Бывший муж

Я помню все. Как лежала на обочине, сколько времени, не знаю. Как видела звезды, а встать не могла. И кричать не могла. Словно все онемело во мне, и даже боль, она была загнана так глубоко, что я не могла кричать. Ничего не могла.

Как я, разбитая, откатилась на обочину, я не помнила. Это было мгновенье.

Переход? Да, кажется, там была зебра, полосатая разметка. Но он, этот автомобиль, летел на сумасшедшей скорости. Куда он летел? Я просто не успела отскочить. Фары ослепили так резко, что я практически ослепла в то мгновенье. А затем он пролетел мимо… А я оказалась на обочине.

И одна мысль в голове. Дети… Как же они там одни? И теперь навсегда одни? Эта мысль, мне кажется, хранила меня, если так можно сказать. Потому что, когда меня нашли, я уже начала умирать. Я все-таки смогла прокричать что-то. И кто-то услышал меня тем поздним вечером. Потом я уже потеряла сознание…

А потом меня склеивали. Собирали по кусочкам. Как пазл. Операция за операцией. Иногда я приходила в себя, но меня держали на обезболивающих и еще на каких-то средствах, от которых я почти все время спала.

А может быть, я спала, чтобы защитить себя от действительности? От страшной действительности, в которой я, вполне самодостаточная, совсем не старая и весьма красивая женщина, недавно размышлявшая, как строить новую жизнь, теперь была полусклеенной, никому не нужной развалиной. Я завишу от всего белого света, которому порой нет до меня никакого дела…

За полгода до аварии мы разошлись с Дани. Мы шли к этому разводу несколько лет после рождения Майи. Нам было уже совсем неуютно вместе. Неуютно слишком мягко сказано. На самом деле нам было плохо. Общая жизнь не складывалась. Виновен ли в том кризис среднего возраста? Обвинять ли только мужа в этом? Не знаю. Мы оба причастны к тому, что все разрушилось. Какое теперь имеет значение, кто больше виноват?

Он и я… Теперь нет этого союза «и». Есть он. Есть я. А еще есть наши дети. В общем-то, любимые нами обоими. Юваль – четырнадцать, самый сумасшедший возраст у девчонок. Ронику – тринадцать скоро, а значит, бар-мицва на носу. Близнецам Матану и Шаю – девять. И нашему «панчеру», нашей звездочке, не предусмотренной, не ожидаемой, нашей Майе – шесть. Ей идти в первый класс.

Да, я осталась с ними одна. Дани предлагал поделить детей. Он готов был забрать в свою новую жизнь Матана и Шая. Мне было бы легче, наверное… Но я только на минуту представила, что в квартире не будет слышно их смеха, их ссор, не будут разбросаны их вещи, я не буду стирать костюмы для занятий карате, ругаться, что под ногами постоянно валяется футбольный мяч, я не буду по утрам делать им бутерброды…

Я только представила это себе, как мне стало плохо. Физически плохо. Дани не настаивал. И в свою новую судьбу отправился в одиночку. Квартиру он оставил нам, а я решила, что мне теперь до его жизни нет дела. С кем он, как он… Наверное, я лукавила, мне было дело. Но гордость, проклятая гордость столько раз подставляла мне подножку…

Он уехал в США, его компания имела несколько филиалов, и он понадобился американцам в Филадельфии.

Теперь же, после этого страшного вечера, после аварии мои дети оставались одни. Между кустами колючек, которые впились во все мое разбитое тело, я лежала под черным ночным небом в белых крошечках звезд, почему-то особенно ярких в ту весеннюю ночь, и думала, что оставляю детей. Навсегда.

До того как я потеряла сознание, перед моими глазами крутился калейдоскоп их лиц. Словно я кручу волшебное стеклышко. Лица их складывались, распадались, в какое-то мгновенье я их вообще не видела, но огромными усилиями заставила калейдоскоп вернуться и крутиться дальше. Так я удержала себя. Ради них, наверное, в первую очередь.

А потом пропасть. Черная, колючая, непроходимая…

Сколько было операций, я не считала. Я забыла, что такое лифчик, я забыла, что такое идти в туалет или купаться самостоятельно. Я стала приемной дочерью этого отделения, в котором меня жалели все сестрички и санитарки. И доктора тоже, только они вида не подавали.

А потом оказалось, что беды мои не закончились, что меня ждет еще и пересадка почки. Потому что мои почки не выдержали нашествия лекарственных препаратов в мой организм и рухнули. Словно в содружестве с другими моими органами, задетыми той страшной аварией, они тоже отказывали мне.

Добрые люди искали донора, стараясь не загружать меня этим вопросом. Я краем уха слышала, что случай мой редкий; как назло, из-за группы крови и типа тканей процент на совместимость очень низкий.

Но моя цель была иная – не сойти с ума. В больнице я находилась безвылазно уже несколько месяцев. И когда мне кто-то ухитрялся заявлять, что я родилась в рубашке, потому что повреждения моего тела, полученные при аварии, по медицинским показателям были несовместимы с жизнью, а я еще жива, мне хотелось предложить этому философски настроенному человеку примерить эту «счастливую» рубашку на себя.

Отчаяние и апатия – вот мои две верные подруги. В тот день, когда мне сообщили, что донор найден, я была в полной апатии, полнейшей. Мне сказали, что меня готовят к операции, верят, что после нее дело пойдет на улучшение, главное, чтобы сама пересадка прошла успешно. И чтобы я в это верила. Я заученно кивала. И почему-то решила, что так приходит смерть. Я не сказала о ней никому. Зачем? Я была слишком измучена, чтобы сопротивляться. Человеком ли я была в те дни?

Проклятая «корона» не давала возможности приходить и проведывать меня, и я пропадала. Просто таяла, превращаясь в лужу, на которую я тоже не была способна, потому что находилась в ужасном для взрослого человека изобретении — подгузниках.

После операции я проснулась от резкого дневного света. Через сколько дней, я не знаю. Может, через несколько дней, а может, через несколько месяцев. Это потом я узнала, что действительно прошло много времени, потому что возникли осложнения после пересадки. У меня все было сложно.

Я только знаю, что первым увидела его. Он сидел в кресле рядом с моей кроватью и дремал. В наушниках. И я на минуту подумала, что ничего со мной не случилось! Потому что если не случилось, и вообще не было в моей жизни этого проклятого последнего года, то ничего удивительного в том, что он сидит рядом.

А если случилось то, что случилось, то он здесь не может быть! Никак!!

Но это был он! Мой бывший муж… Позже мне рассказали медсестры в отделении, как он ухаживал за мной, как не уходил до поздней ночи, а часто оставался ночевать в кресле около моей кровати. Как наблюдал за медицинскими показателями на мониторе, следил, чтобы не кровоточила повязка на шве, спешил сообщить, если завершалась жидкость инфузии, которую вливали в меня.

Он, талантливый компьютерщик, стал талантливым личным медбратом. А может быть, просто моим братом. В тот момент, когда мне казалось, что я одна на белом свете.

Я боялась засыпать и боялась просыпаться, чтобы не оказалось, что это сон, который растает с первыми утренними облаками. Но я засыпала. Я просыпалась. А он был около меня.

Он был и тогда, когда меня отключили от аппаратов, и когда я впервые смогла сесть самостоятельно. И взять ложку. И почувствовать вкус еды. Не больничной. Нет. Он приготовил мой любимый домашний творог, который я всегда готовила детям.

Дани. Он не сразу узнал о случившейся аварии, дети не сообщали ему, не зная, хотела ли бы я этого. И лишь когда нужно было срочно найти донора, он не находился, а счет пошел на дни… Юваль тогда в отчаянии написала отцу. После срочных медицинских проверок, которые он сделал в США, у меня с Дани оказалась 98-процентная совместимость. Редкий показатель.

И он взял билеты на ближайший рейс, отпуск за свой счет. И прилетел.

Похоже, с того дня у меня вернулись силы, чтобы жить. Ну да, у меня пятеро детей, но именно его возвращение придало мне силы.

И вот меня выписывают. Я еще очень слаба, у меня ужасный цвет лица, одутловатое лицо, я осталась почти без волос и выгляжу так, что зеркала надо отменить… Меня ждет долгое восстановление. Но в этот момент, честное слово, мне все это было не страшно.

Мне было страшно одно. Услышать от него: «Ну что же, я помог тебе, теперь возвращаюсь домой». Ведь у нас теперь не существует общего дома. Я даже не знаю, нет ли в его новой жизни новой женщины…

Я не спрашивала ничего, я готовилась к выписке из больницы, в которой прожила долгие месяцы, и где-то в глубине души понимала, что повода, чтобы жалеть меня, у него больше нет. Мое возвращение домой сейчас разрушит наше такое хрупкое и короткое «мы».

Я была готова тянуть с выпиской, но этот день наступил.

Утром я проснулась, и Дани рядом со мной не было. Впервые за многие дни. И я поняла: это начало конца. Он так приучает меня к тому, что больше не будет рядом. Лучше все оборвать одним махом, жестоко, но лучше. Наверное, так он решил и действует таким образом. А что делать мне с этим, как жить? Я пока не знаю…

Я шла по длинному больничному коридору к выходу из отделения. Толкала впереди себя коляску на колесиках, которая поддерживает мое тело. И сколько мне так ходить, пока неизвестно. Но я иду. И надо сказать: спасибо, что хожу. Я понимаю это.

Вместо того чтобы думать о благодарности всем высшим силам, я прощалась с ним, с Дани.

Он ведь больше ничем не обязан мне. Он все еще хорош собой, мускулист и яркоглаз. Как я выгляжу рядом с ним? С полувылезшими волосами, располневшая на стероидах, не имеющая возможности самой, без вспомогательных средств, передвигаться. Мне полагается социальная помощь на первые месяцы восстановления, так что физически не пропаду. А в остальном… Кто я теперь ему?

До конца коридора дойти оказалось гораздо труднее, чем я думала. Но мои физиотерапевты уверены, что я справлюсь с этим. И я пытаюсь изо всех сил. Я плетусь, маска сдвинулась набок. Мне бы дойти, держа ровно голову, не расплакавшись. Рядом идет медсестричка Таня, озабоченно предлагает помощь, но я отказываюсь, хотя сердце кричит: да, да!

Я еще та штучка, со своим характером. И я ползу.

Но что это? Господи! В конце коридора вдруг оживление, стоят медработники, почему-то музыканты, ждут кого-то….

И он стоит и улыбается. Мой бывший муж. Я пытаюсь дойти до него, но не могу, ноги не слушаются, заплетаются, как у пьяницы после предпоследней бутылки.

Дани спешит мне помочь и осторожно ведет меня. Держит крепко, так что я чувствую запах его рубашки. А затем оборачивается к одному из музыкантов, в котором я узнаю его двоюродного брата. И просит что-то передать.

Он медленно открывает перламутровую светло-серую коробочку, чуть улыбаясь, подносит мне. В ней – кольцо…

Гладкое колечко с тонким плетением, очень похожее на то, что было у меня. Которое он вручил мне на нашей хупе шестнадцать лет назад. После развода я почти сразу сдала его на золотой лом и купила на день рождения Ювальке цепочку. Тогда мне казалось, что все позади, и зачем мне хранить кольцо теперь чужого человека. В этом вся я… В дурацком максимализме. Как много я пересмотрела в жизни за эти месяцы. Но какой ценой…

Обручальное кольцо! Дани становится на одно колено и вручает мне коробочку. У меня дрожат руки и ноги, они дрожат вообще, потому что я очень слаба, а сейчас и потому, что такого высокого напряжения в моей жизни не было никогда.

А он совершенно спокоен. Улыбается. Надевает мне колечко.

— Ты согласна стать моей женой, Тали? – спрашивает он. И в эту минуту нет у него в глазах никакой улыбки, все очень серьезно. И для него. Я понимаю это. И нужно ответить. И не могу. Потому что спазм душит, душит под чертовой медицинской противокоронной маской. Которая закрывает пол-лица и, защищая от короны, закрывает наши души.

И я рыдаю, наконец смогла! Что тоже замечательно. Я рыдаю и киваю. Плечи трясутся. Как успокоиться? Как?

Но вдруг я вижу, что рядом Юваль, Роника и Майюш. Рон держит в руках цветы, Юваль гладит меня по оставшимся волосам, а Майка дергает за платье. Ей, как всегда, нужно все мое внимание… Дани видит, что я стою из последних сил, он обнимает меня крепко-крепко, так, что мне не нужно опираться на коляску с колесиками. Я вся внутри него… Он обнимает меня и шепчет, что Шай с Матаном не пришли, потому что болеют, у обоих ангина. Но им уже лучше. Гораздо лучше. И что они ждут нас.

Дома.

Лина ГОРОДЕЦКАЯ

Иллюстрации:
полотна Марка Шагала.

Источник