Выковыркины

Продолжение. Начало

Маленькая повесть

…Когда я еще не училась, мне разрешалось, ввиду моей неприкаянности, приходить в школу – просто так, посмотреть на учеников и учителей. И никто не знал, что влечет меня туда тайная, скрытая ото всех причина.

Учительница немецкого языка была из колонистов. Она приезжала на работу на женском велосипеде. Светлые волосы, оранжевое платье, белый воротник. Я с восторгом любовалась этой феей. Ни у кого в селе не было такого велосипеда. Я воспринимала ее появление как волшебство. Это был мой личный праздник!

И вдруг по селу пронесся слух: ночью всех колонистов вывезли неизвестно куда. Осталась куча добра.

По-разному отнеслись к внезапному выселению в нашем селе. Кому-то досталось ведро, кому-то – лопата, кому-то – грабли…

Исчезла и красавица-фея.

Мама не раз читала нам дома наизусть «Легенду о Марко». Я знала, что написал ее писатель Максим Горький.

 

В лесу над рекой жила фея.

В реке она часто купалась,

И раз, позабыв осторожность,

В рыбацкие сети попалась.

И так далее.

Когда я слушала мамино чтение, то страдала вместе с Марко по пропавшей фее. Я разделяла его горе. Часто просила маму прочесть «Легенду», выучила ее наизусть и рассказывала о Марко и фее своим куклам…

Мама знала на память много стихов. От нее я услышала романс «Письмо матери» на слова поэта Сергея Есенина, сихотворение «Собаке Качалова», стихи Надсона, песни Вертинского и другие. И это все во время нашего пребывания в Ольшанке. А вечерами, когда уже темнело, а идти спать было рано, мы лежали с мамой на кровати и она пела – только для меня – свои любимые песни. Я помню… «Их зитц ун шпил мир оф майн гитарэ/ ун зинг а лидл нор фор мир алэйн», «Киндер йорн, зисэ киндер йорн» и другие.

Мама подружилась с учительницей Валентиной Дмитриевной. Ее дети: Лида, моя ровесница, Толя, на два года младше, и я были слушателями их дуэта. Валентина Дмитриевна аккомпанировала на гитаре, и они в два голоса пели старинные и цыганские романсы.

Пели они очень хорошо, вполголоса, для себя. У Валентины Дмитриевны муж был на войне, про нашего папу мы тоже ничего не знали, и слова романса «Милый друг, нежный друг, помни ты обо мне на чужой стороне» для нас, детей, звучали понятно и убедительно.

А цыганский романс «Мой костер» стал одним из моих самых любимых. Что-то было близкое для меня и в словах, и в мелодии. Про цыган было понятно и про мост, на котором прощались. Я была уверена, что происходило все это на том мосту, по которому мы въехали на волах в село Ольшанка. Я быстро запомнила весь текст романса и с большим чувством исполняла его для своих слушательниц-кукол.

А еще этих двух женщин было не только приятно слушать, но и интересно рассматривать. Обе одного роста, обе красивые, певучие и в то же время совершенно разные.

Валентина Дмитриевна напоминала женщин на портретах в маминых учебниках по истории. Синие глаза, темные волосы, уложенные плотным валиком вокруг головы. Красивые кисти рук; тонкие пальцы перебирали струны гитары. Молчаливая, порою грустная, она была совершенно непохожа на сельскую жительницу. Валентина Дмитриевна не занималась домашним хозяйством, не имела ни огорода, ни какой-нибудь живности, кроме кота. Всем обеспечивали родители мужа, дедушка и бабушка Лиды и Толи. Они жили на другом конце Ольшанки, и я их никогда не видела.

Из разговоров взрослых я знала, что папа Валентины Дмитриевны был австриец из числа военнопленных на «той войне». Им дозволялось за прокорм помогать сельчанам по хозяйству. После окончания «той войны» всех военнопленных отпустили – они смогли вернуться домой. С ними уехал на родину и папа Валентины Дмитриевны.

Я стеснялась спросить у мамы, почему говорят «та война»? что такое «прокорм»? где Австрия, куда уехал папа Валентины Дмитриевны? Я чувствовала, что разговоры взрослых не должны меня занимать, но услышанное запоминалось само.

Мама моя была совсем другая. Она никогда не позволяла себе поддаваться плохому настроению, грустить, искать поддержки у окружающих. Наоборот, к ней всегда шли за советом, искали в ней опору. Даже в самые трудные минуты она не теряла самообладания. Я наблюдала ее с первого дня нашего отъезда из Крынок и понимала, что если она рядом, то ничего плохого не случится.

К тому же она и вправду была смелой. Летом 1942-го война приблизилась к Ольшанке. И мама с тремя женщинами уходила в ночь сторожить колхозное пшеничное поле от диверсантов и дезертиров. Они получали винтовку без патронов и к ней три толстые палки, чтобы защищаться от нападения. Таких групп было несколько. Они выходили на дежурство каждую ночь по очереди.

Мы с Вовой оставались одни в нашей полуизбе до утра. Ночью без мамы не спалось. По темному небу шарили лучи прожекторов. Слышны были гул наших и немецких самолетов и разрывы бомб на железной дороге. Вова не разрешал громко плакать, потому что немцы могут услышать и сбросить на нас бомбу. Так и сидели всю ночь рядышком, укрывшись старым одеялом, слезы текли, я тихо поскуливала. Вова держал меня крепко за руку. Иногда под утро засыпали. Когда мама оставалась на ночь дома, то спали крепко и не слышали ни самолетов, ни бомбежки. С мамой не страшно!

…С начала нашего пребывания в Ольшанке несколько раз менялись директора школы. Так как мама работала завучем, то в отсутствие очередного директора ей приходилось временно брать на себя выполнение его обязанностей. Случалось, что зимним вечером она оставалась в школе проводить педсовет и разрешала мне присутствовать на нем. Она давала мне какие-то исписанные листки и огрызки цветных карандашей. На свободных от записей местах я рисовала и раскрашивала свои картинки. Я вся была в творчестве и совершенно не слышала и не видела окружающих.

Мою учительницу Оладьину почему-то раздражало, что я сижу на педсовете. Она считала, что непозволительно ребенку быть среди взрослых. Ее муж, бывший директор школы, никогда не разрешал своим детям такие вольности. Возможно, она была права, но мы, дети, всегда находились рядом со взрослыми, и вся их жизнь и все взрослые разговоры были частью и нашей детской жизни. Скорее всего, она об этом просто не знала.

С первых дней войны учительница Оладьина овдовела. На руках осталось четверо детей. Девочка Рита, старше меня на семь лет, и трое мальчиков – в возрасте восьми, шести и четырех лет. Не помню, чтобы мальчики ходили в школу. Зимой они лежали в кровати втроем, так как у них не было ни зимней одежды, ни обуви. Печку топили изредка: их мама, Оладьина, топить не умела, да и дров тоже не заготавливала. По положению их семью дровами должна была обеспечить школа, тем более что они занимали половину директорского дома. До войны, при муже-директоре, их жизнь была организована нормально.

У них была прекрасная библиотека, мальчики много читали, играли в шахматы, знали массу загадок, головоломок, хорошо считали. Но никогда не выходили летом на улицу поиграть с сельскими детьми. Они совершенно не понимали, как себя вести с ровесниками. Я с ними познакомилась, когда однажды забрела к ним зимой. Учительница Оладьина ушла побираться, и мальчишки оставались одни. Дверь не запиралась, и я вошла. Они обрадовались и от восторга стали показывать мне все свои умения. Кувыркались через голову, подпрыгивали, загадывали загадки и сами их отгадывали, показали свои шахматы, книги. Они, наверное, были счастливы увидеть нового человека, не осознавая, что я их ровесница. Чтобы как-то меня удивить и развлечь, они продемонстрировали, как писают прямо с порога в сугроб. У них не было в чем выбежать из дома по нужде.

Больше я к ним никогда не заходила.

Риту Оладьину я впервые увидела, когда она внезапно пришла искупаться в речке Ольшанке. Стоял жаркий летний день. Детвора шумной оравой плескалась на мелководье. Плавать не умели, но научились использовать мокрую наволочку как надувную подушку. Руками под водой держались за узел, чтобы воздух не вышел, а ногами изо всех сил били по воде. Брызги летели во все стороны.

Я не заметила, как на берегу оказалась высокая худенькая девочка. Незнакомка постояла, молча оглянулась по сторонам и вошла в воду. Медленно продвинулась к более глубокому месту и окунулась с головой. Сразу выпрямилась и вышла на берег. Вода стекала с мокрых волос, платье – серое, похожее на мешок – плотно облегало ее тело. Было видно, что под платьем нет никакого белья. Девочка молча ушла, а подружки мне объяснили: «Это Ритка, учительницы Оладьиной дочка. Она всегда купается в платье, у нее нет трусов!»

Еще я помню, как четырнадцатилетняя Рита в сумерках, сидя на крыльце школы в окружении семи-восьмилетних слушателей, пересказывала «Страшную месть» Н.В. Гоголя. Тихий летний вечер, школа на обрывистом берегу речки и голос рассказчицы: «…душно мне!..» У нас от страха начинался озноб, тряслись руки-ноги, но никакая сила не заставила бы признаться, что страшно идти по домам, что речка Ольшанка – это не Днепр и не будут мертвецы вставать из могил.

Впечатление было настолько сильным, что я и сейчас удивляюсь интуиции и таланту девочки, так удачно выбравшей тему, место и время, чтобы познакомить нас, малолетних сельских детишек, с творчеством великого писателя. Ведь она начала с того, что четко назвала фамилию, имя, отчество:

– Николай Васильевич Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки». Рассказ «Страшная месть».

Всего две встречи…

Каждая пора года была окрашена и в светлые, и в темные тона. Мальчишки особенно радовались ледоставу на Ольшанке – начинается зима! А вслед за ним приходили холод и голод. Но самой светлой была, конечно, весна.

Все кругом зеленеет, солнышко светит, птицы поют. На лугу, когда сойдет вода, растет вкусный щавель. Вокруг огорода или под забором – заросли молодой лебеды. Нарвешь ее, принесешь домой – мама сварит суп, который называется холодник. Забелит немного молоком – и ничего вкуснее нет.

Заканчивался 1943/44 учебный год. Из Аркадакского районо на экзамен в седьмом классе пришла инспектор. После экзамена мама как завуч пригласила ее к нам на обед. Голодная тетя инспектор с удовольствием ела все, что мама сумела подать на стол. Конечно, был любимый наш холодник, отварная картошка, котлеты. Особенно она хвалила котлеты.

В конце обеда, насытившись, тетя инспектор сказала:

– Говорят, что в Ольшанке учителя голодают. Всегда прибедняются, а сами вон какие котлеты едят, куриные.

– Ошибаетесь, котлеты не куриные.

– Как не куриные? Из какого же мяса?

– Из мяса речных ракушек. Сын набрал в речке полведра ракушек. Из них извлекли мякоть. Я перекрутила ее на мясорубке… Получились котлеты.

Не успела мама поделиться рецептом, как тетя инспектор побледнела и бегом помчалась к входной двери. На крыльце у нее началась рвота. Не заходя к нам, не поблагодарив за обед, она поспешила домой, в Аркадак.

В ту весну голодные мальчишки-подростки выловили всех ракушек в реке Ольшанке в пределах села. На следующий год в нашей местности вылавливать было нечего.

…К новому, 1944/45 учебному году я стала обладательницей зимнего пальто. Раньше как-то обходилась без него и не страдала. Одеваешь под довоенное пальтишко несколько платьев-кофточек, безрукавку, сверху платок – и мороз не страшен. К тому же старая одежда не жала. Почему-то я росла вверх, но не вширь. Потом вообще болела и не выходила из дому.

Но день за днем, когда более-менее появилась еда, я стала приходить в себя. Появилась энергия, я окрепла. И тогда мама решила, что надо подготовиться к зиме. Она купила в Аркадаке на барахолке две солдатские нательные рубахи. То ли синькой, то ли химическим карандашом покрасила их в синий цвет. Другой краски у нее не было. Где-то раздобыла ваты и марли и принялась за работу. Это был ее первый опыт пошива зимнего пальто для заказчика.

Как умела, сделала выкройку из газеты «Правда», измерив меня сантиметром. Одна рубаха, более плотная, служила верхом моего будущего пальто, другая, потоньше, – подкладкой. Вручную сметала марлю, вату. Уговорила кого-то сострочить остальные детали на швейной машинке, что было большой удачей. В селе швейные машинки были редкостью, и берегли иголки к ним и челноки пуще ока.

В один прекрасный летний день мама в присутствии Фаины Устиновны и Вовы с гордостью подарила мне пальто и попросила его примерить. Я увидела что-то светло-синее в темно-синих пятнах. Оно имело рукава, которые торчали по бокам. Мама велела надеть пальто, всунуть руки в рукава и застегнуть пуговицы. Я послушно пыталась выполнить ее просьбу, но рукава не сгибались, и я никак не могла просунуть пуговицу в петлю. К тому же ни воротника, ни карманов это пальто не имело.

Фаина Устиновна заметила, что мамино творение представляет что-то среднее между бушлатом и армяком. Вова сказал, что оно немного напоминает фуфайку, но слишком длинное.

Рукава не сгибались, потому что для тепла мама положила в них слишком много ваты. По той же причине в пальто трудно было повернуться или наклониться. Но мама уверенно заявила, что зимой в нем будет тепло, пальто сшито на вырост. Видеть в зеркале свое отражение я не могла ввиду отсутствия зеркала.

До морозов мне удавалось держаться подальше от моего нового пальто. Я старалась о нем не вспоминать. Но когда наступили настоящие зимние холода, оно мне очень пригодилось. В нем оказалось удобно скатываться с горы – и на спине, и на боку, и на животе. Оно отлично заменило санки. Вот только взбираться на гору приходилось на четвереньках. Вата в пальто от катаний и мокрого снега уплотнилась, оно приобрело некоторую форму. Вечером я клала его на теплую плиту, и к утру оно высыхало.

Однажды я не рассчитала, плита к моему приходу оставалась еще довольно горячей. Утром я увидела, что на моем пальто к темно-синим пятнам добавились коричневые. Но и в таком виде оно продолжало верно служить мне до самой весны. А потом, когда мы возвращались в родные места, взяли его с собой. Другого пальто у меня не было.

 Лилия ЗЫБЕЛЬ

Окончание