Просто Сьюзен: прощание при встрече

Сигрид Нунес вспоминает, как однажды ее босс, редактор The New York Review of Books Роберт Сильвер, сказал ей: «Соедините меня со Сьюзен». «С какой Сьюзен?» – спросила Сигрид, снимая телефонную трубку: «Susan who?» Все вокруг захохотали. Действительно, смешной вопрос. Новая ассистентка редактора еще не знала, что Сьюзен, просто Сьюзен, в нью-йоркском литературном мире можно было сказать только про одного человека, – Сьюзен Зонтаг.

Сьюзен Зонтаг – романист, автор рассказов, пьес, кинофильмов, но для большинства в первую очередь эссеист – на протяжении почти сорока лет была культовой фигурой. Ее обожали или ненавидели, называли героем или монстром, но ее присутствие в культурной жизни Америки невозможно было игнорировать. Неистовый максимализм, требующий абсолютной интеллектуальной честности, бескомпромиссность суждений, неподдельная, почти фанатичная преданность слову – всё это обеспечивало ей особое – специальное – место среди популярных, умных, образованных, талантливых и просто знаменитых литераторов. Сьюзен Зонтаг была одна – ее не с кем было перепутать и не с кем сравнить.

В  начале 1976 года, поступая на работу в The New York Review of Books, Сигрид Нунес не предполагала, что вскоре она будет жить с Сьюзен Зонтаг под одной крышей, а 35 лет спустя напишет книжку, которую назовет «Просто Сьюзен» (Sigrid Nunez «Sempre Susan», Atlas and Co, NY, 2011).

Весной 1976 года Сьюзен Зонтаг, справившись с безнадежным – врачи вынесли ей смертный приговор – раком груди, возвращалась к нормальной жизни. Ее рабочий стол в нью-йоркской квартире на углу 106-й улицы и Риверсайд-драйв был завален нераспечатанными письмами, и Роберт Сильвер отправил к ней свою ассистентку для секретарской помощи. Сын Сьюзен Дэвид Рифф учился в это время в Принстоне, но большую часть времени он проводил дома, в квартире на Риверсайд-драйв, там он и встретился с Нунес. У молодых людей завязался роман, и Сигрид переселилась в квартиру, которую Сьюзен Зонтаг делила со своим сыном.

Здесь необходимо пояснение. То, что нам, бывшим советским гражданам, кажется естественным и нормальным, у американцев вызывает оторопь. Как это двадцатичетырехлетний сын живет в одной квартире с матерью? Разве это возможно, что туда же, в эту квартиру, переезжает и его подружка?

Учитывая репутацию Сьюзен Зонтаг, которая всячески подчеркивала свое пренебрежение к любым условностям и даже правилам «буржуазного общества», совместное проживание матери и сына, а уж тем более матери, сына и его подружки выглядело более чем вызывающе. Прибавьте к этому почти афишируемую бисексуальность Сьюзен, ее романы с мужчинами и женщинами, которые она никогда не скрывала, ее готовность рассказывать всем и каждому о деталях своей интимной жизни, и вы получите столько материала для фантазий, сплетен, гримас и ядовитых уколов, что мутный этот поток ждал любого повода вырваться наружу.

Нунес вспоминает, как однажды они с Дэвидом обедали с их новым знакомым, профессором из NYU, и тот вдруг спросил: «Вы спите втроем, все вместе?» «Что?» – воскликнул Дэвид, и профессор, нисколько не смутившись, «медленно повторил свой вопрос, будто разговаривал с иностранцем или идиотом».

Когда на митинге в поддержку польской «Солидарности» – 6 февраля 1982 года – Сьюзен Зонтаг произнесла свою знаменитую речь, назвав коммунизм разновидностью фашизма, неприязнь, которая копилась годами, была продемонстрирована ей в полном объеме.

Сьюзен, вспоминает Нунес, «была поражена яростью, с которой ее атаковали». «Я не знала, что у меня столько врагов», – удивлялась она. «А мне же казалось, – продолжает Нунес, – что я никогда не встречала человека, у которого было бы больше врагов, чем у нее. И, как это бывает во влиятельных кругах, даже кое-кто из ее друзей на самом деле был ее врагом. Правда или нет, но ей передали, что один из редакторов The New Yorker тогда поклялся, мол, пока я здесь работаю, Сьюзен Зонтаг не напечатает ни строчки в нашем журнале».

Об этом выступлении Зонтаг, наверное, следует сказать особо. Шквал ярости и оскорблений, обрушившийся на нее тогда, многие считают результатом нарушения ею «левацкой партийной дисциплины»: «Можно критиковать отдельные коммунистические режимы, но нельзя критиковать коммунизм, саму систему».¹

Но, по-моему, этот пароксизм ярости был вызван даже не столько теоретическим отступничеством, сколько тем, что Зонтаг, поставив ребром извечный вопрос: «С кем вы, мастера культуры?», требовала немедленного, прямого и практического ответа и от себя самой, и от конкретных именитых людей, сидящих в президиуме и в зале нью-йоркского Таун-холла.

«Большая часть того, что говорят так называемые левые – в том числе и многие из присутствующих сегодня здесь, – контролируется страхом не оказаться в компании “реакционных” сил. Именно из-за этого страха – невольно ли, вольно ли – левыми было сказано много лжи». И дальше: «Мы думаем, что мы озабочены справедливостью; во многих случаях так оно и есть. Но мы недостаточно любим правду».²

Сьюзен Зонтаг не скрывала, что ее собственная позиция, ее отношение к коммунизму стали меняться под влиянием свидетельств очевидцев, тех, кто на своей шкуре испытал прелести советского рая. Здесь в первую очередь нужно назвать Бродского.

Роман Бродского с Сьюзен Зонтаг был недолгим, но взаимное уважение и дружбу они сохранили, несмотря на то, что, как говорит Нунес, «он не был при расставании деликатен. Более того, он вел себя не очень красиво». Сигрид Нунес вспоминает и слова самой Зонтаг: «Бессердечные умные мужчины и глупые женщины – кажется, это моя судьба»³.

Не надо думать, что влияние было односторонним. Мне трудно судить, но, похоже, что Сьюзен Зонтаг была одним из немногих американских друзей Бродского, к мнению которых он прислушивался и чьим мнением по-настоящему дорожил. Я бы даже заменил здесь множественное число на единственное.

Со своей стороны, Сьюзен Зонтаг была не только «очарована» Бродским, она была в него влюблена. Беседуя в 2003 году с Валентиной Полухиной, Сьюзен сказала, что Бродский «разбил немало женских сердец». Но если вы решите, что все подряд женщины гроздями вешались на Бродского, то вот слова двадцатипятилетней привлекательной женщины, которая смотрела на Бродского совершенно другими глазами: «Он лысел, терял зубы, у него был животик. Он носил, не снимая, одну и ту же пропотевшую мешковатую одежду, – пишет Нунес. – Но для Сьюзен он был чрезвычайно романтичен. /…/ Сьюзен была у его ног».

Вчетвером они – Сьюзен Зонтаг, Бродский, Дэвид и Сигрид – болтали, мотались по ресторанам, колесили  по Манхэттену: Сьюзен после раковой операции, Бродский, постоянно хватающийся за сердце, и пара молодых людей, «четыре человека в машине, каждый с сигаретой».

«Я помню один вечер. Иосиф, светящийся в улыбке, долька морского огурца покачивается на китайской палочке: “Правда, мы счастливы?” – он поворачивается и целует Сьюзен.

Этой ночью, после того как мы подвезли его домой на Мортон-стрит, у него случился первый инфаркт».⁴

Когда-то Сигрид Нунес поразили строчки из десятой главы «Горбунова и Горчакова». Эти строчки, признается она, преследуют ее и сейчас:

 

Молчанье – это будущее дней,

катящихся навстречу нашей речи,

со всем, что мы подчеркиваем в ней,

с присутствием прощания при встрече.

 

«Нужно ли говорить, какое огромное это было везение – слушать их обоих? И сегодня, оглядываясь назад, мне хотелось бы вспоминать это время с удовольствием или, по крайней мере, без боли».

По-существу, книга Нунес именно об этом. О боли. О том, что жизнь несправедлива, что нет больше на свете Сьюзен, нет больше Бродского, нет уже почти всех, о ком в этой книге идет речь.

Сьюзен Зонтаг была властителем дум нескольких поколений. При этом она до пятидесяти пяти лет жила в «студенческой», как выражается Нунес, квартире, с окнами без занавесок, с супом Campbell из банки, постоянно думая о том, хватит ли ей денег, чтобы заплатить квартплату, сокрушаясь, кусая ногти, но не желая нанять агента, добиться иных условий от своего издателя.

Сьюзен Зонтаг была выдающимся эссеистом, но хотела быть прозаиком. «Я устала от этой тяжелой работы, я хочу петь!» – говорила она. На что Бродский, не очень-то щадивший ее чувства, отвечал: «Сьюзен, ты должна была бы знать, что это дается только очень немногим».

«Всю жизнь ее мучило, что, как бы глубоки и искренни ни были ее чувства, романы ее никогда не выживали. Если бы ее отношения с Николь сохранились! /…/ Если бы Иосиф захотел быть с ней!»⁵

В 1975 году Сьюзен Зонтаг был вынесен смертный приговор – нет шансов. Но она не сдалась – и победила болезнь. В 1998 году – снова рак. «Нет никаких шансов», – сказали ей. И она опять победила. Наверное, хватит для одного человека? Но в марте 2004 года – лейкемия. И все же она боролась до самых последних дней.

Сьюзен Зонтаг часто рассказывала, какое у нее было холодное детство, как она чувствовала себя чужой в своей семье. Ее отец Джек Розенблат умер, когда ей было только пять, и она пыталась представить – придумать – этого человека, которого она не знала. Она как будто пропустила детство. Может быть, поэтому она всегда была немного ребенком.

«Близкие люди часто подчеркивали ее детские качества (то, что она не могла находиться в квартире одна, ее ненасытное любопытство, ее склонность идеализировать своих героев и даже то, что, заболев раком, будучи уже женщиной за сорок, она не имела никакой медицинской страховки, хотя в те времена страховка была вполне по карману). Мы с Дэвидом часто говорили, что она наш enfant terrible, ужасный ребенок. /…/ Я вспоминаю ее именно как студента, как фанатичного студента, обложенного стопками книг и черновиков, курящего сигарету за сигаретой, студента, который всю ночь напролет стучит на машинке, который хочет написать свое сочинение лучше всех. Она напишет на пятерку с плюсом! Она будет первой в классе!»

И она добилась этого. Она писала на пятерку с плюсом. Она стала первой в своем классе. Ее эссе изучают в школе. Ее романы стали бестселлерами.

Сигред Нунес знает это – это знают все – и она хочет вспоминать о Сьюзен только с радостью. Ей хотелось бы вспоминать прошлое «с удовольствием или, по крайней мере, без боли». Но у нее получилась грустная книга, потому что, вспоминая о встрече, она не может забыть о прощании.

 

1. «Susan Sontag. Making of an Icon» by Carl Rollison and Lisa Paddock, W.W. Norton, NY, 2000, p. 224.

2. https://www.thenation.com/print/articlle/communism-and-left

3. Вот как Дэвид Рифф описывает последние дни Сьюзен Зонтаг: «К этому времени она уже не разговаривала с нами, с теми, кто был вокруг, только просила перевернуть ее, дать ей воды или позвать сестру. Но она постоянно говорила, говорила спокойным тихим голосом как бы сама с собой. Она говорила о своей матери и об Иосифе Бродском, большой любви более раннего периода ее жизни».  (David Riff «Swimming in a Sea of Death», Simon and Schuster, NY, 2008, p. 162).

4. Вспоминая события тридцатипятилетней давности, Сигрид Нунес допускает ошибку. Первый инфаркт случился у Бродского 13 декабря 1976 года, а в квартиру на Мортон-стрит Бродский переселился в июне 1977-го. Вероятно, адреса наложились в ее памяти один на другой.

5. Николь Стефани (1923–2007), французская актриса и продюсер. Играла в знаменитом  фильме  Жана-Пьера Мельвиля Les Enfants Terribles (1950).