Последняя песня перед потопом

День первый

Да нет же, все равно не успеть… вот еще четверть часа просвистело… а надо ведь приехать заранее, чтобы пройти контроль. Поздно, теперь уже совсем поздно. Он вдруг обнаружил, что держит в руке телефон.

– Алло?

– Алло, девушка, – с трудом сдерживаясь, чтоб не закричать, сказал Ноах, – я пропустил свой рейс. То есть еще не пропустил, но без сомнения пропущу, не успею. Нельзя ли перенести билет на попозже?

– Минутку, – ответила она, – я спрошу у кого-то. Хэм!.. Хэм!.. Хэмилтон, я к тебе обращаюсь!

«Боже, какое облегчение…» – подумал он и проснулся. Будильник на прикроватной тумбочке показывал четверть восьмого. В просвет между шторами на Ноаха смотрел новый день, облачный и неприветливый, в точности как вчера и позавчера, и позапозапоза… Чертыхнувшись, он встал и выглянул в окно на газон и уныло обвисшие паруса манговых листьев. Так и есть: не двигались даже шевелюры нервных кустов, способные прийти в волнение от малейшего ветерка. Проклятый штиль… на сегодня аккумулятора «тойоты» точно не хватит. Хорошо бы довезла до мэрии…

– Хэм! – снова крикнула снизу Кора. – В последний раз говорю: спускайся! Больше звать не буду! Поедешь в школу без завтрака!

Сын не отвечал. Обычная история – поди управься с семнадцатилетним оболтусом… Его не было и тогда, когда Ноах спустился на кухню, уже облаченный в форму делийской полиции: рубашку с двумя нагрудными карманами, брюки такого же песочного цвета и кожаную портупею, изобилующую блестящими кнопками, окантованными отверстиями, клапанами и петельками для подвешивания всевозможных, как их называла Кора, игрушек: портативной рации, видеокамеры, складного универсального ножика, двух пар наручников, резиновой дубинки, бинта в стерильной упаковке, запасных обойм и пистолетной кобуры, ныне пустой вследствие недавнего запрета на ношение оружия.

– Доброе утро, девочки!

Кора и Сима, не поднимая глаз от экранчиков смартфонов, синхронно промычали ответное приветствие. Ноах поцеловал жену и дочь в одинаковые курчавые макушки и сел на свое место, где его уже поджидали утренний омлет с колбасой, хлеб и кофе.

– Какие планы на сегодня? – спросил он в заведомо безнадежной попытке привлечь внимание к собственной персоне. – Сим? Есть занятия?

– Черт!.. Черт!.. – не совсем к месту воскликнула Сима, сердито отбрасывая телефон. – Как это надоело!

– Ага! – злорадно констатировал Хэм, как раз в этот момент появившийся на лестнице. – У тебя тоже отрубился! Мой накрылся еще вчера вечером.

– Нашел причину для радости, сукин ты сын, – огрызнулась сестра. – У меня там расписание! Это тебе мобила нужна, чтобы порно смотреть, слюни пускать…

– Да хоть бы и так, – хладнокровно парировал Хэмилтон, бухаясь на стул и притягивая к себе миску со сладкими хлопьями. – А тебе завидно? С твоими мини-сиськами в порно не попадешь.

– Эй, эй, придержите языки! – прикрикнула на детей Кора. – Совсем распустились. Ноах! Что ты молчишь?!

Ноах Метцель проглотил кусок и солидно откашлялся.

– В самом деле, Сим. Если твой младший брат – сукин сын, то что это говорит о тебе и о маме? А ты, Хэм, тоже… сестер принято защищать, а не говорить им гадости…

– Ну вот! У меня тоже кончилась батарея! – перебила его Кора. – Черт знает что! Когда уже дадут электричество? Ноах?!

Он развел руками:

– Чего ты хочешь от меня, дорогая? Я не хозяин электросети на этом острове. Я всего лишь начальник полиции небольшого городка. Вот подует ветер, разгонит облака, выглянет солнышко…

Ноах снова развел руками и с сомнением посмотрел в окно, на стоячее желе абсолютного штиля.

– А вот нечего было сходить с ума и слушать зеленых идиотов, – проследив за взглядом отца, прошипела Сима. – Глобальное потепление! Выбросы в атмосферу! Спасение планеты! Теперь получили, кушайте! Полной ложкой!

– Кто это «вы»? – запротестовал Ноах. – Я никогда не голосовал за Партию зеленой планеты.

– Ты, может, и нет, но мама – да!

Кора чопорно поджала губы.

– Послушайте, молодая леди, – сказала она с оттенком некоторого смущения. – В отличие от некоторых злобных студенток второго курса, я человек науки и привыкла серьезно относиться к мнению ученых коллег. Если они говорят, что существует реальная опасность резкого подъема уровня Мирового океана, то я им верю. Напомню к тому же, что мы с вами живем в маленькой островной стране с ограниченными ресурсами. Вполне может случиться, что Делию, то есть нас с вами, затопит в первую очередь…

– Да враки это все, мама… – лениво растягивая слова, произнес Хэм. – Все врут твои профессора. Профессора – те же учителя, а я еще ни разу не встретил учителя, который бы не врал. Бла-бла-бла… прогресс, равенство, гуманизм… бла-бла-бла… пидоры тоже люди… бла-бла-бла… зеленая планета… бла…

– Хватит! – Кора гневно хлопнула ладонью по столу. – Довольно! Заткнитесь, вы оба! Оба! Вот ведь, нарожала на свою голову… Теперь здесь говорят только двое: я и отец! Понятно?

– Папа тоже не очень-то… – начала было Сима, но мать оборвала ее еще более гневным окриком, и девушка опустила голову от греха подальше.

Какое-то время они жевали молча, исподтишка поглядывая друг на друга, потом Ноах прыснул, не в силах больше сдерживать смех, и минуту спустя хохотали уже все четверо.

– Отвезешь Хэма… – полувопросительно сказала Кора, поднимаясь с места. – Мне сегодня попозже.

Ноах с сомнением покачал головой. Если еще заезжать в школу, аккумулятора точно не хватит.

– Вообще-то у меня встреча с мэром, а «тойота» уже три дня без зарядки…

– Пешочком дойдет, – вмешалась Сима. – Я вот на велосипеде езжу, педалями кручу, а этому бездельнику лимузин подавай.

– «Тойота»! – презрительно хмыкнул Хэмилтон. – Тоже мне лимузин. Пап, я бы и сам дошел, но не хочется опаздывать.

– Отвезешь Хэма в школу, – добавив в голос металла, повторила Кора. – На него и так постоянно жалуются. Кто тебе важнее: мэр или родной сын?

– Вставать надо раньше! – вставила Сима.

Хэмилтон в ответ скорчил рожу и тем пока ограничился. Ноах покорно вздохнул:

– Хорошо, отвезу. Сын, конечно, важнее.

– Нашли с кем сравнивать, – ухмыльнулся Хэм. – Меня – с каким-то вонючим евреем. Как он вообще может быть важнее?

Его сестра вскочила как подброшенная.

– Какая же ты сволочь!

– Хэм! – Кора снова хлопнула ладонью по столу. – Ноах, что ты молчишь?!

Сима уже яростно топотала по лестнице наверх, в свою комнату. Ноах отодвинул тарелку, встал и потянулся.

– Ох… утро еще не началось, а вы меня уже утомили. Хэм, во-первых, брось эти расистские штучки. А во-вторых, мэр не еврей.

– Как же, как же… – отозвался сын. – Пойдешь к нему – посмотри, что написано на табличке. Это сейчас там Джонатан Вели, но раньше-то он был Леви. Джонатан Леви – типично еврейское имечко.

– Джонатан Вели – верующий христианин с крестом на шее, – возразил Ноах. – Ты ведь сам рассказывал, что видел его в Лагреме у этого вашего проповедника… как его?.. Маркуса Зета. Евреи не ходят в церковь и не носят крестов.

– Подумаешь, не носят крестов… – отмахнулся Хэмилтон. – Зачем им кресты, когда у них, живоглотов, весь мир в кармане? Вот его-то они и носят. Не знаю, почему Маркус не гонит из Лагрема этого вонючку. Бьюсь об заклад, Вели подкидывает ему деньжат, не иначе. Никакой крест не сделает из еврея даже слабое подобие гинера.

– Стэ-э-эн! – то ли крикнула, то ли простонала Кора. – Выбирай слова!

– А что такого? Ну что такого? – Хэмилтон обвел семью непонимающим взглядом. – Что такого в слове «гинер», когда его говорю я? Я ж не какой-нибудь беляш, которому это запрещено даже мысленно. И мне, и тебе, и Симе – нам можно. Тут только папе нельзя, правда, пап?

Ноах вздохнул еще безнадежнее. Он действительно был единственным белым в своей семье. Белый Ноах Метцель, его жена гнеритянка Кора, урожденная Самуэль, и двое детей-мулатов. Если слово «мулат» в самом деле происходит от «мула», то неотесанным ослом-мужланом в их паре был именно он, Ноах, а красавица и умница Кора – кобылицей благородных кровей. Чернокожие составляли около четверти населения Делии – островной страны, расположенной примерно в полутора тысячах миль от Восточного побережья Африки. Их завезли сюда в прошлом веке для работы на угольных шахтах и тогда еще называли неграми, а когда хотели обидеть – нигерами.

Позже, уже на памяти Ноаха, обидным было признано и прежнее название «негр» – признано и переделано вследствие многочисленных антирасистских протестов в более благозвучное «гнер». Соответственно, изменился и «нигер» – на «гинера», чей статус, впрочем, все еще остался ругательным и допустимым к употреблению лишь в устах самих гнеров и гнеритянок.

Ноах взял фуражку и подошел к жене для второго утреннего поцелуя – теперь в щеку. Завершив этот обряд, он повернулся к сыну.

– Правда, сынок. В этой семье все имеют право на высказывание, кроме меня. Допивай молоко. Жду тебя на улице. Три минуты, не больше.

Снаружи щелкала садовыми ножницами соседка – облаченная в затрапезный халат толстуха с добрым лицом и неопределенным количеством подбородков, каждый из которых можно было признать волевым.

– Привет, Аманда! Как прошла ночь?

В иной ситуации и в иных обстоятельствах за подобный вопрос, обращенный к женщине, можно было загреметь в тюрьму минимум на полгода. Но в данном случае Ноах не рисковал ничем – и не только из-за внешнего вида соседки, в принципе не располагавшего к запретным мужским фантазиям. Аманда печально вздохнула и опустила ножницы.

– Привет, Ноах. Ужасно, просто ужасно. Понимаю, что все тут уже во как устали от моих бед, но ты ведь сам спросил…

– Никто не устал, о чем ты говоришь? – мягко возразил Метцель. – Каждый рад тебе помочь, только мигни. Так что случилось на этот раз? Аллергия?

Аманда мотнула головой, колыхнув всеми своими подбородками. Ноах быстро подсчитал: вышло восемь. Вчера было девять, а позавчера – шесть. Интересно, от чего это зависит? Явно не от погоды – она в эти дни не менялась.

– Если бы только аллергия… Приступ эпилепсии, жесточайший. Ты даже не представляешь, Ноах… – она всхлипнула. – …даже не представляешь, как трудно с этим справляться…

Метцель сочувственно причмокнул и посмотрел на обширное крыльцо-веранду соседкиного дома, где в роскошном, напоминающем космический модуль инвалидном кресле восседала единственная дочь Аманды – щуплая девочка-подросток в огромных уродливых очках и нелепом канареечно-розовом наряде.

– Ужас, просто ужас… – проговорил он. – Надеюсь, сегодня Бэмби почувствует себя лучше. Как тебе новое кресло? Поглядеть со стороны, так оно может летать, строить дома и готовить обед. Ты не проверяла, может, это чудо робототехники еще и кусты подстригает, и ты зря тут работаешь ножницами?

Аманда рассмеялась, оценив шутку.

– В самую точку, Ноах. Такая сложная штуковина… За эту неделю я не освоила и трети секретов этого чертового кресла. Представь: к нему прилагается целый ящик брошюр. У кого есть время читать такие описания? Я ведь не профессор, как твоя жена.

– Думаешь, Кора разобралась бы лучше тебя? – ухмыльнулся Метцель. – Она и с телевизионным пультом не справляется. Хочешь, я пришлю к тебе Хэма? Молодые схватывают эти вещи на лету.

– Спасибо, Ноах, я подумаю, – кивнула соседка. – К нам ведь, знаешь, не всегда войдешь. С такой больной девочкой… сам понимаешь…

Она повернулась к дочери.

– Эй, Бэмби! Не будь такой букой! Поздоровайся с дядей Ноахом!

Девочка послушно помахала с веранды, сопроводив это действие слабым подобием улыбки, едва различимой под огромными очками. Ноах помахал в ответ. Аманда Росс и ее больная дочь Бэмби-Кэт составляли одну из главных достопримечательностей провинциального городка Хадау, да и всего острова в целом. Уникальным был не только набор неизлечимых болезней, которыми страдала девочка, но и беспримерное мужество матери, которая умудрялась поддерживать дочь в живых там, где другие давно бы сдались, признав невозможным ежедневный подвиг, совершаемый на протяжении такого количества лет.

Проблемы со зрением, слухом и пищеварением, мышечная атрофия, приведшая к полному параличу нижних конечностей, хромосомная аномалия, астма, сложный набор аллергий, эпилепсия, гиповентиляция легких, порок сердца и выявленная чуть позже лейкемия… – кто из обычных родителей смог бы справиться с подобным букетом, у кого не опустились бы руки? Но Аманда продолжала сражаться назло всем несчастьям, которые, впрочем, тоже не сдавались, придумывая все новые и новые обходные маневры и предательские удары. Она полностью посвятила себя спасению дочери, отставив в сторону все остальное, и прежде всего свое личное женское счастье, возможность найти спутника если не на всю жизнь, то хотя бы на ночь, на вечер, на короткое объятие в туалете гремящей дискотеки.

У нее просто не оставалось времени и сил на то, чтобы элементарно следить за собой, держаться в минимальной форме. В принципе, она не могла и ходить на работу, потому что Бэмби-Кэт требовала внимания круглые сутки. Муж бросил Аманду вскоре после того, как выяснился масштаб беды; выплачиваемых им скудных алиментов едва хватало на пропитание. К счастью, история каким-то образом просочилась в газеты – сначала в столичную «Делия-ньюз», а затем, чудом попав на глаза одному из африканских репортеров «Нью-Йорк таймс», и в большую всемирную прессу. На следующее утро после нью-йоркской публикации Аманда Росс проснулась знаменитой.

Раньше она загибалась от безысходного отчаяния и нищеты, теперь весь мир вдруг встал в очередь, едва ли не умоляя принять помощь – деньгами, медицинскими процедурами, консультациями лучших врачей, оплаченными операциями в престижных частных клиниках Америки и Европы. Оказавшись в центре внимания, Аманда не загордилась, не потеряла голову, а использовала новый статус ровно настолько, сколько требовалось для главного – лечения дочери, не требуя ничего для себя лично. Внезапная всемирная известность скорее тяготила ее; она раз за разом отказывалась от приглашений в студии и на развлекательные шоу, лишь изредка уступая самым влиятельным телеканалам.

Тогда они с Бэмби еще жили в Сан-Мануэле, столице Делии, и репортеры вечно паслись у дверей их скромного домика. Напуганная этой осадой, Аманда решительно отказалась от переезда в большие города большого мира, справедливо рассудив, что там число осаждающих станет и вовсе невыносимым. По этой же причине она отклонила и предложенные ей услуги знаменитых больниц Женевы, Лондона, Кливленда и Сиэтла.

– Если добрые профессора так хотят помочь моей бедной Бэмби, пусть приезжают сюда, на Делию, – сказала она в одном из нашумевших интервью. – Никто не знает дочь лучше меня, никто не может судить точнее. Жизнь Бэмби держится на волоске, и я с огромным трудом оберегаю этот волосок от множества угроз. Точно вам говорю: она попросту не перенесет ни долгой дороги, ни смены климата…

Эти слова прогремели на весь мир, и число репортеров у дверей возросло вдвое. Спасаясь от них, Аманда переехала из Сан-Мануэля на другой конец острова, в шахтерский городок Хадау, захолустный даже по делийским понятиям. Учитывая пожертвованные в пользу Бэмби миллионы, ее мать могла выбирать любой дом в любом месте, а если говорить о гнеритянском районе Лагрем, то и целый квартал. Поэтому Аманда подошла к делу с максимальной серьезностью и поселилась в итоге не абы где, а конкретно по соседству с начальником местной полиции, что, по идее, гарантировало ей наилучшую защиту от посягательств назойливой прессы.

Расчет оказался верным: теперь журналисты донимали мужественную мамашу далеко не в прежнем объеме. Зато пожертвования и врачебная помощь продолжали поступать бесперебойно; крупная международная фирма объявила о создании специального фонда под названием «Сердце Бэмби», а ведущие производители медтехники прямо-таки соревновались в предоставлении новейших моделей своего производства. На скромную больничку сорокатысячного городка, притулившегося на краю забытого Богом и людьми острова, вдруг посыпались невиданные блага, доступные обычно лишь лучшим клиникам планеты: оборудованные по последнему слову науки лаборатории высокоточной диагностики, аппараты компьютерной и магнитно-резонансной томографии, комнаты интенсивной терапии и прочие сверхдорогие многомиллионные подарки. Набор болезней Бэмби был таким обширным, что с легкостью покрывал примерно весь спектр существующего медицинского оборудования.

Что уж говорить о приборах личного пользования, таких как инвалидные кресла, – их образцы устаревали с поразительной быстротой, напоминающей смену моделей в производстве автомобилей. Продолжая эту аналогию, можно сказать, что Бэмби садилась в свою следующую инвалидную «феррари», еще не успев привыкнуть к предыдущей инвалидной «ламборгини». В общем, шутка Ноаха Метцеля по поводу чуда робототехники, безусловно, имела вполне реальные основания.

Хлопнула дверь; из дома выскочил Хэмилтон, на ходу закидывая на плечо лямку школьного рюкзака. Ноаху оставалось лишь откозырять знаменитой соседке, сесть за руль «тойоты» и надавить на кнопку стартера. Рабочий день начался.

Машин на улицах не было вовсе: три дня без подзарядки опустошили аккумуляторы автомобилей, и те, кому позарез нужно было попасть на службу или на работу, в очередной раз отправились туда пешком или в велосипедном седле.

– Красота! – восхитился Хэмилтон, обозревая пустое шоссе. – Бьюсь об заклад, сегодня пробки не будет даже у школы.

Ноах усмехнулся:

– Опять об заклад? На какие деньги, сынок?

– Какие ни есть, все мои, – парировал парень. – У тебя не прошу.

– Слушай, что с тобой происходит? – подавляя нарастающее раздражение, сказал Метцель. – Зачем на тебе этот идиотский прикид? Вырядился, как последний…

Он имитировал плевок, проглотив последнее слово. С некоторых пор сын действительно одевался по моде гнеритянского квартала Лагрем: большеразмерная футболка навыпуск, бесформенные шаровары, бейсболка козырьком набок и кроссовки с развязанными и потому волочащимися по земле шнурками.

– Что же ты замолчал? – насмешливо осведомился Хэм. – Давай, заканчивай. Как последний кто? Как последний гнер? Или как последний гинер? Или даже как последний нигер?.. Давай, давай, не бойся, тут все свои.

– Да какой ты свой? – с досадой проговорил Ноах. – Что у тебя на груди написано?

– А что такого? – недоуменно отвечал Хэм, оттягивая перед собой футболку, на которой крупными буквами значилось: «Белых на фонари!» – Теперь в школе все это носят, даже беляши. Что-то типа новой формы.

– А то, что твой отец – белый, тебя не смущает? Меня ты тоже на фонаре вздернешь?

Хэмилтон ухмыльнулся.

– Конечно смущает, – сказал он, игнорируя второй вопрос. – Белый, да еще и коп, да еще и начальник – почти полный набор гарантированного свинства. Не хватает только, чтобы ты вдобавок был еще и евреем, но тут уже обошлось.

«Выкинуть его, что ли, из машины? – подумал Ноах. – Совсем обнаглел, мерзавец. Никакого сладу. Кора говорит: такой возраст. Говорит, годам к двадцати подростки более-менее приходят в норму. Хотя по Симе этого не видно…»

– Неужели вас такому в школе учат? – проговорил он вслух. – Это ведь откровенный расизм, господин Хэмилтон Метцель.

– Вот уж нет, господин начальник полиции, – в тон отцу ответил юный наглец. – Черный не может быть расистом по определению. Вернее, по двум определениям: определению черного и определению расиста.

Продолжение

Алекс ТАРН