Пустые небеса
Я в общем счастливый человек. Несмотря на мигрени, хромоту, работу и правительства разных стран. Несмотря даже на одиночество, неизбывное одиночество. Все эти довольно утомительные вещи не мешают мне чувствовать счастье. А вот сам я себе немножко мешаю, это да. И делаю это намеренно. Сдерживаю себя. Не могу объяснить зачем. Мне почему-то кажется, что так будет лучше. Хотя, может быть, и не лучше вовсе, не знаю… Иногда, впрочем, в некоторые дни я то ли забываю сдерживаться, то ли сил не хватает. И такие дни я долго потом вспоминаю.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса…
Александр Пушкин
Года два назад, сияющим осенним днем, мы с соседом и его лошадью Зорькой поехали заправлять газовый баллон. Нам тогда еще не провели газ, и приходилось раз в два месяца ездить с баллоном на заправку, километров за шесть. В принципе, мы могли бы, наверное, ездить с Зорькой вдвоем. Я уже немножко умею управлять повозкой. Умею с равнодушным видом сидеть на доске и держать в руках вожжи, и потряхивать ими, и время от времени укоризненно вскрикивать: «Зорррря!» Я даже выучил специальные слова: «хайда», «хэйс», «ча» и «азат». А лучше всего у меня получается «тпрррр». Мне нравится, как это звучит, и лошади тоже, по-моему, нравится. Уже целых два раза я сам сумел объехать на телеге вокруг дома. И до заправки бы доехать сумел, наверное. Но сосед пока не доверяет моим коневодительским навыкам. Там шоссе, машины ездят, другие лошади ходят. А мы с Зорькой такие ребята, что можем зазеваться на дороге, если отпустить нас одних, – так считает сосед. И тут он, пожалуй, прав.
Сосед садится справа, я слева. Трогаемся. Пустой баллон виновато дребезжит на дне повозки. Он так всю дорогу и будет звенеть, жалуясь на пустоту. Зато на обратном пути, наполненный газом, он будет лежать молча и неподвижно, похожий на вусмерть пьяного красного поросенка.
От нашего дома к дороге ведет ясеневая аллея. Ясени стары, им лет по сто, не меньше. Я люблю на них смотреть и слушать, как они шумят. И очень, очень люблю, когда осенью в их густых кронах появляются первые просветы и солнце через эти просветы падает на землю, на меня, на серую в яблоках лошадиную спину.
Подъезжаем к повороту на шоссе. Мне ужасно хочется сказать «тпрррр», но я стесняюсь и молчу. А сосед дергает вожжу и говорит «хэйс!». Это значит «налево», и Зорька поворачивает налево.
Уже давно и остро любопытствую: откуда взялись все эти странные слова, которыми люди разговаривают с животными? Ладно там «кыс-кыс» или «цыпа-цыпа», тут все понятно. Но откуда, например, взялось лошадиное слово «хэйс»? Почему у нас в Молдавии свиней зовут «гыж-гыж», почему, отгоняя корову, говорят «кути», гусей гонят криком «хыле», собаку – «цыба», а барана – «хурду»? Причем только барана, не овцу. Овцу как-то по-другому, я забыл. «Хурду», надо же… По-молдавски эти слова ничего не значат и ни для чего больше не используются. Ну хорошо, допустим, тпруканье – это звукоподражание. Это похоже слегка на то, как лошадь фыркает или ржет. Но никогда, никогда, ни от одной лошади не слыхал я ничего похожего на «хэйс» или «ча»! И вряд ли я когда-нибудь пойму, отчего баран, услышав слово «хурду», отступает, никого не забодав.
Откуда, из какого странного рая пришло это в наш язык? Именно что из рая, откуда бы еще? И наверняка в том раю люди и животные знали множество других слов для разговоров друг с другом. Здоровались, спрашивали, как дела, говорили о погоде. Животные и теперь, думаю, еще помнят этот язык, а мы почти забыли.
Вот, скажем, позову я свинью. «Эй, – скажу, – гыж-гыж!» Она подойдет, доверчиво моргая, а я и не знаю, не умею продолжить разговор. Но ведь и у нас, в нашей крови тоже, как и у них, должна была сохраниться память райских предков. Многих из нас тянет поговорить с животными – не понукать и не гонять, а именно поговорить. Мы чешем пузо собаке, прижимаемся лицом к лошади, играем с котом – и что-то в нас светло ликует, вспоминая райское свое бытие. И мы мучительно пытаемся вспомнить, как на том языке сказать, например, «я тебя люблю». Но вспомнить не можем и несем всякую чушь, а про себя блаженно мычим.
Я еду и говорю с соседом о разной ерунде, всей душой желая сказать «тпр-р-р-р-р», а сказавши, отчетливо подумать: «Зорька, ты очень красивая. Я люблю твою светло-серую гриву и темные умные глаза, и доброе лицо». Подковы щелкают по асфальту, повозка тарахтит, мы едем, едем, мы плывем посреди октября, а навстречу нам плывет терпкий солнечный воздух и листопад плывет, и несколько бабочек.
Выехали за село. Справа открывается озеро. Откидываюсь назад, упираясь рукою в борт телеги, вытягиваю шею, вглядываюсь. В прошлый раз, когда ездили за газом, в конце июля, что ли, на озере были цапли. Три стояли у берега, а над водою летали еще пять или шесть серых цапель и две белые. И те и другие были хороши, но от белых просто дыхание перехватывало. Вода в озере рябила и плескалась, отраженное в воде небо, полное облаков и огромных, прекрасных птиц, вздрагивало в веселой тревоге.
А теперь вода не рябит, теперь она обмерла в недоумении. И рыбы застыли в ее глубине. Висят над самым илистым дном, бездумно глядя в никуда и едва шевеля плавниками.
Нету ни одной цапли. Вообще ничего нету над озером, даже облаков. Нечему отражаться. Ворона какая-то только пролетает. Но вороне самой это явно неприятно. Неприятно лететь в пустоте и видеть в озере суетливые взмахи собственных крыльев. Подозреваю, что сейчас ей неприятно даже быть вороной.
Дальше едем, дальше. Зорька слегка прибавляет ходу: скоро начнет смеркаться, хорошо бы успеть домой до темноты.
Около заброшенной фермы встречаем знакомых. Деда Юру и его внука, ученика шестого класса Саньку по прозвищу Шашлык. Они впрягают в повозку, нагруженную дровами, престарелый автомобиль «Москвич». Для этой цели в задницу «Москвича» вделан специальный железный крюк, а спереди повозки торчит треугольная сварная рама с петлей. Петля должна на крюк надеваться. Она и надевалась, когда телега была пустая. А тут она просела под грузом дров, рама задралась, и Шашлык с дедом залезли на нее ногами и прыгают, чтоб опустить обратно. «Москвич» стоит, покорно и печально подставив задницу с крюком. Ничего, абсолютно ничего не осталось в нем московского, столичного, городского. Он все это забыл, стал одним из нас, прирос к этой земле, как и мы. Встречные лошади теперь фыркают и кивают, здороваясь с ним, я сам видел.
Вот и заправка. Приехали.
– Тпр-р-р-р-р-р-р-р!!!
Уф! Наконец-то! Сказал. Аж губам щекотно стало.
Быстро заправляемся, грузимся и едем обратно. Солнце уже опустилось низко, уже касается краем холма, свет его теперь летит вдоль самой земли. Поэтому над землей еще светло, а в небе начинаются сумерки, цвет его постепенно переходит из синего в серый.
И вот сейчас, именно сейчас я вдруг чувствую, что счастлив. Безудержно и ясно. Счастье почти абсолютное, для абсолютного ему не хватает только одного: чтобы в быстро темнеющем небе отчетливо проявилось лицо, которое я до сих пор только угадывал.
Угадывал его черты, глаза его, его обращенную ко мне сочувственную, немного печальную улыбку. А вот нынче возьму и угадаю! Чуть пристальней только вгляжусь.
Нет. Не сейчас. Не время еще. Сдерживать себя надо, сдерживать! Хотя, может, и не надо, кто знает…
Михаил ПОТОРАК
