«Повязку бы на оба глаза!»

Первым по очередности там стоял «Октябрь» Мурадели. Сейчас я назвал бы это произведение «Октябрь» Психодели, поскольку именно там перед зрителем предстает Ленин во плоти (а не на картинке или на экране). Но тогда, одиннадцатилетним, я и понятия не имел о таких опасных словах.

С тех пор в какие только оперные театры меня ни заносило по воле мамы, семьи и друзей, но повсюду я исправно засыпал после первого же антракта. Единственным исключением стал разве что «Макбет» в Метрополитен. Но это, скорее, исключение, хорошо объяснимое тем фактом, что в Нью-Йорке умеют сделать шоу из чего угодно, да и голоса там лучшие. Это не значит, что я вовсе не признаю оперу – напротив, слушаю с удовольствием. Но – в записи, или на Ютубе, когда поет Лучано Паваротти. Или Мария Каллас, Андреа Бочелли, Марио дель Монако, Елена Образцова… – ну, вы поняли. Арию Рудольфо из первого акта «Богемы» в исполнении Паваротти я могу слушать по кругу пять-шесть раз подряд, а в финальной сцене Лучано и вовсе заставляет меня прослезиться – и сна, заметьте, ни в одном глазу. В общем, опера в моем понимании – это прежде всего Ютуб и великие исполнители.

Тем не менее, я не отверг с порога идею о поездке на оперный фестиваль Пуччини, ежегодно проводимый в Торре дель Лаго. Привлек антураж: огромный театр под открытым небом, великолепное озеро в качестве натуральной декорации и тут же, по соседству – дом, где Пуччини создавал свои лучшие оперы, а также часовня с его могилой. В общем, ежели где дух Джакомо и витает, аки шпион над городом Глуповом, так это, несомненно, фестиваль его имени в Торре дель Лаго.

Премьерным спектаклем была как раз “La Boheme” – вотчина несравненного Паваротти. Нет-нет, я, конечно, не ожидал услышать такого же тенора, да и звук в открытом театре не тот, что на ютубовской записи, но антураж, антураж… Нужно сказать, что вид итальянской/туристической публики вполне соответствовал ожиданиям (дамы в вечерних платьях, кавалеры в смокингах, бокалы с шампанским и прочая пиротехника).

Для тех, кто подзабыл, напомню, что действие «Богемы» происходит в Латинском квартале Парижа в 1830-е годы, и ее героями являются нищие по бабкам (но богатые духом) поэты, художники, философы и музыканты, а также их легкомысленные (но богатые телом) подружки. Респектабельное общество взирало на эту новую по тем временам культурную группу как на разновидность цыган – такие же бродяги без гроша в кармане, пробавляющиеся случайными заработками, зато свободные, не связанные условностями, а потому способные на всевозможные выходки. Ну а цыгане, по распространенному тогда мнению, прибывали во Францию преимущественно из Богемии – отсюда и укоренившееся к середине 19-го века название упомянутой выше группы: «богема».

Неожиданности начались в момент выхода дирижера – Альберто Веронези, бессменного на протяжении почти четверти века директора фестиваля. Знаменитый маэстро был встречен аплодисментами – но не только. Небольшая компактная группа зрителей слева от нас сразу же принялась свистеть, улюлюкать и скандировать нечто итальянское по форме, но вполне интернациональное по духу – примерно как наше нынешнее «Буша! Буша! Буша!» (кстати, я так и не понял, какого именно Буша они зовут – старшего или младшего, и почему именно его, а не, скажем, Картера или Бакунина). Так или иначе, левую анархистскую плесень видно сразу и на всех языках.

Веронези прошел к пульту, повернулся к амфитеатру и что-то сказал (как наутро написали газеты: «Я не желаю на это смотреть»), что было встречено новым взрывом анархистских протестов (как сообщалось, сукины дети вопили: «Убирайся! Шут! Клоун! Вон отсюда!..»). Само собой, не зная итальянского, мы не поняли ни слова, а уж последующее и вовсе повергло нас в полнейшее недоумение: маэстро надвинул на глаза черную повязку, вскинул руки, призывая к вниманию оркестр, и… зазвучала музыка.

Веронези дирижировал вслепую! Не глядя в партитуру! Всю оперу – от начала до конца! С черной повязкой на глазах! Не видя ничего, что происходило на сцене!

А там с самого начала происходили довольно странные вещи. Согласно либретто, поэт Рудольфо и художник Марчелло дрожат от холода в своей нищей мансарде. Первый сидит за столом, кропая нетленку; второй, едва удерживая кисть окоченевшими пальцами, пытается изобразить сюжет «Переход евреев через Красное море». Это отражено и в пении (так, бросая кисть, Марчелло восклицает: «Пусть гибнет фараон!»). В революционной же постановке, которая предстала нашим глазам, мольберт отсутствовал вовсе – холст, который энергичными движениями размалевывал художник, просто лежал на полу, до поры до времени не видный зрителю. Но вот Марчелло поднимает с пола свое творение, и оказывается, что там изображен огромный полутораметровый кулак, угрожающе воздетый вверх на фоне кроваво-красной кляксы. Марчелло прислоняет «картину» к стене, и она остается там до конца спектакля – рядом с плакатами того же рода и лозунгом «Истина – в революции».

Потом на сцене появляется Мими… в мини-юбке! Неспроста, наверно, их называли в наших краях «мимо-юбки» – уже тогда предвосхищая режиссерскую находку. Поскольку они вошли в моду примерно на 120-130 лет позже 1830-х годов, постепенно проясняется и замысел режиссера (француза по фамилии Гейраль): он переносит действие в Париж времен студенческих волнений 1968 года. Ну а там, само собой, и сексуальная революция.

Согласно либретто, Рудольфо упрашивает девушку остаться с ним наедине, но та отказывается, позволив влюбленному поэту лишь поцеловать ей руку. Не щеку, не губы, Боже упаси – руку! В фестивальной же версии Рудольфо немедленно приступает к раскладыванию диван-кровати, а Мими, правильно поняв его намерения, деловито раздевается: скидывает высокие сапоги (итальянские!.. у них там в Италии сплошь такие!), сбрасывает мимо-юбочку, расстегивает блузку. Свою знаменитую арию «Меня зовут Мими» она исполняет неглиже – в лифчике и трусах. И это, заметьте, после того как всю первую половину акта герои жаловались на нестерпимую холодрыгу. Публика, затаив дыхание, ждет продолжения стриптиза. Увы, как только влюбленные ложатся в постель, режиссер целомудренно выключает свет. Половинчатое решение, что и говорить. Тема революционных сисек не раскрыта. Поучился бы у Делакруа, что ли…

Второе действие происходит в знаменитом кафе «Момус» и поблизости. Предпраздничная суета, люди за столиками, уличные мальчишки, продавец игрушек, обмен подарками, ревность, любовь и извечный вопрос: кто будет платить за выпивку? Но это – согласно либретто. Режиссера Гейраля подобный подход не устраивает категорически, и он переносит действие из Латинского квартала на Большие бульвары, в не менее знаменитое (хотя и веком позже) кафе «Флора», где заседал его ррреволюционное величество товарищ Жан-Поль Сартр. К счастью, он не является публике во плоти, как Ленин в «Октябре», но тут тоже, скорее всего, постановщик проявил половинчатость, уступив мещанским вкусам поклонников Пуччини.

Зато наш пострел оттянулся иным способом: вокруг кафе непрерывным потоком идут демонстрации… реакционеров! Видимо, чтобы было ясно, против чего направлен революционный кулак. Реакционеры тащат огромный транспарант с отвратительным словом «СЕМЬЯ» – экая гадость, право слово! За ними следуют еще более мерзкие типы под лозунгом «ОТЕЧЕСТВО» – видимо, патриоты, пропади они пропадом! Завершает парад чудовищ шествие монахинь под вовсе непозволительной вывеской «ТРАДИЦИЯ» – ну, это просто наглость нестерпимая! Ходит эта идиотская, не-пришей-кобыле-хвостатая массовка по кругу. Мюзетта, Шонар, Марчелло, Коллен и др. поют свои партии, а вокруг них – вот ведь ужос-ужос! – маршируют, сжимая кольцо, СЕМЬЯ, ОТЕЧЕСТВО и ТРАДИЦИЯ… Ну как тут, спрашивается, не восстать?

Не стану утомлять вас подробным описанием всех гейральских изысков. Перейдем сразу к финальной сцене. Согласно либретто, Коллен приносит и кладет на стол деньги, вырученные за проданный плащ. Кладет и отходит в сторонку – чего уж проще. Поэтому я удивился, увидев, что философ вернулся не только с деньгами, но и с двумя большими лопатами для расчистки снега. Гм… возможно, они пригодились бы в первом действии, зимой. Но в мае? Зачем такие лопаты в мае? Но вот Рудольфо, осознав наконец, что любимая мертва, восклицает свое финальное «Мими, Мими!» – тут-то и проясняется назначение лопат.

Оказывается, что никакие это не лопаты, а щиты-транспаранты на палках. Коллен, Шонар, а за ними еще и полсотни человек массовки выскакивают на авансцену с красно-белыми плакатами, единообразие которых слегка разбавлено зелеными вкраплениями с требованием спасения планеты от ее климата. Тут вам и воздетые кулаки, и революционные лозунги, и призывы к немедленному действию.

В этот момент меня едва не стошнило, и пришлось спешно покинуть театр, не воздав должное ни певцам, ни постановщику, ни дирижеру с черной повязкой на глазах. Я даже не смог выкрикнуть: «Буша! Буша!..» Пробегая мимо виллы Пуччини, мы разобрали явственный скрежет, природа коего могла быть только одной: несчастный Джакомо вертелся в своем гробу, тщетно стараясь выбраться наружу. Не получилось.

Протест маэстро Веронези был оценен в знакомом стиле, принятом у гейралей и их союзников-прогрессистов: знаменитого дирижера отстранили от дальнейшего участия в фестивале с формулировкой «за неуважение к тем, кто на сцене, за кулисами и в оркестровой яме». Назавтра дирижировал уже кто-то другой – без повязки. Давали «Турандот» – на сей раз без особых эксцессов, и уже ничто не помешало мне мирно задремать – как обычно, в начале второго акта.

Алекс ТАРН