Юрий Владимирович

В России надо жить долго.

М. Жванецкий

«Вот сука, под Андропова косит», – подумал я. Андропов был тогда всесильным председателем КГБ. Значит он дает мне понять, что я в КГБ. Ну, это мы и без него знаем. Тем, что Андроповым назвался, дает понять, что проступок у меня серьезный. Но тем, что не в форме, а в обычном костюме, хочет этим показать… Что же он, гад, хочет этим показать? За что он меня вызвал? Вроде я нигде не прокололся, все за мной было чисто. Так, быстро пройдемся по биографии. Вроде все тип-топ, нигде не намарал. Даже в милицию ни разу не попадал. А мог. Что еще? Да, и самиздат, и тамиздат почитывал, запрещенная литература дома была, голоса слушал, но ведь никто не присек. Вроде с этой стороны тоже все чисто. Тогда за что?»

– Вот вы сейчас сидите и думаете: «За что же меня сюда вызвали?» – мягко улыбнулся Юрий Владимирович.

– Да знаю я. Приборы ремонтировать, – отмел я все его намеки. – Кстати, где они?

Когда ничего не знаешь и не понимаешь, иди в несознанку: ничего не видел, ничего не знаю. Простой я как валенок.

День назад меня вызвал к себе начальник 1-го отдела, 1-й отдел – это секретная часть. Я подумал – и пошел. Увернуться все равно было невозможно. Предприятие наше было закрытое, номерное. И хоть находилось оно, предприятие номер девять, в центре города, на Фонтанке, на задах Дворца пионеров, что на Невском, никто о нем ничего не знал и даже не слышал. Мы делали аэрофотокамеры высокой разрешающей способности. Для самолетов и спутников. Такой камерой с высоты 10 тысяч метров можно было снять легковой автомобиль,  и, говорят, даже номер машины был виден. И потому 1-й отдел играл у нас решающую роль.

– Ты вот что, – сказал мне начальник 1-го отдела. – Ты зайди-ка в райком комсомола на углу Невского и Фонтанки. Знаешь красное такое здание?

– Да знаю, знаю. А зачем? – поинтересовался я.

– А им приборы починить надо, а ты вроде у нас специалист, – усмехнулся начальник 1-го отдела. Фальшью от него несло за версту.

– А когда зайти? – спросил я. – У меня работы сейчас много.

– У всех много, зайди завтра, – хитро подмигнув, сказал начальник 1-го отдела. – В 16 часов пополудни, ты ведь работу в это время заканчиваешь? Только ты в комитете комсомола не задерживайся, поднимись сразу на 4-й этаж.

– Да там всего-то три этажа.

– Есть, есть четвертый. Поднимешься, там стальная дверь будет, ты в звонок позвони – тебе откроют.

– Ну, раз надо, сделаем, – бодро сказал я и пошел к секретарю нашей комсомольской организации.

Время было семидесятые. «Оттепель» заканчивалась, гайки начинали закручивать. Танки в Прагу уже вошли, а в Афганистан еще нет. Бродского и Солженицына уже выслали, а Сахарова еще нет. Застой только начинался. А социализм с человеческим лицом – заканчивался. Проходили уже времена, когда поэты собирали миллионы людей на стадионах. И когда ничего не боялись. Но фрондерство еще оставалось.

Смутное наступало время, переходное. Уже чувствовалось, что кислород высасывают, но на «подышать» пока еще оставалось немного.

Олег был раньше у нас инженером, хороший парень и не подлец. Когда в прошлом году проходили выборы секретаря комитета комсомола нашего предприятия, к нам прислали хмыря из райкома партии. Он долго перебирал бумажки, все никак не мог найти нужную. Потом откашлялся и сказал:

– Районный комитет партии рекомендует следующего кандидата.

И выдвинул на сцену очередного ублюдка. Нам их уже несколько присылали, один другого хуже. И мы их всех успешно проваливали.

Вот и в этот раз народ загудел, завыл, кто-то из задних рядов крикнул:

– А чего вы нам своих ставленников навязываете? Мы их не знаем, видеть никогда не видели, они у нас и не работают.

И кто-то крикнул:

– Олега хотим! Олега в секретари! Других не надо!

И весь зал начал скандировать:

– О-ле-га, О-ле-га.

Так его и выбрали. Я, если бы сам этого своими глазами не видел, в жизни бы не поверил, что такое у нас возможно. И вот я сейчас к нему и шел.

– Олежка, ты Октябрьский райком комсомола хорошо знаешь, ну, темно-красное здание, рядом с конями Клодта?

– Да вроде обязан, это ведь наш райком.

– А сколько там этажей?

Олег засмеялся.

– Там с улицы кажется, что три, но это не так. Если выше подняться, там четвертый этаж есть. Как домик на крыше, его с улицы не видно.

– А ты не знаешь, что там?

– Знаю. Там КГБ Октябрьского района. Ну, одно из. А тебе зачем?

– Понимаешь, мне начальник первой части сказал туда зайти, якобы приборы починить. Врет, конечно.

– Знаю я это место, – посерьезнел Олег. – Там нет ни объявлений никаких, ни вывесок. А за стальной дверью – длинный коридор с рядами дверей с обеих сторон. Никаких приборов там нет. Меня туда в прошлом году вызывали, сразу после того, как секретарем выбрали. Стучать уговаривали – я отказался.

Пришел я домой, рассказал все жене. Она вскинулась: я с тобой пойду. Я вскипел:

– Ну куда ты пойдешь? В КГБ? Тебя туда кто-то приглашал?

– Я на лестнице подожду.

– Нет, категорически нет. Да и опасно это. Если ничем кончится, я и сам потом домой приду, если не приду, значит взяли. Тем более нечего там светиться.

Но она настаивала, и в конце концов я устал спорить и согласился:

– Ладно. Но, если я через час не выйду, иди домой. Значит меня взяли.

– Два часа, – упрямо говорит жена.

Я уже здорово устал.

– Ну хорошо, два, – говорю.

Вот на четвертом этаже я сейчас и сидел. А жена осталась ждать на лестнице.

– Приборы, говоришь? – спросил Юрий Владимирович. – Приборы подождут. А вот ты… вы нам расскажите-ка лучше свою биографию.

Я коротко рассказал. Учился, закончил, работаю. Женат.

– Да слышал, слышал. Кстати, поздравляю. Вы ведь недавно женились? А расскажите, чем ваша жена занимается, о чем вы с ней дома говорите?

– Да ни о чем не говорим. Мы только месяц как поженились. Да и некогда говорить – оба работаем, после работы по магазинам жратву покупать, везде очереди, домой приходим поздно. Только поужинаем, а тут и спать пора – утром на работу рано.

– А кто ваши друзья? Расскажите мне про своих друзей.

– А нет у меня друзей. Человек я стеснительный, с людьми говорить мне тяжело – смущаюсь. Да я и с женой почти не разговариваю.

– Да? А у меня вот совсем другие сведения. Человек вы общительный, легко с людьми сходитесь, у вас много знакомых. И вы легко становитесь душой компании.

– Чего только люди не наврут, – равнодушно зеваю я.

– Да, кстати, – вскидывается Юрий Владимирович. – Я надеюсь, вы понимаете, что рассказывать об этом нашем разговоре никому нельзя. Даже жене.

– Я же сказал, нам с ней разговаривать некогда.

– Значит договорились: ни жене, ни друзьям, ни родителям – никому. Вот тут, пожалуйста, распишитесь, что поняли.

Потом Юрий Владимирович меняет тему.

– Мне иногда просто обидно становится. Вот смотрю, как вы настороженно держитесь… Вы все думаете, мы тут в КГБ сплошные звери. Арестовываем, пытаем. Э, батенька, времена уже не те, другие совсем времена. Вот у меня два диплома: философского факультета и психология. Вас ведь никто не арестовывал, правда? Вы ведь сами пришли?

– Я пришел, потому что вы меня через начальника первого отдела пригласили. А от вашего приглашения не принято отказываться. Сам бы не пришел.

– Ну и зря, – развел руками Юрий Владимирович. – Видите, мы с вами сидим тут, как два интеллигентных человека, и просто беседуем. На вас кто-то кричит? Вас кто-то бьет? Чем-то вас запугивает? А кстати, чаю не хотите?

– А чего, действительно, вы меня сюда пригласили?

– Скажу, скажу, – улыбается Юрий Владимирович. – Экий вы нетерпеливый. Только скажите мне сначала: вы с иностранцами встречаетесь?

– Нет, не встречаюсь.

– И знакомых у вас среди них нет?

– Нет.

– А если подумать?

– Да нет никого, чего вы пристали?

– И дружбу с иностранцами не водите?

– Нет, нет, я же вам сказал.

– А у меня вот совсем другие сведения. Вы под Новый год к родителям навестить летали?

– Ну, летал.

– Ваша беда в том, что вы порядков не знаете. А у нас на каждом самолете, на каждом рейсе свой человек летает. И вот видит он, как вы к иностранцам подсели, беседу оживленную с ними ведете. Снимки, конечно, сделал. Вам показать?

– Да нет, верю, – буркнул я.

Когда я ездил навещать родителей под Новый год, билетов на обратный рейс не было. Прямого рейса вообще не существовало, надо было в Киеве пересадку делать. До Киева билеты были, а дальше – нет. Я родителям сказал, что из Киева-то я уж как-нибудь выберусь, да хоть на поезде поеду. Прилетел в Киев, осмотрелся в аэропорту, там в одном из окошек билетных симпатичная молодая женщина сидела. Я ей подмигнул, она в ответ улыбается. Пошел в буфет, коробку шоколадных конфет купил и с этой коробкой к ней подваливаю.

И сделала она мне билеты, только что-то странное упомянула, про какой-то специальный рейс, да я тогда на это и внимания не обратил, радость захлестнула – билет достал.

А через двадцать минут и посадку объявили. Я немного припоздал, с симпатичной кассиршей заболтался.

Захожу в самолет последним. И что-то не то чувствуется. Какая-то атмосфера в воздухе не та. Ну, во-первых, самолет полупустой. Это на наших-то, советских авиалиниях. И первая мысль: суки, тут еще сколько народу влезет, а они билеты не продают. Ну а во-вторых, каким-то нерусским духом пахло. Но я тогда еще ничего не понял.

Нашел свое место, рядом со мной две женщины сидят: одна постарше, у окошка, а другая, ближе ко мне, помоложе. И между собой разговаривают.

Я прислушался: мать твою, говорят-то по-английски. Это где ж тогда англоязычных туристов встретить можно было? А я как раз к кандидатской готовился, английский язык во Дворце культуры брал. На Кировском проспекте, у метро Петроградская.

И решил я в английском попрактиковаться, нам преподавательница говорила, что надо чаще пытаться общаться на английском, он тогда идет лучше.

И заодно сообразил, что я на этом рейсе единственный советский человек. Все остальные – интуристы. Вот что кассирша в виду имела, когда про специальный рейс говорила.

А потом я у нее, у молодой, что-то спросил. На английском. Она ответила. Разговорились. И оказалась она из Шотландии, учительница, язык преподает и литературу. А в Питере лекцию должна студентам прочесть. О Роберте Бернсе, великом шотландском поэте, ко дню его рождения, как раз он скоро должен быть. Бернс-то как раз в их местах жил и творил.

А Бернс и моим любимым поэтом был. Одним из. Я его сначала в переводах Маршака читал.

Ну а потом уж мы его стихи на память друг другу читали, она по-английски, я по-русски. Звучало хорошо на обоих языках. Потом она мне фотографии его дома-музея показывала, других исторических мест, с ним связанных. И даже несколько фотографий подарила. Наряду с приглашением и билетом на ее лекцию. Я и не заметил, как рейс быстро закончился.

– Ну, что скажем? – вернул меня в кабинет Юрий Владимирович.

– Да не подсел я, у меня на это место билет был. А говорил, потому что… Ну, просто молодая девушка, красивая, – говорю я.

– А знаете? Чисто по-человечески я вас понимаю, – говорит Юрий Владимирович. – Но давайте с другой стороны на это посмотрим вместе. Вы помните, когда на работу устраивались, подписку давали? Что никаких контактов у вас с иностранцами не будет и быть не может. Вы же все-таки в закрытом предприятии работаете.

А я хрен его знает, тогда, после института, когда в эту контору распределили, много бумаг всяких подписывал. Что я их, читать все буду, что ли?

– А мы ведь вас до-о-олго искали, – говорит Юрий Владимирович. – И главное, нигде вы не числитесь, хорошо замаскировались, нигде следов не оставили. Никак найти не могли. И тут оп-па, вот он, голубчик наш, на самом секретном предприятии работает, бумаги какие-то от иностранцев получает, пишет им в блокнот что-то. Ну? Будем колоться?

И рассказал я Юрию Владимировичу всю эту историю. Он надолго задумался.

– Вы поймите, – наконец произнес он. – Даже если я вам верю, это ничего не меняет. У меня есть служебные обязанности. И согласно им я должен сообщить о вас по месту вашей работы. И вы сами понимаете, за нарушение режима секретности вас по головке не погладят. В лучшем случае уволят, ну а в худшем… – и он развел руками. – Но! – и он поднял вверх палец. – Я могу сделать это завтра, а могу и не торопиться. Если, конечно, и вы нам поможете.

– Это как же?

– Мы бы очень хотели знать, о чем народ сейчас думает. Нет-нет, не вскидывайтесь, я не прошу вас стучать. У нас таких людей и без вас хватает. Нам скорее нужен аналитический обзор. Имен можете не упоминать. (Как же, думаю, это сначала только.)

– Вы ведь образованный человек, пишете вот, стихи и прозу, на занятия литературные ходите по вечерам. В молодежной газете «Смена». (А это он откуда, мать его, знает?) Вот и напишите, о чем молодежь говорит, какие темы обсуждает. Вам это несложно будет. Есть ли недовольные? Что они хотят изменить? Вы заметили? Я имен не прошу. Мы и сами многое изменить хотим, нам только знать надо, что менять-то. Мы и сами за эти перемены обеими руками, но только под нашим руководством.

– Я же вам сказал, необщительный я. Друзей никаких нет.

– Ну, Михал Борисыч, общаетесь же вы с людьми. На работе ведь не только о работе говорите. В литературном кружке, опять же.

– На работе только о работе и говорим. В литературном кружке нам лекции читают, больше ни на что времени нет. И я горжусь тем, что вы мне доверяете, что хотите поручить мне такое ответственное дело. Но достоин ли я? Так что я бы вам помог, с открытой душой, но сами видите.

– Знаете, разговор у нас какой-то несерьезный получается. Говорите, хотите помочь, а сами все время увиливаете. А вот вы рисуете, рисуете ведь? (Ну а вот это-то кто мог ему сказать? Да я ведь уже давно этим не занимаюсь.) А мы бы вам помочь могли, в арт-студию могли бы вас устроить. Там очень интересные художники бывают. Очень нас интересует художественная среда. Там много чего происходит, чего мы пока не знаем. А знать нам положено.

– Юрий Владимирович! Большое спасибо за доверие! Но я его недостоин. Да и  некогда мне сейчас. Времени ни на что нет. Может, потом, позже как-нибудь.

Так мы с ним и общались. Долго общались. Как будто шахматную партию разыгрывали. Вот только не мог я в ней ни победить, ни проиграть. Вничью надо было сводить. А игрок он был сильный. И знал обо мне слишком много.

И еще одна мысль мне покоя не давала. Вот мне казалось, что мы в шахматы играем, а он, может, наперсточником был, в наперстки со мной играл. И каждый раз, когда мне казалось, что я правильный наперсток угадал, там как раз ничего и не было.

И потому когда я от него через четыре часа вышел, то был весь мокрый, устал хуже, чем во времена студенчества, когда по ночам вагоны на станции разгружали.

На прощание, провожая меня до железной двери, он сказал:

– Вы ведь умный человек. Вы взвесьте. На одной чаше – ваше как минимум увольнение. С волчьим билетом. Ни на одну нормальную работу не устроитесь, гарантирую. Это в лучшем случае. А то и под суд пойдете.

Ну а на другой чаше, – он даже зажмурился, – новая интересная работа – да, мы можем, можем и многим помогаем, и с куда лучшей зарплатой. Потом – дополнительные деньги, да, мы знаем, знаем, что вам с женой на жизнь не хватает. И… Эх, так и быть, – он рубанул воздух рукой, – открою вам еще один секрет. Вы ведь с женой комнату в коммунальной квартире снимаете? (А это он откуда знает?) Сколько там в месяц надо платить? А людям, которые нам хорошо помогают, мы и квартиры помогаем получить. И поверьте, куда быстрее, чем в очереди.

Так что я вам рекомендую: хорошо подумайте. – И он изобразил руками покачивающиеся чашечки весов.

– А даю я вам на размышления три дня. Через три дня мы с вами встречаемся… встречаемся в… А встречаемся мы с вами у памятника Пушкину. Перед Русским музеем, знаете?

Я кивнул головой и захлопнул наконец за собой железную дверь. Глядь, а моя на лестнице стоит, ждет.

– Мы же договорились, после двух часов идешь домой.

А на ней лица нет – я и заткнулся. И замерзла она там на лестнице жутко.

 

Когда я пришел к памятнику Пушкину, Юрия Владимировича еще не было. Я сначала погулял вокруг, потом остановился, задрал голову и начал изучать лицо Александра Сергеича.

– Правда здорово? – услышал я голос из-за спины. – А знаете, когда его установили?

Юрий Владимирович весь лучился отраженной славой поэта.

– Нет. Наверное, в XIX веке.

– А вот и нет. В 1957-м. А смотрится, как будто в XIX веке. Скульптор – Аникушин.

Юрий Владимирович не торопился. Он взял меня под руку и начал водить вокруг памятника. Кому-то показывает, сообразил я. Но кому и зачем?

– Вы подумали? – спросил он. – А то у меня тут еще одна идея начала вырисовываться. Вы в синагоге бывали?

В Питере была одна синагога, и все ее знали.

– Нет, – соврал я. Хотя и бывал там на праздники. И знал, что там люди с фотоаппаратами ходят, снимают, кто пришел.

– А зря, – искренне огорчился Юрий Владимирович. – Там интересно, особенно по праздникам. Молодежи там много, поют, танцуют, новые встречи, интересные знакомства. Да и девушки, опять же… Хотя да, вы ведь женаты.

И опять же, об именах не спрашиваю. Но было бы интересно, о чем там говорят… Мы должны держать руку на пульсе.

– Да я и языка-то не знаю, – запустил я проверочный вопрос. (Там все говорили по-русски).

– Это ерунда, – поморщился Юрий Владимирович. – Учителей вам дадим, у нас хорошие учителя. И прекрасные звуковые материалы – пленки там, пластинки, пособия.

– Так это ведь запрещено.

– Э-э-э, не всем и не всегда.

И начинало мне казаться, что все его предложения – вранье. И что он зачем-то тянет, что-то оттягивает. Давно мог меня под суд подвести. Чего ему тянуть? Но куда-то Юрий Владимирович это дело подталкивал. Или ждал чего-то.

На нашу третью встречу Юрий Владимирович пришел взволнованный и даже немного возбужденный. Он нашел человека, который меня знал. Ну, может, не знал, но опознал по фотографии. Так он мне сказал.

И человек этот сейчас сидит, вернее находится под следствием, проходит по какому-то делу, связанному и с книгами запрещенными, и с валютой, и с золотом, да и многие другие дела там разворачиваются. И требует этот человек очной ставки со мной.

– Да что за человек? – не выдержал я. – Как его зовут-то?

– Все узнаете в свое время, – отмахнулся Юрий Владимирович.

– Ну а я тут при чем? – удивился я. – Какое отношение я имею к валюте и запрещенным книгам? Или к золоту? Вы что, меня с ними поймали?

Ничего не ответил Юрий Владимирович.  В том, как он закручивал сюжет и композицию этого дела, чувствовалась какая-то сумасшедшинка. И все это начинало становиться гротескным и нереальным. И угрожающим.

Очная ставка была мне назначена в Большом доме на Литейном. Большой дом на Литейном был главным центром КГБ в городе. Говорили, что Большой дом имеет под землей столько же этажей, сколько и над ней, и что там в подвалах людей пытают и сейчас. Это было очень большое здание. Даже анекдот такой ходил:

— Какой самый высокий дом в Ленинграде?

— Большой дом на Литейном. Из его подвалов виден Магадан.

Юрий Владимирович мне выдал пропуск, сказал, что его самого там не будет, но беспокоиться мне не о чем, прохожу я как свидетель и после встречи пойду домой. Должен я у дверей сказать, что пришел по такому-то делу, показать выданную мне бумажку, за мной кто-то спустится и уведет в нужную комнату. Ну не о чем там беспокоиться.

Так все и было. Увели меня в какую-то комнату, сказали подождать, сейчас подследственного приведут. Когда в комнату под охраной ввели какого-то серого человека в замызганной тюремной робе, я его сначала и не узнал.

Он сел на стул напротив меня, а рядом приземлился следователь. И еще один сел, с другой стороны. Тот, что слева, вытащил блокнот и ручку.

– Миша, ты меня узнаешь? – спросил человек напротив и заискивающе улыбнулся. – Меня зовут Лев Давидович.

И когда он заговорил, меня как водой холодной окатили. Я вспомнил. Это был тот самый Лев Давидович, я его пару раз когда-то встречал на каких-то сборищах. Близко я его не знал, ни о чем с ним не говорил, так, может, парой фраз обменялись. Был Лев Давидович куда старше меня. Имел семью: жена, дочери – так мне говорили. Был он человек вальяжный, умный, очень богатый, какие-то у него часы на запястье жутко дорогие были. Мои знакомые говорили о нем с большим уважением. Он был крупный делец, был всюду вхож и всех знал. Шептались, что он крупнейшими делами ворочал. И много любовниц имел.

Он постоянно с кем-то отходил в сторону и шушукался, то с одним, то с другим. Держался он в компании надменно, не ко всем снисходил.

А еще раз я его видел случайно, недалеко от книжного толчка. Был в то время в Питере самопальный книжный рынок. В садике. Люди там покупали книги, продавали, обменивались. На земле, на разостланных газетах и тряпках, лежали старые журналы, редкие издания, книги из ограниченных выпусков. Я там тогда какую-то книгу искал. Но, возвращаясь домой, пошел не к метро, как обычно, со всей толпой, а в другую сторону, куда-то мне зайти там надо было. И в стороне от толпы, под купой деревьев, заметил я Льва Давидовича с еще каким-то человеком. Они о чем-то возбужденно говорили и держали в руках какие-то бумажные пакеты. Я ему кивнул, и он так остро на меня глянул, но не ответил.

Человек, сидящий сейчас передо мной, был совсем не тем Львом Давидовичем, которого я когда-то знал. Он постарел, сильно исхудал, под глазом и на шее у него были здоровенные синяки.

«Били его, что ли? – подумал я. – Или просто в камеру к уголовникам подсадили?»

И запах какой-то от него исходил, нехороший запах, а ведь он всегда пах каким-то дорогим одеколоном или кремом для бритья.

Но главное было не это, главное, что он из самоуверенного, полного достоинства человека превратился в какой-то разбитый остов, некое подобие человека. Движения его были суетливыми, дергаными. И он все время дрожал, нервный тик, что ли? И все время испуганно поглядывал на следователей.

– Миша, – он сглотнул. – Ты ведь меня помнишь? Мне жаль, что нам приходится встречаться в этой обстановке. Меня арестовали, и я полностью осознал свою вину. Я помогаю следствию. И ты должен им помочь.

И я понял, что он раскололся на следствии. И, как часто бывает с этими расколовшимися, начал сдавать всех, кого он когда-либо в жизни знал, встречался или просто видел. Он явно был запуган и сломлен.

Господи, значит, они и это умеют.

– Помнишь, мы с тобой встречались 18 февраля 1974 года? На книжном рынке.

– Лев Давидович, точных дат я не помню. И мы с вами не встречались, мы случайно увиделись неподалеку от книжного рынка. И мы тогда ни единым словом не перемолвились.

– У меня прекрасная память, – он посмотрел на следователя справа. – У меня очень хорошая память, я помню всех и все, что когда-либо видел. И даты тоже. Вы же уже убедились. Гражданин следователь, это было 18 февраля. – Миша, – он вновь обратился ко мне, – ты должен был видеть, я заметил, что ты тогда следил за нами глазами. Я отошел в сторону с одним человеком. Ты его должен, должен помнить. Он такой… необычный человек. Ты должен был его запомнить. Я ему тогда передал пачку денег. В валюте. Много денег, ты ДОЛЖЕН вспомнить.

– Лев Давидович, никакого необычного человека я не помню. То есть вы с кем-то стояли, но я его не запоминал. Денег я никаких не видел. Тем более в валюте. Да я бы их и не разглядел. И за вами я не следил, я ни за кем не следил. Я к своей девушке шел и только о ней я и думал.

– Миша, ты не понимаешь, это очень важно. Очень, очень важно. Ты все видел, я знаю.

– Он ничего не видел, – сказал следователь справа.

– Он видел, видел, – забормотал Лев Давидович. Он дрожал крупной дрожью. – Вы должны мне верить. Вы же видите, я стараюсь все для вас сделать. Он вспомнит, ему только помочь надо. Вы же видите, я стараюсь. Гражданин следователь, вы только помните, что вы мне химию* обещали, – заискивающе бормотал он, – вы мне обещали химию. Я умею хорошо работать, вы же знаете, вы знаете, как хорошо я работаю. Я все для вас буду делать. Только дайте мне химию! Вы обещали!

Следователь неопределенно покачал головой.

– Миша, – Лев Давидович опять обратился ко мне, – этот человек стоял тогда вместе со мной под деревьями. Вспомни, я тебя отблагодарю. Ты не пожалеешь, только вспомни.

Меня явно во что-то втягивали, и я тогда даже не очень понимал во что.

Зла я на него не держал, кто его знает, через что он прошел, как над ним там издевались и как его ломали, но и потакать не следовало. Куда же он меня втягивал, да и все они?

– Лев Давидович, я никакого особого человека не помню, я и вас-то с трудом вспоминаю. Я не представляю, о каком человеке вы говорите.

– Миша, мы тебе покажем фотографии, мы не можем показать самого этого человека, не  сейчас. Он… У него не та позиция, чтобы показывать. Пока. Но мы покажем фотографии, и ты вспомнишь. Ты обязательно вспомнишь. Мы можем показать ему фотографии? – обратился он к правому.

– Нам надо все подготовить, – сказал правый. – В присутствии свидетелей. Если он опознает, тогда пройдет. И, – обращаясь к левому и кивнув на меня, – готовьте его выступить в суде.

– Вы должны быть здесь через неделю, – обратился он ко мне, – ровно через неделю встречаемся здесь же.

Вот тут мне и стало по-настоящему страшно.

В тот же вечер я пошел посоветоваться к опытным людям, я им тоже когда-то чем-то помог. И были они гораздо старше меня. Правда, ходили слухи, что эти опытные люди не обязательно были праведные. И с конторой этой тоже могут быть как-то связаны. Но я понимал, что обстоятельства разные бывают. И, как мы позже узнали, многие известные люди – и певцы, и писатели, и даже диссиденты – числились в их списках осведомителей. И это совсем не значило, что они просто по-тупому стучали. Или как-то иным способом осведомляли. Всякое бывало. Органы тоже фиктивную массовость изображали.

И опытные люди меня внимательно выслушали.

– А тебе какая разница, какой он сюжет закручивает? – здраво спросили они меня. – Зачем тебе знать, что он задумал? Или почему. Ну, допустим, можем мы что-то узнать. Но зачем? Ну, задумал он какое-то грязное дело, допустим, или под начальство копает, это все и так понятно. Может, он карьеру на тебе сделать хочет, громкое дело раздуть. Не о том тебе думать надо.

– А о чем? – глупо спросил я.

– А как от этого избавиться, как это все замять.

– И как? – тупо спросил я. Голова раскалывалась, совсем отказывалась соображать. Мне все-таки было всего 25 лет. Жизненный опыт еще куцый был.

– Разные выходы есть, – задумчиво пощипали себя за губу опытные люди. – С тебя подписку о невыезде уже взяли?

– Нет еще.

– Ну, тогда есть какие-то варианты. Вон даже в 37 году, бывало, если человек чувствовал, что за ним придут, он иногда просто уезжал. В деревню куда-нибудь, в другой город. И самое забавное – не находили его там. И скорее всего, не искали. Ну, пришли на квартиру, а его дома нет. У соседей спросили – никто не знает. Покрутились, покрутились – и ушли. А там время прошло, через пару лет, глядишь, их и самих посадили, следователей-то. И никто больше про него не вспоминает. И он возвращается. И даже если спросят, да, уезжал, работал там-то и там-то. А почему органы не предупредил? А они меня не просили. Работа там закончилась, вот он и назад вернулся. Теперь здесь работает.

– А куда же мне уезжать-то?

– А вот этого мы не знаем и знать не хотим. Не нужно нам этого знать. И никому другому тоже не нужно. Так для тебя здоровее будет.

На следующий день, после семейного совета, я взял билет на ближайший авиарейс до Магадана. Жена должна была приехать позже, когда я уже устроюсь. Ленинградскую прописку нельзя было терять, я ведь назад в Питер собирался вернуться. А в Советском Союзе только два места давали право на сохранение прописки: Кольский полуостров и Колыма. Но Кольский полуостров был слишком близко к Питеру.

Потом я пошел в отдел кадров. По закону я должен был по распределению отработать три года как молодой специалист. Но эти три года уже почти прошли, оставалось всего-то пару месяцев. Я упомянул про больных родителей, и в отделе кадров не стали к этому придираться, только спросили, куда я дальше собираюсь.

– Да вот, надо к родителям ехать, болеют, надо им помогать.

И они так и записали: уволился для переезда к родителям по случаю слабого здоровья последних.

Я понимал, что всесоюзный розыск на меня объявлять не будут, слишком я мелкая сошка. Всесоюзный розыск многих подписей требует, разъяснений. А дел на мне никаких не висит. Нигде не проходил, ни в чем замечен не был. А если что-то нашли, то о чем вы, товарищи следователи, так долго думали? Почему вы его так долго на свободе промариновали? Почему вовремя не среагировали? Почему даже подписку о невыезде с него не взяли? И открывать эти дела сейчас, когда меня уже нет в городе (и где я, неизвестно), поздно. Глушак** на себя никто вешать не хочет.

Тем более что никто меня ни в чем не обвинял, законов я никаких не нарушал и даже подписку о невыезде взять с меня забыли или не успели. Значит, и не было ее.

Но какое-то место я занимал в планах Юрия Владимировича. Какую-то конструкцию он на мне выстроить пытался. Какие-то его планы я своим отъездом разрушил и зачем-то я ему был нужен.

Иначе зачем потом были звонки к родителям? И родителям пришлось говорить, что они ничего не знают и сами беспокоятся. И зачем опрашивали друзей, а уж они-то точно ничего не знали.

И жену пытались вызвать, но она сказала, что никуда не пойдет и говорить с ними не будет. Пусть ордер на арест выписывают.

И когда я уже работал начальником механических мастерских в совхозе «Талая» на Колыме, меня как-то остановил главный инженер совхоза.

– А знаешь, – сказал он, – вчера нашему директору Борису Николаевичу по поводу тебя звонили, спрашивали.

– Что спрашивали?

– Да работает ли такой-то в нашем совхозе.

– И что он сказал?

– Сказал, что такой не числится.

Борис Николаевич мне тогда так ничего и не рассказал. Он отсидел на Колыме 20 лет по пятьдесят восьмой статье, потом жил на поселении там же, там и остался директорствовать.

И Борис Николаевич был, наверное, не глупее тех опытных людей в Питере.

И уже вернувшись через три года в Ленинград, я узнал от опытных людей, что после моего отъезда Лев Давидович в тюрьме умер.

– Слишком много болтать начал, – сказали опытные люди. – Опасный свидетель. Связи у него до самых высших сфер доходили. Никак не мог вовремя остановиться, вот сердце и не выдержало.

– Так он что, от сердца умер?

– А от чего же еще? Сердце беречь надо, особенно в тюрьме. И человек, которого ты опознать должен был, он не простой человек, высоко стоит. Ты его правильно не опознал. Карта у тебя счастливая и выпала хорошо, вовремя.

А следаки*** эти, которые тобой занимались, их с работы сняли, двух или трех, а кого-то и посадили, очень уж они ретиво рыли, торопились, карьера у них на кону большая вырисовывалась, крупное дело они провернуть пытались. Целая группа их там паслась. Всю ихнюю пирамиду перестроить хотели. И это в тех высших сферах не всем нравилось.

– А его действительно звали Юрий Владимирович?

– Нет, конечно. Да тебе какая разница? Ты перед ними чист, живи и работай спокойно. Только светиться тебе на всякий случай все-таки не надо. Живи тихо – сердце здоровее будет.

 

* Химия – разговорное слово, с середины 1960-х годов название принудительных работ на стройках народного хозяйства с вредными условиями труда.

** Глушак – нераскрываемое дело, глухое. (Жаргон, тюремное.)

*** Следаки – следователи.

Михаил ГЕЛЛЕР