воде и застывшей на противнях. Очень редко насыпали семечки.

Свадьбу мы тоже решили посмотреть. За всю войну она была первой в нашем селе. Была надежда, что нам и тут что-нибудь перепадет.

В избу нас не пустили, но дверь оставили открытой, чтобы дети и, главное, взрослые, которые не приглашены, могли всё видеть.

За столом – жених и невеста, несколько пожилых мужчин, женщины. Они что-то ели, пили из стаканов самогон, кричали «Горько!». Невеста Нина сидела красивая, румяная, смущенная, ни на кого не смотрела. Жених рядом с ней молчал и всё время пил из стакана. На крики «Горько!» сначала вставал, опираясь руками на стол. Потом перестал подниматься и вообще не обращал внимания на гостей.

Когда все поели и выпили, свадьба переместилась на улицу перед домом. Женщина-гармонистка играла «барыню», гости и зрители плясали на притоптанном снегу и кричали частушки. Частушки были на тему дня, то есть о свадьбе и о молодых, часто с непристойными выражениями. Главное – складно и смешно. Солнце сияло, всем было весело. Несколько женщин сбегали домой, надели комбинезоны – то ли свои, то ли довоенных мужей-трактористов – и вовсю отплясывали, изображая мужчин. Кое-кто из них засунул в ширинку морковку, а одна – остаток кукурузного початка. И было так смешно и весело…

Не беда, что не угостили объедками! Мы же видели, что всё съели.

Я прибежала домой и рассказала маме и Вове про свадьбу. Мама меня, как обычно, внимательно выслушала, но никак моих восторгов не разделила. Вова спросил: «Жених и невеста тоже плясали?» – «Нет! Их там и не было! Жених же калека! Как ему плясать на одной ноге?!»

А больше никто в Ольшанку не вернулся. Не возратились почему-то и соседи-колонисты, которых эвакуировали осенью сорок первого года, по-видимому, спасая от немецких фашистов…

Девятого мая мы, как обычно, пришли в школу. По звонку нас вывели во двор, и двое местных начальников объявили, что на сегодняшний день занятия отменяются: закончилась война! Уроков не будет, можно идти домой. Они еще что-то говорили, но мы их не слушали. На дом ничего не задано, впереди целый свободный день! Пошли прогуляться вдоль речки. На прибрежных ивах уже появились сережки. Вода грязная и холодная. Прогулка быстро надоела. Слонялись с непривычки, не зная, чем заняться. В будни безделье оказалось тягостным. Взрослых в селе не видно, шла посевная, и все трудились в поле. Мама и Вова – в другом школьном здании. Как им сообщили об окончании войны и чем они там заняты, неизвестно.

Вечером мама сказала: «Война закончена, надо собираться домой!» Я не поняла, что она имеет в виду. Половина моей жизни прошла где-то там, в краю, который называется Белоруссией. Вторая половина – здесь, в родной Ольшанке. Здесь так хорошо! Неважно, что сначала звали «выковыркины». Потом к нам привыкли, и мы стали своими.

Мой день рождения, 12 июля 1945 года, прошел в поезде, который вез нас в Минск, столицу Белоруссии.

Новый, 1945/46 учебный год мы начинали в новом жилье.

Лилия ЗЫБЕЛЬ