Проводок незримый

Осознанием того, что случайность есть форма проявления необходимости, мы тогда по молодости лет еще не прониклись. Но, видимо, объективная необходимость нашего знакомства была все же где-то наверху основательно заложена, потому эта самая случайность притаилась, терпеливо ждала своего часа – и дождалась.

Движение к ней происходило поэтапно. На одной из первых лекций по химии мне было скучно слушать основы неорганики, которые нам намертво вбили в головы еще в девятом классе. Я тихо, но увлеченно болтал со своим соседом по столу, первое замечание преподавателя вежливо выслушал, извинился, но разговаривать продолжал – и на второй раз был банально изгнан из аудитории. Надо сказать, что такое со мной произошло впервые в жизни.

Но беда не приходит одна. Витя Денисенко, которому поручили выпускать курсовую стенгазету, пропесочил меня в ней как нарушителя дисциплины. Это стало поводом для более близкого с ним знакомства (и вот уже 64 года мы дружим!), мы разговорились, и он привлек меня к работе в этой стенгазете. Вот теперь уже до упомянутой случайности остался всего один шаг: мне было поручено пойти на перемене на поток литейщиков и получить от кого-нибудь из них заметку. Там я практически сразу обратил внимание на высокого красивого голубоглазого шатена с открытым лицом и доброй, чуть ироничной улыбкой. Подошел к нему, представился и попросил написать в газету.

Энтузиазма моя просьба, естественно, не вызвала, но я его уговорил, и в конце дня Женя на ходу сунул мне в руку какой-то листок. Написанное меня не устроило, на второй день все повторилось – с тем же результатом. Когда я отловил Женю в третий раз, он клятвенно пообещал отдать мне после занятий качественную корреспонденцию, причем в стихах! Предвкушая удачу, я ждал его в вестибюле.

Он вручил мне вырванный из тетрадки листок и, выжидательно улыбаясь, наблюдал за моей реакцией. Вот что я прочитал: «Мишка Гаузнер, злодей, Женьку нежно пожалей! Не заставь меня, беднягу, портить в третий раз бумагу!» Я рассмеялся, Женя приобнял меня за плечи; так началась наша дружба, продолжавшаяся 37 лет, до его неожиданной смерти.

У хорошей поэтессы, Майи Яворовской, нашей однокурсницы, есть такие строки:

 

И протянулся проводок незримый,

И потекло взаимное тепло…

 

Конечно, писала Майя о себе, о своих отношениях с мужчиной, но это очень точно сказано и о нас с Женей. Из упомянутых выше 37 лет мы провели в одном городе только 5 институтских, остальные он прожил в Риге, на берегу другого моря, где его окружали другие люди. И у него, и у меня были свои хорошие друзья, с которыми мы общались постоянно, но все-таки самым близким для меня всегда оставался Женя.

И это удивительно, ведь подолгу виделись мы только один месяц в году, во время его отпусков. Но зато наше общение в этом месяце было ежедневным, разговоры – нескончаемыми. Нередко говорили о том, что обсуждать с другими людьми, даже близкими, не приходило нам в голову. Увлекаясь, иногда забывали об окружающих.

Вспомнился смешной случай. Женя и я пошли купаться в Днестровский лиман, который со стороны Каролино-Бугаза очень мелководен: чтобы вода достигла уровня груди, нужно было пройти метров 30–40. Увлеченно беседуя, мы дошли до желательной глубины и, забыв окунуться, но продолжая разговор, вернулись на берег. Моя жена, наблюдая эту комичную сцену и с трудом сдерживая смех, с серьезным видом спросила: «Ребята, вы ничего не забыли?» Мы растерянно огляделись вокруг, неуверенно сказали: «Вроде нет…» – и только потом, увидев, что верхние половины наших туловищ сухие, расхохотались вместе со всеми.

Но слова требовались нам не всегда. Как-то на закате сидели мы на узкой полоске песка около воды и долго молча смотрели, как теряющее яркость багровое солнце опускается за далекий противоположный берег лимана. Наступали сумерки, а мы продолжали без слов смотреть туда. Потом Женя встал, отряхнул песок, сказал: «Ну вот и поговорили, вроде все ясно…»

Наше общение с Женей не ограничивалось его отпусками в Одессе. Завершая командировки по своим конструкторским делам в Белоруссию и Прибалтику, я старался возвращаться домой через Ригу. В отпусках мы с женой тоже старались попасть хоть на несколько дней в Ригу, чтобы повидаться с Женей. Он знакомил нас с интересными людьми – и рижанами, и приезжими.

Помню, как мы до поздней ночи сидели у него на кухне с московским журналистом и поэтом Сашей Ароновым и увлеченно пели под гитару его новую песню «Когда у вас нет собаки»; потом в Одессе часто пели ее в нашей компании. По-моему, усвоенная нами нехитрая Сашина мелодия значительно больше подходила для этой только на первый взгляд простенькой песенки, чем музыка Таривердиева, на которую она исполнялась Мягковым в фильме «Ирония судьбы»; услышав там через несколько лет «нашу» песенку с прилизанно-правильным началом «Если у вас…» вместо «Когда…», мы так и говорили: «Жаль, перетаривердиел Рязанов Сашину «…собаку».

По телефону говорили редко, лаконично, зато писали систематически. Письма были, как правило, объемными, по 4–5 и более машинописных листов, исписанных с двух сторон довольно мелким почерком. Потом, когда Жени не стало, я обратил внимание, что букву «т» стал писать иначе – так, как всегда писал ее он, с черточкой наверху вертикальной палочки…

О самом близком друге непросто писать: неуверен в своей объективности, в возможности найти слова, которые выразят, кем он был и для меня, и для других. О друге, которого давно уже нет среди нас, – еще сложнее.

В институтские годы главным делом его жизни был парусный спорт. К этому он относился очень серьезно, пропадал все свободное время, с ранней весны до поздней осени, в яхт-клубе, где тяжелый, до мозолей на руках, труд по подготовке яхты к соревнованиям и походам был для него радостью. В этом был весь Женя: он всегда брал на себя самое трудное, не задумываясь подставлял плечо, считая, что иначе быть не может.

Он был настоящим романтиком моря, да и не только моря (хотя стеснялся это показывать, бывая иногда нарочито грубоватым), и сохранил эти качества на всю жизнь.

 

Одесское небо – звездное, низкое,

Морем пахнут мальчишечьи ночи.

Был Зурбаган по соседству, близко,

Где-то между Херсоном и Сочи…

 

Парусные регаты, дальние походы под парусами (он был яхтенным капитаном, кандидатом в мастера парусного спорта) составляли тогда значительную, очень важную для него часть жизни. Он и направление после института выбрал именно в Ригу потому, что там можно было продолжать этим заниматься. Работал Женя на Рижском электромеханическом заводе в литейном производстве, неплохо проявил себя как специалист, жил в общежитии; в общем, жил как все.

Однако мало кто из его товарищей по работе и по общежитию мог написать такие строки:

 

Чудес на свете бывает немало.

В темноте, среди ночной тишины

Ваше собственное одеяло

Тихонько подсматривает ваши сны…

…Вновь по ночам одеяло дремало,

И, складками позевывая поутру,

На себе рассматривало одеяло

Сигаретой выжженную дыру.

 

Одновременно с освоением инженерной специальности Женя стал публиковать свои корреспонденции и стихи в заводской многотиражке. Ее редактор, выпускник филфака Латвийского университета Абрам Клецкин, стал первым профессиональным наставником Жени в журналистике; его роль в судьбе Жени и тогда, и потом трудно переоценить. Со временем небольшие заметки Жени стала печатать республиканская газета «Советская молодежь».

Получив первый отпуск, я, не предупредив Женю, поехал в Ригу. Зная, что ему наверняка хотелось бы напечататься в столичных газетах, решил подшутить – позвонил с телефона-автомата ему на работу и попросил позвать Женю. Максимально изменив голос, я представился собкором «Комсомольской правды», сказал, что в газете заинтересовались его корреспонденциями, и предложил встретиться.

Сначала в голосе Жени почувствовалось волнение. Потом, видимо, я невольно допустил ошибку в интонации или тембре, вышел из образа, и он меня раскусил. Рассмеявшись, мы договорились о встрече и провели несколько незабываемых дней. Он с гордостью показывал мне Ригу. Чувствовалось, что Женя проникся суровой красотой этого почти европейского города, стал уважать во многом непривычный уклад жизни его обитателей и сам приобщился к нему. Помню, как он привел меня в кафе, где подавали какой-то неведомый мне прежде особый серый горох, а копченого угря мы запивали рижским бальзамом почему-то в молочном ресторане…

Начиная с декабря – января в письмах и по телефону Женя постоянно говорил, что уже не может дождаться, когда наступит август и будут колоннада у Воронцовского дворца, Приморский бульвар, Дерибасовская, песчаная коса Каролино-Бугаза. А прилетев и обняв нас, он всегда широко улыбался и говорил: «Ну, кажется, я в Одессе!»

Любопытны обстоятельства его первого знакомства в день прилета с Бертой, моей женой. Август, выходящее во двор окно моей комнаты на первом этаже раскрыто настежь. В его просвете появляется улыбающийся Женя с бутылкой вина, подтягивается на руках, легко перемахивает через подоконник и выжидательно смотрит на Берту, ожидая ее реакцию на столь несолидный (неинтеллигентный, как говорила моя бабушка) способ входа в квартиру. А реакции никакой: «Ну и что?» – спокойно спросила у него Берта. Женя широко улыбнулся и со словами: «Наш человек!» обнял ее. С тех пор они тоже стали близкими друзьями.

В августе 1984 года мы большой компанией отпраздновали пятидесятилетний юбилей Жени на даче моего приятеля. Мужчины были в парадной форме: плавки и галстуки, на тамаде еще и шляпа; женщины – в купальниках. Солнце, веселье, смех, шутливые тосты – в общем, несерьезная обстановка.

Неожиданно для юбиляра я торжественно вручил ему альбом с машинописным текстом, на обложке которого из красного коленкора золотом было вытеснено: «Е. Марголин. Собрание сочинений. Том первый. Ранние стихотворения».

Женя онемел: «Откуда они у тебя? Ведь многие из этих стихов не сохранились даже у меня!» Пришлось объяснить, что я собирал не только все присылаемые им с письмами вырезки из газет, но и рукописные листки.

Все мы прошли через юношеские увлечения, через поиск близкой, родной души, порою наделяя предметы этих увлечений придуманными чертами. Но из всех нас только Женя мог написать такие пронзительные строки:

 

Я подарю тебе целый город.

Хочешь – сейчас насовсем отдам

Пестрый, нарядный букет светофоров,

Перевязанный алой лентой реклам.

Дам тебе ворох улиц кипучих,

В синюю ночь уплывающий мост,

Я из моря выловлю кучу

Серебряных, мокрых, мохнатых звезд.

Я подарю тебе площади старые,

В рамках оконных закатную медь.

Я колечко уснувших бульваров

Могу на мизинец тебе надеть.

Я подарю тебе, что захочешь,

Только не знаю, как же мне быть?

Я и тебя ведь выдумал тоже –

Некому мне подарки дарить…

 

Проработав четыре года на заводе (и одновременно публикуясь в газетах), Женя по рекомендации А. Клецкина перешел на работу в республиканской газету «Советская молодежь», которая не без его участия через несколько лет из второразрядной комсомольской газеты стала известной и популярной не только в Латвии, но и далеко за ее пределами.

Потом он стал редактором, а впоследствии был избран художественным руководителем Рижской киностудии документальных фильмов. Эта работа очень захватила Женю. Он казался помолодевшим, полным сил, на него приятно было смотреть; чувствовалось, что он на подъеме.

Женя был членом Союза журналистов СССР и Союза кинематографистов СССР, в качестве одного из авторов сценария нашумевшего в 80-е годы фильма «Легко ли быть молодым?» получил Государственную премию СССР.

Вечером 4 декабря 1990 г. позвонила из Москвы наша общая подруга и растерянно сказала: «Умер Женя…» Подробностей она не знала. Через день мы с Бертой и с ней были в Риге.

В тот промозглый день на нас давило все: и свинцовые тучи, и холодная, пробиравшая до костей прибалтийская сырость, и нескончаемый, висящий в воздухе мелкий дождик. Все это усугубляло мое ощущение: то, что мы видим перед собой, – не Женя…

Когда на многолюдных поминках первый выступавший стал говорить по-латышски, председательствующий извинился, прервал его и сказал: «Здесь находятся приехавшие на похороны близкие друзья Евгения Израйлевича. Прошу из уважения к ним говорить по-русски, чтобы они узнали, как мы к нему относимся». Нас это, конечно, очень тронуло.

17 августа следующего, 1991 года исполнялся первый его день рождения без него. Судьбе было угодно, чтобы два самых близких мне (исключая родителей и дочери) человека – Берта и Женя – родились в один день с разницей в пять лет. Мы с ней решили этот день провести в Риге.

Был прекрасный теплый солнечный день. Мы стояли на лесном песчаном кладбище среди высоких сосен, под ярким голубым небом, читали Женино имя на скромном памятнике и только тогда впервые по-настоящему осознали, что Жени нет и уже никогда с нами не будет.

Через два дня с утра по телевизору вместо обычных передач долго показывали «Лебединое озеро», потом появился Янаев с трясущимися руками. Так мы узнали про путч. Днем у въезда на мост через Даугаву стояли танки, на Домской площади – группы непримиримых, возбужденно спорящих людей, и с обеих сторон звучали угрозы: «Вот теперь мы за вас возьмемся!»

Еще через несколько дней друзья и близкие Жени провожали нас в аэропорту, и я вдруг подумал, что больше в Ригу, куда с удовольствием приезжали много раз, мы не попадем. Так оно и оказалось…

Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нем жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь и жизнь наших детей стали наконец определять именно такие люди, одним из которых был Евгений Марголин. Не случайно Всемирный клуб одесситов поместил статью о нем на свой сайт-энциклопедию «Они оставили след в истории Одессы». Земляки Е. Марголина действительно могут им гордиться.

Михаил ГАУЗНЕР, Одесса