Разговор с дочерью

– Понимаешь, ты родилась здесь и все воспринимаешь как аксиому. В твоем понятии иначе и быть не может. Само собой разумеется. И это правильно. А мы шли к этому. Долго. И я не могу сказать, что дорога была усыпана сплошными шипами, но и розовыми лепестками точно не была выстелена.

Сколько я себя помню, дома ли, у дедушки с бабушкой, у всех родственников, каждый вечер закрывались ставни, что-то наподобие трис, на ключ запиралась дверь, включался радиоприемник, и сквозь треск и шум в дом вплывали звуки “Эвейну шолом алейхем” – позывных “Голоса Израиля”. Не удавалось поймать Израиль, ловили “Голос Америки”, “Немецкую волну”, “Би-Би-Си”, “Свободу”.

– Папа слушает…

– Лиза, время, дедушка должен слушать…

Знак того, что посторонним в доме находиться нельзя. Я выросла под эти позывные, под эти голоса. От них в нашей жизни зависело многое. Настроение.

67-ой год. Мне 7 лет, и я уже многое знаю и понимаю. Мы – евреи, и есть страна Израиль, где живут евреи. И есть арабы, ненавидящие Израиль и жаждущие его уничтожить. И вот идет война. Это слово поселяется в нашем доме, но, слава Б-гу, ненадолго.

Победа! Какая радость царила в еврейских домах, какое это было счастье. И как было трудно удержаться, чтобы не поделиться с подружками в классе, во дворе. Но я уже твердо знала – из дома не выносить ни слова.

А через несколько лет была Война Судного дня. И я хорошо помню посеревшие лица родных, ужас в глазах. И даже дедушка, для которого я всегда была самым главным человеком, почти не реагировал на меня. Израилю плохо…

Я помню, как отдавали Синай, папа тогда взял больничный, он не мог ходить в институт. Помню Сабру и Шатилу. Помню карикатуры на “израильских агрессоров”, “кровожадную израильскую военщину” и митинги в защиту “страдающего арабского народа”.

70-ый год. Попытка угона самолета в Израиль. Имена Марка Дымшица, Эдуарда Кузнецова, Иосифа Менделевича становятся частью жизни. Обращение Менделевича против политического антисемитизма в СССР переписывается и передается из рук в руки. Я, десятилетняя, тогда и представить не могла, что буду сидеть со своим героем в Израиле в Гуш-Катифе, пить кофе и запросто разговаривать.

Страшные слова “смертная казнь” буквально пригвождают к полу всех домочадцев. На дедушку и папу невозможно смотреть.

Нет, не расстреляли, изменили приговор, а потом США и Израиль обменяли их на задержанных советских разведчиков.

Иосиф Бегун, Владимир Слепак, Натан Щаранский. Диссиденты, отказники, узники Сиона. Хельсинская группа.

Меир Кахане и его Лига защиты евреев.

Мне посчастливилось родиться и жить в семье, где эти имена и слова не были простым набором звуков.

Мы – евреи. Я даже не помню, кто мне это объяснил. Наверное, никто. Оно вошло само. Само собой разумеющееся. Вот с чем-чем, а с национальным самоосознанием проблем у меня никогда не было. Зато были другие проблемы. Я свято уверовала в то, что все евреи – идеал. И как же я рыдала, когда выяснилось, что дедушко-бабушкина соседка Анька – крикливая, противная, с засаленными волосами, в вечно грязном фартуке – тоже еврейка. Я отказывалась носить купленные у нее колготки, украденные на чулочной фабрике, где она работала, и снабжала этим дефицитом весь двор.

– Таких евреев не бывает, – орала я, впервые в жизни топая ногами и вырываясь из бабушкиных рук. Успокоить мог только дедушка.

– Бывают. И такие бывают, и другие…

Не верить деду я не могу. Он – главный человек в моей жизни. Моя огромная любовь и непререкаемый авторитет. В 14 лет он мне приносит Леона Юриса “Эксодус”.

– Читай и вникай в каждое слово.

Где-то лет в 12 я добралась до рассказов Шолома-Алейхема и поделилась восторгами с папой.

– Я не очень люблю Шолома-Алейхема, – остудил мой восторженный пыл папа. – Посмотри, какими у него показаны евреи – несчастными, забитыми… И папа приносит мне “Молодые львы” Ирвинга Шоу. – Это читай.

До того момента главным книжным источником еврейских познаний была “Дорога уходит вдаль” Александры Бруштейн.

Я учусь во втором классе. Голосина у меня дай Б-г. Громко, четко, с выражением. И берут меня в городскую сводную группу чтецов-декламаторов. Под бой барабанов и звуки горнов мы входим на всякие партийные, комсомольские, профсоюзные сборы, конференции, слеты передовиков и читаем приветствие. Еврейка в группе я одна. С внешностью – и паспорта не надо. Я приношу домой бумажку со своим текстом. 68-ой год. И слова, которые мне предстоит выкрикивать.

В мире тревожно, и мы не спокойны, мы ненавидим разбойничьи войны.

Тех, кто жестоко, подобно бандитам, бомбы бросает на школы Египта.

Тех, кто оставил без дома, без крыши в горьком сиротстве вьетнамских детишек…

Семья в полном раздрае. Напряжение снимает дедушка, разразившись гомерическим хохотом.

На Песах мы, скинувшись с другими еврейскими семьями, посылаем гонца в Каунас за мацой. Ее привозят в наволочках. Не такие аккуратные ровные листики, как в Израиле – большие бесформенные пласты, усыпанные коричневыми точками. Вкус той мацы я помню до сих пор.

Никто не готовит так эсик флейш, как моя любимая тетя Нила. Никто не фарширует так рыбу, как бабушка Фира, потом главным “фаршировщиком” становится папа. Ни у кого нет такого вкусного цимуса, как у бабушки Сони. И вкуснее, чем у Марика фалшефиш я так и не ела.

Мы никогда не приглашаем на праздники и семейные торжества посторонних. В детстве меня это напрягало, и я цепляюсь к маме: ну, почему? Вон, у соседей песни, пляски, иногда драки. Весело!

– Посмотри, какая у нас большая семья, нет места, – терпеливо возится со мной моя добрейшая прекраснейшая мама.

Чуть повзрослев, я поняла – разговоры за нашими столами для посторонних ушей не предназначены. Мы семейные посиделки так и называем “говорить про Израиль”.

Семья, действительно, большая, а когда на особые торжества приезжают гомельчане – это уже не семья. Это клан.

Нет-нет, доченька, я не плачу, я счастлива, что это все было в моей жизни…

У папы на письменном столе фотография Ариэля Шарона. Это наш герой. Легенда. Я знаю о нем все. Я знаю о Голде Меир и Моше Даяне, знаю о Бен-Гурионе и Менахеме Бегине. Неимоверно горжусь, что последний из Бреста. Да, ты помнишь, мы же были у мемориальной доски на том доме, где он учился. Я, правда, тогда не знала, что Ицхак Шамир тоже из наших мест, а то бы совсем загордилась.

Папа не дожил до 2005-го, до изгнания Гуш-Катифа, и не увидел, во что превратился генерал, герой, легенда.

Я приезжаю в Минск к дедушкиной сестре тете Гите и просыпаюсь рано утром от невнятного бормотания ее мужа дяди Яши. Он перевязывает руку какими-то кожаными ремнями, на лбу черный кубик, из-под рубашки свисают кисти. Пораженная, смотрю во все глаза. Дядя Яша раскачивается и бормочет, бормочет, бормочет…

– Это тфилин, филактерии и талес, – я получаю первую лекцию об иудаизме.

Старшее поколение говорит на идиш. Папа тоже, мама не говорит, но все понимает. А мы… так, пару-тройку дежурных фраз, типа “ныт дрей мир де коп”, “их вэйс?”, “их вил ныт”. Как во многих еврейских семьях на идиш переходят тогда, когда надо, чтобы дети не поняли. Мы с Юлькой за сей родительский просчет “отыгрались” на папе в 92-ом, он только прилетел, а мы уже довольно прилично говорили на иврите.

Но и столь мелкое знание “мами лошн” как-то спасает маленькую Юльку от наказания. Уж не помню, за что, но, увидев приближающуюся с весьма серьезными намерениями маму, она закричала: “Гей, медафныт”. И все серьезные намерения утонули в общем хохоте.

У нас есть еврейские пластинки. Эмиль Горовец, Михаил Александрович, Нехама Лившиц. Но настоящий взрыв мозга производят записи сестер Бэрри. Новый, не помню точно какой год, 73-74-ый. На магнитофоне крутится бобина, все сидят за праздничным столом, в глазах слезы. Чирибим-чирибом…

У папы любимая “Ло мирале нейнем”. Я до сих пор не могу ее слушать без дрожи.

Перестройка. В Брест впервые приезжает музыкальный театр “Фрейлехс” со спектаклем по рассказам Шолома Алейхема. Три представления. Я хожу на все.

Где-то в году 86-87 г.г.  я приезжаю в Москву на премьеру Еврейского Камерного театра по “Блуждающим звездам”. Спектакль на идиш, но я хорошо знаю содержание романа. Зал полон. Многие мужчины в кипах. В спектакле есть сцена, где Уриэль Акоста поднимается на подмост и кричит: “Их бин Уриэль Акоста! Их бин аид!” И в каком-то едином порыве зал встает и начинает скандировать буквально на разрыв: “Их бин аид! Их бин аид!”

Нет-нет, я не плачу, у меня просто до сих пор мороз по коже при этом воспоминании…

Игорь, да, наш “кирьят-шмоновский” Игорь, выточил мне из пятикопеечной монеты маген Давид. Ношу его открыто. Через пару-тройку дней звонок папе.

– Марк Яковлевич, Вы же воспитываете советских студентов, а Ваша дочь…

– А моя дочь – еврейка, и она ничуть не хуже тех, кто ходит с крестами. У нас же демократия?

Что тут скажешь? Перестройка.

Так мы и дошли до 89-го, когда получили вызовы в Израиль. Здесь уже начинается совсем другая история.

Нет в живых уже почти никого, кто шел со мной по этой дороге. Лежат они в Бресте. Лежит над морем в Хайфе папа, лежит в Беэр-Шеве моя любимая Ленка. Но есть вы, новые Галя и Марк, носящие имена мамы-папы – дедушки, Эсти и Ян, носящие имена бабушки-дедушки. Есть Неля, носящая имя своей бабушки, моей тети. Есть вы, рожденные в Израиле. Вы – сегодняшние и будущие солдаты ЦАХАЛа, граждане Государства Израиль, шумные, веселые, нахальные, но такие классные, такие мировые, принимающие все, как само собой разумеющееся.

И я бы уже закончила на столь патетической ноте, но моя дочь, слушавшая внимательно весь рассказ, говорит:

– Мам, ты так все хорошо помнишь, но ничего не рассказала, как вы приняли Декларацию о независимости.

– !!! Галь, ты еще спроси, видела ли я динозавров…

Она недоуменно смотрит на меня широко распахнутыми глазами, хлопает своими длиннющими ресницами, потом соображает, и мы на пару хохочем. Праздник сегодня. День Независимости Израиля.

Лиза Юдин