«Судьбу ломая…»

К столетию Александра Межирова

Ну, само собой, «Коммунисты, вперед!» и «Артиллерия бьет по своим» – два его хрестоматийных стихотворения, хоть и по противоположности. Но не только: военные сюжеты не заслонили от него мирные, хотя далеко не мирные реалии. Мне был близок медитативный, раздумчивый, философический настрой его лирики. В свою очередь и Александр Петрович Межиров был знаком со мной заочно: по моим статьям. Не только о нем. Я был из молодых да ранних и вовсю печатался в журналах и газетах – от «Литературки» и «Нового мира» до «Воплей» («Вопросов литературы») и «Юности», где была опубликована среди прочих моя статья о кирзятниках – поэтах военного поколения. Когда я заранее рассказал Слуцкому об этой моей статье, где будет главка о нем, Борис Абрамович, понятно, поинтересовался, кто еще. «Гудзенко, Межиров, Окуджава, Самойлов, Слуцкий», – перечислил я персонажей моей статьи. Слуцкий:

– В хорошую компанию они попали.

Со Слуцким я знаком был давно, а с Межировым нас познакомил Женя Евтушенко, с которым мы одно время были по корешам, несмотря на возрастную разноту и 650 километров, отделяющих две русские столицы.

Еще до переезда в Москву, в бытность мою в Ленинграде, мне привелось вести совместный вечер Евгения Евтушенко и Александра Межирова в Доме культуры не помню уж чьего имени. Само собой, под завязку набитый огромный зал, на улицах конная милиция, внутри переодетые шпики. Конечно, я понимал, что люди пришли на Евтушенко, а потому немного побаивался за Межирова, который далеко уступал ему в славе. К тому же сильно заикался.

За кулисами поэты поспорили, кому выступать первым: Евтушенко уступал Межирову как старшему, хотя, наверно, у него была еще тайная и благородная мысль, что выступление Межирова после его, Евгения Евтушенко, поблекнет. Межиров, однако, настоял, что он будет читать во втором отделении. Женю принимали хорошо, чуть ли не после каждого стиха аплодировали. Перед своим выступлением Александр Петрович, заикаясь, успел мне шепнуть, чтобы я предупредил аудиторию не прерывать его выступление аплодисментами, что я и сделал в конце своего вступительного слова. И поразительная вещь: как только Межиров начал перед затихшей аудиторией читать свои стихи, его заикание как рукой сняло, стихи как по волшебству полились один за другим, в зале стояла гробовая тишина, а когда он кончил, все встали, разразилась овация. Такого Евтушенко и не снилось. Он аплодировал вместе с другими. Потом мы поехали на троллейбусе к нам домой, прихватив из зала парочку общих знакомых – питерских поэтов. Договорились, что каждый прочтет по стихотворению – на свой выбор. И опять, уже в этой тесной домашней аудитории, Межиров вышел победителем.

В Москве мы стали соседями в «Розовом гетто» – так шутя называли дома писательского кооператива около станции метро «Аэропорт», встречались в Переделкине и в Нью-Йорке, а когда он временно переехал в Портленд, штат Орегон, подолгу говорили по телефону, он читал свои новые стихи, выдавая их почему-то за старые. Человек предельной искренности в поэзии, по жизни он был мистификатором, придумывал себе разные биографии, а когда я, предварительно сверившись с «Литературной энциклопедией», поздравил его с днем рождения, он удивился: «И день не тот, и месяц не тот, и даже год!» Тогда я стал поздравлять его с Днем Победы – здесь уже не ошибешься. Как-то я спросил его, пишет ли он стихи, и он, помолчав, ответил: «Не сказал бы». А спустя несколько дней позвонил мне и в очередной телефонный марафон с ходу прочел классное стихотворение, явно только что написанное:

 

Все круче возраст забирает,

Блажными мыслями бедней

От года к году забавляет.

Но и на самом склоне дней

И при таком солидном стаже,

Когда одуматься пора,

Все для меня игра, и даже

То, что и вовсе не игра.

И даже крадучись по краю,

В невозвращенца, в беглеца

И в эмиграцию играю.

И доиграю до конца.

 

Страстный игрок, Межиров говорил мне – не знаю, так или не так, – что в бильярд он заработал больше, чем стихами. Увы, в Америке бильярд другого размера. Однако и здесь он нашел применение своему игровому темпераменту и подрабатывал, стоя с шахматной доской на Сорок Второй стрит и играя на 20 долларов с прохожими. Опять-таки, с его слов – сам не видел.

Не хочу касаться причин его бегства из Москвы, о причинах которого знаю с противоположных сторон: от самого Межирова и от злоязыкой Юнны Мориц, с которой долго дружил и много переписывался, пока не разбежались навсегда. Лучше других написал об этом инциденте Евтушенко:

 

И когда с ним случилось несчастье, которое может случиться

с каждым, кто за рулем (упаси нас, Господь!),

то московская чернь – многомордая алчущая волчица

истерзала клыками пробитую пулями плоть.

 

Вынужденная иммиграция далась ему нелегко. Его упрекали и здесь, и там. Кто-то даже пустил шутку, что теперь его фамилию нужно писать через два «ж»: Межжиров – там жировал и здесь жирует. Не сказал бы, что остроумно. А когда в Москве в период гласности снова стали выходить его книги, новомировский рецензент укорял Межирова в отсутствии определенности, «в философско-политических вопросах необходимой даже и для поэта», и приводил в качестве примера строчки, на мой взгляд, тонкие, сложные, но недвусмысленные:

 

Возжаждав неожиданно свобод,

Качать права верхи элиты стали,

И, как всегда, безмолвствовал народ,

Свободой озабоченный едва ли.

В низах элиты всё наоборот,

Охотный ряд свои имеет нужды –

И, как всегда, безмолвствовал народ,

И тем, и этим в равной мере чуждый.

 

Не знаю поэтической характеристики ельцинской эпохи точнее межировской.

Александру Межирову повезло и не повезло в русской поэзии. Как, впрочем, и остальным кирзятникам. Их так накрепко связали с войной, что, с одной стороны, она как бы выдала им индульгенцию на будущие отклонения от принятых эталонов и стереотипов советской поэзии, на окопную правду взамен патриотического гламура, но, с другой стороны, критики и читатели не замечали, что хоть все они и вышли из войны, как русская проза из гоголевской «Шинели», но давно уже отошли от нее и пристально вглядывались в новые времена, а новые времена – новые песни:

 

Воспоминанье двигалось, виясь,

Во тьме кромешной и при свете белом

Между Войной и Миром – грубо, в целом,

Духовную налаживая связь.

 

Александр Межиров ушел на войну семнадцатилетним – через несколько дней после выпускного вечера в школе. Потом он напишет стихотворение памяти рано умершего Семена Гудзенко, хотя оно в какой-то мере автобиографично: «Полумужчины, полудети, на фронт ушедшие из школ… Да мы и не жили на свете, – наш возраст в силу не вошел. Лишь первую о жизни фразу успели занести в тетрадь, – с войны вернулись мы и сразу заторопились умирать». Как раз последнее к Межирову не относилось – он оказался долгожителем. Он задержался на белом свете, пережив сотоварищей и соперников по военному поколению:

 

Товарищи все по местам.

Один мимо места проронен.

И был похоронен не там,

Где должен был быть похоронен.

 

Это Межиров написал уже в Нью-Йорке, где волею судеб оказался, – и ошибся. Прах его был кремирован, и дочь поэта Зоя Межирова привезла его в Москву, где он и был захоронен в Переделкине. К слову, Зоя плотно занимается поэтическим наследством отца. Александру Петровичу крупно повезло с дочерью. Как, впрочем, и всем нам – говорю о моей семье: Елене Клепиковой, Евгению-Юджину Соловьеву и Владимиру Соловьеву-Американскому.

 

Ошибся Межиров и в характеристике своей поэзии, хотя не исключаю, что это, опять-таки, был род мистификации: «Мне подражать легко, мой стих расхожий, прямолинейный и почти прямой…» С точностью до наоборот: его стих чужд прямолинейности, он сложен, противоречив, оксюморонен, витиеват и барочен. Вот пример из его поздней, здешней, эмигрантской лирики – стихотворение, написанное в продолжение лермонтовской традиции «Люблю я родину, но странною любовью…»:

 

Может родина сына обидеть

Или даже камнями побить.

Можно родину возненавидеть –

Невозможно ее разлюбить.

 

Я бы сказал, что Межиров заслонил Межирова. Хоть он знаменит этими двумя своими стихами, «Коммунисты, вперед!» и «Мы под Колпином скопом стоим, артиллерия бьет по своим», но у него много стихов вровень, а то и лучше. В том числе военных, хотя не только военных. Он видел вмерзший в лед блокадный Ленинград, когда лежал в окопах на Пулковских высотах, или защищал рубежи в болотах под Синявином, где нельзя рыть окопы, потому что под снегом незамерзающая вода – это был его участок, его полметра беды и счастья:

 

Пули, которые посланы мной, не возвращаются из полета.

Очереди пулемета режут под корень траву.

Я сплю, положив голову на Синявинские болота,

А ноги мои упираются в Ладогу и Неву.

 

На Синявинских болотах Межиров навсегда отморозил почки.

В своей поэтике Александр Межиров был традиционалистом, если понимать под традицией путь классического русского стиха от Пушкина и Тютчева до Блока, Ахматовой и Ходасевича. Уже Мандельштам был ему чужд, о Бродском мы спорили, и хотя он хвалил мой питерский мемуар «Три еврея» (в Нью-Йорке он вышел под изначальным названием «Роман с эпиграфами»), но убеждал меня (автора!), что стихи Бродского, взятые мной в эпиграфы к главам, не могут мне нравиться. Влюбленный в Бродского с питерских времен, я опешил. Так до сих и не понял, разыгрывал меня Межиров или всерьез.

«Три еврея» вызвали несусветный скандал, радио «Народная волна» устроила двухчасовую дискуссию с участием автора и большим числом отзовистов из Москвы, Питера, Нью-Йорка, из Йельского университета и Дармутского колледжа. Лучшее выступление было из Портленда, штат Орегон: Александр Петрович прочел стихотворение о гэбистах, которых назвал своими кураторами:

 

Кураторы мои… Полуночные

Звонки, расспросы про житье-бытье,

Мои родные стукачи России,

Мои осведомители ее.

 

Несмотря на долголетие, Межирову досталась тяжкая доля. Однако наперекор возрасту, позднему для поэта, и иммиграции, когда читательская аудитория сжимается, как шагреневая кожа (а какая она сейчас в России?), именно здесь, в Америке, к поэту Александру Межирову пришло второе дыхание. Пусть короткое, астматическое, но краткие, отрывистые, парадоксальные, с неожиданными концовками его предсмертные стихи лично мне близки ничуть не меньше его классической московской лирики.

Однажды он пришел в гости и подарил нам с Леной Клепиковой новую книгу, которая называлась принципиально: «Бормотуха». На нынешнем арго так зовется вино, но Межиров имел в виду скорее бормотанье, то, что ищет и не находит словесного, а тем более стихового выражения. Как сказал классик: «О, если б без слова сказаться душой было можно…» Однако в распоряжении Межирова была родная речь, и он рассказывает на ней о своем новом, иммиграционном опыте, ища новые пути в поэзии:

 

А ты все пишешь мне, чтоб не насиловал

Судьбу у нашей смерти на краю, –

И без того полжизни эмигрировал,

Недоосуществляя, репетировал

Повсюду эмиграцию мою.

 

Эпиграфом к своему иммигрантскому циклу Межиров взял известные слова Пастернака «О, если б я прямей возник…», но Пастернак имел в виду совсем другое, когда это написал: его тяготило еврейское происхождение, ему казалось, что его судьба сложилась бы иначе, родись он русским. Межиров переиначил Пастернака, применив эти строки к своей раздвоенной, раскоряченной, надломленной жизни.

В конце концов он перехитрил не только судьбу и смерть, но и самого себя, о чем написал в последних стихах с предсмертной откровенностью:

 

Она была от века не прямая

(«О, если б я прямей…») моя стезя.

Я долго жил, свою судьбу ломая,

Что делать можно было, но нельзя.

 

Вот вам очередной межировский оксюморон-парадокс – какое там прямоговорение!

Однажды Александр Петрович позвонил мне из своего Орегона и без никаких предупреждений, перейдя на шепот, выдал:

– Вычеркните меня. Умоляю вас, Володя, вычеркните меня.

– О чем вы, Александр Петрович? – сказал я, не врубаясь.

– Вы напишете роман лучше, чем «На ножах» Лескова. Но только вычеркните меня, Христа ради прошу! Вы про меня обязательно напишете, я знаю.

В это время я как раз тайно строчил свой роман с памятью «Записки скорпиона», но откуда ему было знать?

Человек провидческого дара, непростой судьбы и большого поэтического таланта, Александр Межиров не затерялся и в Америке. Вот почетная грамота, которую он получил от президента Клинтона в Белом доме: «Проникнутая духом партнёрства и взаимопомощи, благодарная Нация никогда не забудет Ваш несравненный личный вклад и жертвенность, проявленную во Второй мировой войне».

Всего год назад вышла моя первая киевская книга, вслед за ней вторая – «Цунами истории. Победа Украины или поражение России?», а теперь третья «Как обуздать самого опасного дурака в мире? * 1993: Глоток свободы» – фактически две книги под одной обложкой. Все доходы от продаж – в помощь Украине. Принимаются заказы. Цена книги с авторским автографом – $28. Чеки по адресу:

Vladimir Solovyov

144-55 Melbourne Ave., #4B

Flushing, NY 11367

Владимир СОЛОВЬЕВ, Нью-Йорк