Ленинград и Сан-Франциско

В Сан-Франциско мне не нравилось.
Все в этом городе раздражало: ненужно-роскошная погода, никак не переходящая в слякотную осень, неизвестно с чего улыбающиеся приветливые люди, открыточная синь залива и слишком яркая, жизнерадостная архитектура.

Человек волен тосковать по своей биологической нише. Ленинградка, из-под палящего солнца Аризоны угодившая опять под солнце Калифорнии, я завидовала друзьям, открывающим зонты в Нью-Йорке и Бостоне, завидовала ранней темноте на улицах и снегу, мокнущему на тротуарах, а на самом деле, в дополнение к своим неудачам начала эмиграции, ощущала солнечный праздник Сан-Франциско оскорбительным диссонансом.

Страшно жить в городе не одухотворенном, чужом и нелюбимом. Отчужденность города я уже однажды испытала: Ленинград умер для меня задолго до отъезда, а ведь в какой любви к нему мы росли!

Заставлять детей поклоняться вождям стало неприлично, и подобие кумира сделали из города. Нас учили обожать его историю, решетку Летнего сада, архитектурные ансамбли, а сам он был весь литературный памятник, и уже только поэтому действительно заслуживал поклонения.

Что там Пушкин, Блок! Одна только Ахматова как воспела: «Вновь Исакий в облаченьи/ Из литого серебра./ Стынет в грозном нетерпеньи/ Конь Великого Петра», «И сада Летнего решетка/ И оснеженный Ленинград», «Тот город, мной любимый с детства,/ В его декабрьской тишине/ Моим промотанным наследством/ Сегодня показался мне», «Но ни на что не променяем пышный, гранитный город славы и беды…», «О есть ли что на свете мне знакомей,/ Чем шпилей блеск и отблеск этих вод!»

Город, приговоренный к поэзии, притягивал к себе, создавал поэтов. На одном пятачке, Фонтанка, Литейный – за пятнадцать минут пешком обежишь, – сколько призраков: Пушкин, Некрасов, Маяковский, Ахматова, Маршак. В доме, где жили 3. Гиппиус и Мережковский, вырос Иосиф Бродский.

Но Ленинград вызверил к поэтам лицо убийцы. «Петербург! Я еще не хочу умирать!..» – простонет провидец Мандельштам. «Было время, когда улыбался/ Только мертвый, спокойствию рад./ И ненужным привеском болтался/ Возле тюрем своим Ленинград…» – пишет затравленная Ахматова о городе, где уже через поколение неправедно судят, высылают, а затем изгоняют ее птенца – И. Бродского. «И привкус смерти в городе проклятом/ Присущ мостам, каналам и оградам», – скажет исчезнувший (надеюсь, в эмиграцию) студент-историк.

Чем дальше вела меня путевка в жизнь, тем сильнее разрасталось несовпадение образа города, любимого и воспетого, и того, в котором выпало жить. Я не верила своим глазам – как принцесса, влюбившаяся в жениха по портрету, а столкнувшаяся с уродом. Ведь город – это не архитектура, не камень. Это идея, одухотворенная воля, душа, сознание его жителей.

В этом Ленинград становился страшен. Те же рыла, что заправляли в жилконторах, управляли в академических институтах. Университет им. Жданова, оправдывая свое название, превратился в вотчину для партийных, притворяющихся образованными (а судьи кто?) карьеристов. Непонятно, о какой такой культуре Ленинграда привыкли говорить.

Кругом была, по словам Писарева, «раздувшаяся грязь, внезапно проникшаяся чувством собственного достоинства».

Да и удивляться нечему: священников, ученых, дворян, офицеров, просто образованных, выпускников институтов и Петербургского университета, квалифицированных, грамотных рабочих уничтожили или выслали вместе с семьями. Недобитых умертвила блокада (несколько лет назад «Военно-исторический журнал» опубликовал телеграммы Жданова Сталину, где тот проклинает Микояна, славшего в Ленинград составы с продовольствием, требует завернуть их обратно и ЗАВЕРЯЕТ ЗА МЕСЯЦ ДО БЛОКАДЫ, что город буквально забит продовольствием, что его на год хватит. Запасов в городе было на три дня, но Жданову хватило: всю блокаду, когда на городских рынках студень из человечины продавали, у него работал личный кондитер).

На момент начала войны в Ленинграде было 3 миллиона 100 тысяч человек, в момент снятия блокады – 600 тысяч, да и из тех половина скоро поумирала. Эвакуированным ленинградцам вернуться удалось далеко не всем. Партия закрепляла кадры в Сибири, и уехавших со многими предприятиями объявили командированными. Жилплощадь за ними не бронировалась, возвращаться было некуда. Чудом выживших и вернувшихся Жданов доумерщвлял и довоспитывал лагерями.

Что же произошло с пустой архитектурной коробкой, бывшей когда-то Петербургом?

Вас. Гроссман, «Все течет»: «Скуластые районные люди заполнили улицы Ленинграда, а в лагерных бараках то и дело встречались Ивану Григорьевичу печальные картавые петербуржцы. Невский и деревянная, бревенчатая районная житуха пошли навстречу друг другу, смешались не только в автобусах и квартирах, но и на страницах книг и журналов, в конференц-залах научных институтов…»

Явился «Грядущий Хам», обещанный Мережковским, и вытеснил людей. Душой города стало сознание хама.

Пришел момент, когда город стал и моим врагом. Автобус, где сидели евреи, арестованные во время религиозной лекции, окружила толпа: «Гитлер вас не добил, пархатые!», «Мы на фронте кровь проливали, а вы в Ташкенте отсиживались!», «Катитесь в свой Израиль, паразиты, привыкли, чтобы русские на вас работали!», «Ничего, когда все евреи уедут, у нас очередей не будет!»

Замызганные заплывшие бабы в стоптанных тапках впали в массовую истерику. Они бы нас линчевали, не окружай нас снисходительная милиция, выцарапали бы глаза, чтоб хоть кому-нибудь отомстить за звериное свое существование, за то, что муж головой о батарею бьет, что сын из тюрьмы не вылазит, за то, что не успела злую свекровь на кладбище спровадить, а на ее место – беременная невестка, и не привелось в жизни отдельно пожить. Дорваться бы только до этих жидов, что все натворили!

«Какое еврейское образование?.. – сказала я себе, добавив еще одно, неприличное, слово. – Ведь любое еврейское образование здесь – это заявление о желании здесь оставаться и об отсутствии страха. Бежать, бежать любой ценой!» И любой ценой – убежала.

В смысле любимого города в Америке я была одинока. Чтобы полюбить Сан-Франциско, мне понадобилось землетрясение. Поведение людей – вот что было потрясающим на потрясенной почве. Оказавшись волею судьбы в самом безопасном по всем инструкциям месте – в проеме дверей Еврейского центра, в панике я выскочила на проезжую часть улицы и встала под раскачивающимися троллейбусными проводами, соображая, куда отскочить, если они оборвутся. Во втором приступе паники (дома остались дети) я завела машину, но тут прошел второй толчок, и, давя ногой на тормоз, я пыталась обезумевшую машину укротить.

Похоже, что в панике была только я. Водители троллейбусов деловито пытались что-то наладить. Полицейские осматривали подозрительные дома. Но что совершенно невероятно, при не работающих светофорах в час пик на каждом перекрестке был абсолютный порядок. Это при том, что радио в машинах передавало о рухнувшей автостраде, о разрушении моста Бей-Бридж, о многочисленных жертвах, а некоторые радиостанции просто захлебнулись и перестали работать.

Люди в автомобильных заторах почти приветствовали друг друга: «Вы слышали, 6,9 балла, ничего себе!» И никаких знаков нетерпения, истерики, автомобильных гудков, а ведь многие ехали домой и не знали, кого и что там застанут.

Я видела уже через несколько часов после землетрясения, как матери, наконец добравшиеся до дома, со слезами обнимали живых и невредимых детей. Все, что происходило вокруг, было парадом человеческого благородства. Что можно сказать о городе, где люди, спасающиеся бегством от разрушения, толкнув, говорят «извините» и пропускают вперед, где незнакомым отдают ключи от квартир и домов, где выстраивается очередь сдавать кровь для пострадавших, где рестораны кормят даром, гостиницы открывают номера, банки предлагают срочный кредит, где через час после землетрясения открываются убежища для домашних животных.

Я увидела, что жители беззаветно любят свой город, свой Фриско. Когда через 10 дней после землетрясения все же состоялся сорванный матч по бейсболу, 62 тысячи человек на стадионе пели «Сан-Франциско», песню, в их исполнении скорее похожую на религиозный гимн. Это действительно был гимн, гимн прекрасному городу, а все, что происходило на стадионе, напоминало богослужение, благодарственный молебен за радость быть живым и сохранить свои город.

Стефани Солтер, журналистка, пишущая в «Кроникл» и «Сан-Франциско экзаминер», рассказала о профессоре, отвечающем на вопрос, в чем разница между американцами и европейцами: «В Америке нет людей, которые бы так были привязаны к своим городам, как парижане – к Парижу, а датчане – к Копенгагену. Правда, исключение составляют жители Сан-Франциско».

Присутствие опасности, мгновенный взгляд в лицо возможной смерти, перед которой уравнены и бездомный, и миллионер, создают в общении людей, в сознании жителей Сан-Франциско нечто, чего нет нигде, а именно то ощущение радости жизни со всей его остротой, которое могут испытывать только люди, стоявшие перед угрозой потерять жизнь. Город меня потряс. Побежав в библиотеку, одну из немногих начавших работать сразу после землетрясения, я нашла огромную книгу с фотографиями и описанием землетрясения 1906 года. Судя по книге, поведение людей и тогда было невероятно достойным. Рядом я увидела две полки книг, посвященных истории Сан-Франциско, золотой лихорадке, мэрам города, невероятному буму конца XIX – начала XX веков, когда предсказывали, что Сан-Франциско станет вторым Нью-Йорком. Даже книга о содержательницах публичных домов сюда затесалась. Книг о Сан-Франциско я набрала столько, сколько разрешили унести.

На следующий день после сильнейшего дождя, последовавшего за землетрясением, я выехала в сторону downtown. Город, умытый, освещенный солнцем, поднимался перед глазами, как сказочный замок. Впервые я почувствовала, что он безумно красив, что этот город – друг, что в нем, среди его жителей, не страшно жить даже на трясущейся почве.

Не знаю, смогу ли когда-нибудь сказать о Сан-Франциско ахматовскими словами: «О есть ли что на свете мне знакомей…», но придется, видно, искать другие слова, чтобы описать глубокие и нежные чувства, которые испытываешь только к людям и городам, с которыми довелось нечто пережить.

Татьяна МЕНАКЕР