Свадьба под звездами

«Чужой человек», – ​шепнула мама папе, или он произнес шепотом эти слова, которые предназначались для ее ушей, а попали в мои. Я вся как-то напряглась. Мнение родителей с детства довлело надо мной…

Чужой человек в это время поправлял белую кипу, он был одет классически для жениха, черные наглаженные брюки и белоснежная рубашка. У него, в отличие от моих родителей, не было задних мыслей. Он улыбался мне, маме и папе, выходящим из такси. Через час нам предстояло стать мужем и женой. Он был евреем из Англии, («ар ю инглиш?» – ​спросила я, когда мы познакомились, – «джуиш инглиш» – ​уточнил он.

Его друзья, состоятельные люди и филантропы, отдали нам под свадьбу верхнюю площадку своего пентхауса. На торжество были приглашены гости русские – ​со стороны моих родителей, английские – ​друзья и родственники жениха, израильские – ​палестинская ветвь родни моего папы, к которой он примкнул с опозданием в несколько десятилетий. Свадьба была этнически пестрой, и точно такой же оказалась наша жизнь после этой ночи на крыше, со скрипачами и яркими звездами на бархатном небе.

…Приехав в Израиль, я развелась через четыре месяца, дождавшись приезда родителей. Собственно, еще в городе моего «исхода» я уже знала, что разведусь. С моей стороны то была запланированная акция, а для родителей – ​шок, облом. На моих руках был четырехмесячный сын, их единственный внук, которого ждала участь ребенка без отца. «Родители разводятся, а страдают дети», – ​потом, на протяжении многих лет, мама повторяла эти слова с разной интонацией, но с одной и той же страдальческой маской на лице.

В тот свадебный вечер мой озорной ребенок не подозревал о своей печальной участи и норовил спустить с балкона плюшевую собаку с розовым языком – ​подарок будущего отчима.

…Через полтора года после развода, устав от упреков и причитаний мамы (какой позор, и почему с нами…) и косых взглядов отца по поводу каждой купленной для сына игрушки и моих обновок, которые, по его мнению, были непозволительны в эмигрантской жизни, я заявила им во время одной из ссор: вы еще будете мною гордиться! За этими словами последовала моя активная целенаправленная деятельность по поиску мужа. Мне было 34, и любви я уже не искала. Я искала того, кто сможет увести меня от родителей. Я развелась с инфантильным человеком, который не хотел от них отделяться, намереваясь и дальше жить всем скопом, то есть больше с ними, чем со мной.

В те времена не было ни интернета, ни телефонных линий знакомств. Были только газетные объявления.

Я периодически звонила по указанным в них номерам телефонов.

Были встречи. Через несколько месяцев я поняла, что Эли, Моти, Давиды и Моше смотрят на женщин, по крайней мере, на приехавших из России, так, как глядели на нас на набережных курортных городов Грузии статные и загорелые местные ухажеры, простые в желаниях и намерениях.

Я обрадовалась, прочитав в газете «Джерусалем пост» объявление от бюро знакомств, которое гарантировало женщинам встречи с мужчинами из Европы. Располагалось оно в ближайшем от нас городе, прямо в центре, и я его легко нашла. Оказалось, что вступительный взнос равен 350 шекелям – ​то была половина моей тогдашней зарплаты, но меня это не остановило.

Он был вторым посланцем от этого бюро, которым заведовала американка Кэролайн. Первым оказался бывший южноафриканец, говоривший со мной почему-то об игре в карты, а я в этом ничего не смыслила…

– Вам позвонит на днях интеллигентный мужчина, – ​сообщила мне Кэролайн по телефону доверительным тоном. – ​Скажет, что от меня…

В то время мы жили в йеменском мошаве, в деревянном домике, который был предназначен под склад, но отдан нам родственниками-сабрами.

…Он позвонил и представился. И назначил мне свидание у одного из кафе на центральной улице. То была блайнд-дейт, встреча вслепую, и для того, чтобы я опознала его, он сказал, что будет держать в руках красную книгу – ​The red book…

… У кафе стоял среднего роста худощавый мужчина в кожаной куртке и с книгой в красной обложке в руках.

Я сочла красный цвет добрым предзнаменованием. Цвет любви, цвет страсти. Я пришла на встречу с распущенными волосами, ярким макияжем и черной лентой вкруг головы. В тот период я ощущала себя творческой личностью с уклоном в феминизм и разочарованностью в институте брака. Семейная жизнь после пережитых разочарований казалась мне рутинным болотом, в котором приходится вязнуть и выживать, поскольку, по словам мамы, – ​любви нет, и есть только привычка.

Мы сели за столик, заказали кофе, и после десятиминутной беседы я поняла, что мой не обновлявшийся со времен школы английский не так уж плох; да, в нашем провинциальном городке были хорошие учителя…

Он в свои 49 никогда не был женат, и лишь успел расторгнуть две помолвки.

Я успела дважды побывать замужем.

На третьем свидании он пригласил меня к себе домой. На пятом после поцелуев объявил мне, что мы зашли далеко и что это серьезно. Тогда же он выразил желание увидеть моих родителей, и, как я ни отнекивалась, повез меня к ним на своей старенькой машине.

Английского языка родители не знали. Мама беседовала с гостем, в основном, с помощью жестов, иврит у нее был почти нулевой, а папа, знавший иврит как русский, пустился в свои любимые рассуждения о политике.

Через два месяца состоялась наша помолвка. Он подарил мне тонкое серебряное кольцо своей покойной мамы. Сын тоже принимал участие в торжестве, измазав губы и нос подтаявшими шоколадными конфетами.

Прошла-прошумела свадьба, и начались будни. Родители вскоре последовали за нами и сняли квартиру в одном с нами городе и неподалеку от нас.

Ими сразу же был открыт второй фронт по вопросам воспитания внука. Запрограммированный на роль чужака, муж невольно вписывался в ее рамки, и, увидев, какую бурную реакцию вызывают его попытки хоть как-то влиять на ребенка, постепенно ретировался.

Мы с ним редко выходили по вечерам. Мой сын не переносил даже коротких разлук, закатывал истерики, и я предпочитала оставаться дома, из солидарности с ним. Иногда мы все же выбирались в кино или в гости к англоязычным парам, давним знакомым мужа.

Я присутствовала на их посиделках с ненавистным мне чаем, отчаянно пытаясь вникнуть в смысл разговоров. То есть слова и фразы я понимала, а вот темы бесед были мне совершенно чужды, я сидела в углу и тихо злилась, а дома меня поджидала мама, уставшая от общения с внуком, она сдавала мне смену и уходила. Так прошли первые три года.

Мои жалкие попытки иногда говорить с ними на русском с синхронным переводом мужу прерывались угрожающей фразой: «Только иврит».

Они были воспитанными людьми и не хотели общаться со мной на языке, не понятном ему. Потому наши общие семейные беседы носили искусственный характер.

На меня часто наплывали облака грусти, муж пугался этих приступов и, чтобы я развеялась, предложил мне поехать с ним в Англию, в его родной город.

Я захотела увидеть Рождество, огни и декорации, елки на площадях, снег…

За день до нашего отлета сын заболел гриппом, и мы оставили его с родителями и высокой температурой.

Я звонила ему из Англии каждый день, и музеям предпочитала магазины игрушек, где купила ему лего и снеговика. Мне там было не по себе. Вместо задушевных разговоров и объятий в роскошном гостиничном номере, вместо романтических ужинов вдвоем были: скромное проживание в спальне у его родственников, скучные визиты к друзьям его детства и юности, оглушающая тишина по вечерам, а утром выезды на осмотр достопримечательностей, по ледяным скользким дорогам, под классическую музыку из машинного радио.

Дома нас ждал выздоровевший веселый ребенок, он снял со снеговика шарфик и присоединил его к компании своих любимых игрушек.

…К тому времени я, имевшая смелость расстаться с первой подвернувшейся мне работой, вновь нашла работу по профессии. Первая моя газета принадлежала израильтянину с сомнительной репутацией в бизнесе, он кричал, что мы, русские, купили свои дипломы. Мне надоели его грубость и мизерная зарплата.

Вторая газета была намного солиднее, я переводила с иврита две газетных полосы в день и спешила домой.

Примерно в то же время возвращался с работы мой муж, он тогда служил в небольшой компьютерной компании, где заведовал финансовой частью. Мы работали близко друг от друга, нас разделяла одна улица, и я пыталась отрывать его с работы на чашку кофе, он выходил мне навстречу с массивной связкой ключей на боку и неотрывным взглядом на часы. До кофе дело не доходило, и он исчезал так же мгновенно, как и появлялся. Мне все еще хотелось романтики…

Сын пошел в школу. Он вертелся на уроках, болтал, учителя жаловались на него, а мама укоризненно глядела на меня. Все дело, как всегда, было в моем разводе. Родители усиленно культивировали во мне чувство вины, и оно росло год от года, я пыталась разделить эту ношу с мужем, и мы ссорились.

Я была тогда явно не собой, «прибитой», как цвет маминого демисезонного пальто, которое она носила в молодости. Цвет прибитой вишни – ​так называла его мама. Я, как та вишня, была прибита родителями, их и моими страхами, монотонной работой, регулярными субботними выездами в парки и на детские площадки, куда мы отправлялись утром и откуда возвращались домой перед обедом в одно и то же время. Та же тоска охватывала меня, когда муж первым приходил домой, ребенок еще был у родителей, и мне хотелось незапланированных объятий, но он встречал меня за гладильной доской с утюгом в руке. При этом он слушал симфонии Моцарта и Бородина. Классическую музыку в больших дозах я не выношу.

Я глотала обиду и шла к родителям за сыном.

Ему было семь лет, когда у нас родилась дочка. Мы дали ей двойное имя, второе – ​в честь матери мужа – ​Гертруды, Герти.

У папы тогда начались проблемы с сердцем, и мама вынуждена была уйти с работы, помогать мне она не могла. У нас появилась няня.

Мне позвонили из газеты и предложили делать женский журнал. Я встрепенулась, задвинула грусть в дальние уголки души и бросилась штурмовать высоты эмигрантской журналистики. Я стала жить работой, о браке думала как о непоправимой ошибке. Муж, уставший от повышенной эмоциональности своих русских родственников, сосредоточил все внимание на дочке. Она росла спокойной, ласковой, сын ревновал нас к ней, и я держала оборону, изобретая для него компенсации сообразно возрасту и интересам.

Мама говорила мне прямым текстом: у тебя нет семьи, наш внук – ​сирота.

От этих слов у меня разрывалось сердце, я металась между двумя лагерями – ​английским и русским, создав себе спасительную нишу на работе. Я ходила на утренние и вечерние презентации, интервьюировала актрис и бизнес-леди, жен дипломатов и моделей. Я продумывала каждый номер тщательно, как будто издавала «Вог».

Засиживалась допоздна в редакции. Выходила на остановку, садилась в автобус, кляла пробки на дорогах. Дома меня ждал крупно нарезанный мужем салат. Я ела наспех, без аппетита, и спешила к детям. Они либо мирно играли, либо бурно ссорились, я разделяла их, как территории при войне, укладывала дочку, унимала сына… Муж рано вставал и рано ложился спать.

Прошли еще пятнадцать лет.

…У мамы начались сильные боли под ложечкой. Ее посылали на проверки. Когда я была занята на работе, муж отпрашивался и возил ее сам.

Ей был выставлен не оставлявший надежд диагноз, предстояла операция. После нее она чудом прожила еще четыре года.

…Меня уволили в связи с кризисом в русскоязычной прессе. Уволили и многих других моих коллег, но меня это не утешало. В порыве отчаяния я собрала однажды утром сто архивных экземпляров издававшегося мною женского журнала и отнесла их на свалку.

С потерей работы я растеряла всех подруг. У нас появилась собака, купленная мужем для дочки, но чаще гуляла с ней я. Утром я уходила в город, где облюбовала одно кафе, заказывала себе кофе и подолгу сидела, в пустой дом не хотелось идти.

Когда муж возвращался с работы пораньше, я приходила домой и заставала его гладящим себе рубашки и брюки. Меня это уже не раздражало, и я радовалась тому, что я не одна.

Мы оказались на ничейной территории, бои отгремели. Он сделал в нашей квартире капитальный ремонт, на который много лет откладывал деньги. Я завела цветы, регулярно их поливала, листала фотоальбомы, доставала из пакетов так и не разложенные снимки родственников, близких и далеких.

То были мои родные. Муж привез с собой в Израиль лишь несколько семейных фотографий, и я положила их в один из моих альбомов, пусть лежат вперемешку…

Я старалась придумывать себе занятия, чтобы как-то заполнять время до его прихода.

…Ко мне в гости приехала из Москвы университетская подруга, муж оплатил ее экскурсии и вечером приготовил нам ужин, у него это получается лучше, чем у меня.

…Я разыскала по интернету своих двоюродных братьев в Германии и решила навестить их, он меня поддержал и помог заказать билет.

Он вышел из тени, отведенной ему по роли, и я словно впервые увидела его.

Я полюбила английские телепрограммы, исторические и о путешествиях, и стала предпочитать их русскому телевидению.

Иногда, по старой памяти, я усиленно старалась перевести ему начало чеховского рассказа или передать смысл четверостишия из Пастернака. Получалось примитивно, и он недоуменно смотрел на меня, но я уже не огорчалась.

На полках, которые сделал для нас его друг, разместились диски Гайдна и Римского-Корсакова с дисками Окуджавы и Шарля Азнавура, которого мы любим оба.

«Прибитость» куда-то ушла. Ко мне, как в юности, стали приходить стихи. Я отстукивала их по ночам на компьютере, а утром посылала мужу на работу – ​на принтер. Он приносил мне распечатки текстов, и я складывала их в папку. Получилась книга стихов.

На меня нахлынули сентиментальные воспоминания о нашей свадьбе на крыше и о первых свиданиях, когда он называл меня «май рашн принцесс», а я его – ​моим англичанином.

Я стала потихоньку понимать, что никаких страшных ошибок не совершила. Просто жила… оглядываясь на родителей и на стереотипы, часто в угоду им ломая себя…

Оказалось, что жизнь – ​не контрольная работа, которую надо сдать на «отлично». Могут быть и другие оценки. Дети обнаружили свои характеры, оба непростые, с отпечатками семейных бурь и перекосов в воспитании.

Сын в 18 лет взял фамилию мужа.

Дочка больше похожа на своего папу. Она иронично относится к моей зашкаливающей эмоциональности, – ​от смеха к плачу. И я уже знаю, что дети пройдут тот же путь, что прошли я, мой муж, мои родители и все, все, все – ​со своими «ошибками».

…Каждое утро я жду его звонка с работы. Я знаю наизусть, что он будет делать, когда придет. Сначала – ​чашка чаю…

Он по-прежнему неразговорчив. И бурных проявлений чувств от него не дождешься. Но он укрывает меня одеялом утром, когда уходит. Он дарит мне букет роз строго в день моего рождения с одной и той же надписью на открытке – ​my love forever.

Он покупает мне пачку сигарет в субботу, если они вдруг у меня кончаются. Он терпит мою беспомощность на кухне, боязнь техники и ночное бдение за компьютером.

Жаль, она не узнала о том, что «чужой» стал мне родным, прежде всего мне, а не родителям или сыну.

…Я вышла замуж по любви, как и мечтала об этом в юности.

Израиль

Елена Бланк