«Я не просил иной судьбы у неба…»

Жизнь и поэзия Максимилиана Волошина

Михаил ГАУЗНЕР, Одесса

Окончание. Начало

Приходится удив­ляться глубине его художественных и научных предвиде­ний. Исследователи лунной поверхности цитируют Воло­шина («…Ни сумрака, ни воздуха, ни вод. / Лишь острый блеск гранитов, сланцев, шпатов. / Ни шлейфы зорь, ни вечера закатов / не озаряют черный небосвод») и удивлен­но говорят о том, как тонко и точно передал поэт восприя­тие как бы приближенной к нам Луны:

 

…И страшный шрам на кряже

Лунных Альп

Оставила небесная секира.

Ты как Земля, с которой сорван

скальп, –

Лик Ужаса в бесстрастности эфира!..

 

Поэт и переводчик Всеволод Рождественский писал: «В тонких акварелях, похожих на строгие и точные стихи, и в стихах, следующих всем принципам изобразительного искусства, Волошин отразил и преобразил первобытный киммерийский пейзаж, вдохнул в него столько собственной души и литературных традиций! Историк, археолог, геолог, художник, поэт, Максимилиан Волошин одухотворил свой Коктебель страстной, до старости не угасающей любовью».

Известный писатель и литературовед Дмитрий Быков рассказывал о Волошине и Коктебеле так: «Волошин написал сотни крымских стихов и акварелей, которые больше всего похожи на знаменитые горные пейзажи Рериха. Это Волошин, добрый, могучий, толстый бог этого берега, создал Коктебель: что это было без него? Одно побережье из многих? Еще один кусок горного и степного Крыма, сухая трава, побережье, скалы? Он создал мифологию Крыма, его легенду. Крым в первую очередь создан живописью и поэзией Волошина, культом Киммерии, который связан с его именем».

В 1913 г., в связи с нашумевшим покушением на картину Репина «Иван Грозный убивает своего сына», Волошин выступил против натурализма в искусстве. В брошюре «О Репине» и последующей за ней публичной лекции он утверждал, что в самой картине из-за ее натурализма таятся разрушительные силы, пагубно воздействующие на психику человека, ее рассматривающего. После этого редакции большинства журналов закрыли перед Волошиным свои двери, посчитав работу выпадом против почитаемого публикой художника; его книгам книжные магази­ны объявили бойкот.

Внешность Волошина была необычной. Художник и искусствовед Леонид Фейнберг так описывал его: «Если в облике его матери сквозило нечто непреклонно-твердое, то в лице Макса можно было заметить нечто непреклонно-мягкое. Он очень полный, мал ростом, голова большая, широкое лицо с весьма правильными чертами увеличено обильным массивом волос, едва-едва тронутых на редкость ранней сединой. Широкая округлая борода, отвесный лоб. Взгляд светлых серо-карих глаз острый и вместе с тем бережно-проницательный. В его глазах было нечто от спокойно отдыхающего льва». Во времена декадентства, во времена цилиндров, мундштуков у себя в Крыму он ходил в длинной рубашке, сандалиях, волосы подвязывал жгутом полыни или ремешком, в руке – посох».

А Марина Цветаева воспринимала его как поэт: «Раскрылась земля и породила: такого… огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога, на коренастых, точеных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови («А ты знаешь, Марина, что наша кровь – это древнее море»), со всем, что внутри земли кипело и не остыло. Нутро Макса, чувствовалось, было именно нутром земли.

Его веское тело так же не давило землю, как его веская дружба – души друзей. А по скалам он лазил, как самая отчаянная коза. Его широкая ступня в сандалии держалась на уступе скалы только на честном слове доверия к этой скале, единстве с этой скалой.

Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую».

Действительно, Волошин обладал редчайшим умением дружить и с самим человеком, и с его врагом, причем никто из них никогда не чувствовал его предателем, а себя – преданным.

Поэт и переводчик Лев Озеров писал: «Воло­шин – враг насилия, ему равно близки и равно от него далеки и те и эти, и белые и красные. С риском для жизни Волошин во время Гражданской войны поочередно прятал у себя как белых, так и красных, прятал и спасал прежде всего людей, граждан России, а не их принадлежность к воюющим сторонам».

Вересаев, тоже живший в те годы в Крыму, рассказывал: «Однажды Волошин спрятал на чердаке разыскиваемого белыми участника подпольной большевистской конференции Хмелько и настолько спокойно держался с нагрянувшим офицером врангелевской контрразведки, рассматривавшим его картины, что тот даже не посчитал нужным сделать в доме обыск. Когда спасенный Хмелько поблагодарил Волошина, тот сказал: «Имейте в виду, что когда вы будете у власти, я так же буду поступать с вашими врагами».

Илья Эренбург вспоминал: «Белые арестовали поэта Мандельштама – какая-то женщина заявила, будто он пытал ее в Одессе. Волошин добился приема у начальника белой контрразведки и сказал: «По характеру вашей работы Вы не обязаны быть осведомленным о русской поэзии. Я приехал, чтобы заявить, что арестованный вами Осип Мандельштам – большой поэт». Он помог Мандельштаму, а потом и мне выбраться из врангелевского Крыма».

В стихотворении «Гражданская война» Волошин писал:

 

Одни идут освобождать

Москву и вновь сковать Россию,

Другие, разнуздав стихию,

Хотят весь мир пересоздать.

 

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

 

А вот отрывок из его стихотворения «Русская Революция», которое было названо идейными вождями двух противоположных лагерей лучшей характеристикой революции:

 

России душу омрачая,

Враждуют призраки, но кровь

Из ран ее течет живая.

 

Известна история спасения Волошиным генерала Маркса, который во время Первой мировой войны, будучи начальником Одесского военного округа, не допустил в 1917 г. беспорядков и предотвратил назревавшие в Одессе еврейские погромы.

В декабре генерал передал власть и уехал в Крым, где провел 1918 г., обрабатывая свои виноградники и занимаясь виноделием. Пришли большевики. В Феодосии Отделом искусства заведовали, поддерживая порядок, генерал Маркс и писатель Вересаев. После прихода белых Маркса арестовали – как обычно, нашлись «доброжелатели», которые донесли: «А почему генерал Маркс, служивший у большевиков, гуляет на свободе?»

Волошин отправился к начальнику контрразведки и, выслушав от него «С подобными господами у нас расправа короткая: пулю в затылок – и кончено…», стал молиться за него – не за того, кому грозит расстрел, а за того, от кого исходит приказ о казни, т. к. считал, что в наибольшей моральной опасности находится именно палач, а не жертва.

Маркса не расстреляли и отправили в Екатеринодар, где он предстал перед военно-полевым судом. Волошин, сильно рискуя, обратился лично к Деникину, после чего тот разрешил эту Соломонову задачу блестяще и мудро – написал на приговоре: «Приговор утверждаю (т. е. лишение всех прав и разжалование). Подсудимого освободить немедленно».

Марина Цветаева писала, что Волошин обладал особыми экстрасенсорными способностями и очень сильной энергетикой: «Рассказывали, что в минуты сильной сосредоточенности из концов его пальцев и концов волос било пламя – настоящее, жгучее. Так, однажды за его спиной, когда он сидел и писал, загорелся занавес.

Однажды в доме случился пожар. Я, Сережа, Ася (имелись в виду Сергей Эфрон, ее будущий муж, и Анастасия, младшая сестра – М. Г.) мчимся вниз, достаем два ведра и один кувшин, летим, гремя жестью в руках и камнями из-под ног, к морю, врываемся, заливая лестницу, – и опять к морю, и опять на башню…

Дым растет, уже два жерла, уже три. Макс как сидел, так и не двинулся. Внимательно смотрит на огонь. А этот пожар – конец всему, что у него есть. В секундный перерыв между двумя нашими прибегами первый проблеск жизни в глазах. Очнулся! Проснулся. «Мы – водой, а ты… Да ну же!» Встал и с поднятой, воздетой рукой стал что-то неслышно и раздельно говорить в огонь. Пожар потух. Двумя ведрами и одним кувшином мы, конечно, затушить не могли. Ничего не сгорело: ни любимые картины, ни чудеса со всех сторон света, не завилась от пламени ни одна страничка тысячетомной библиотеки. Мир, восстановленный любовью и волей одного человека, уцелел весь».

О необыкновенной прозорливости Макса говорили не раз. Вот рассказ Леонида Фейнберга об одном из таких случаев: «Каждому, кто просился переночевать или даже прожить в его доме несколько дней, давали приют и убежище. Однажды вечером на балкон, где все сидели, поднялся совершенно незнакомый человек и спросил, нельзя ли провести у них ночь. Взглянув на него, Макс сказал:

– Нельзя. У нас все места заняты. Вы можете переночевать у кого-либо в деревне.

– Но у меня, так случилось, совсем нет денег! Мне надо добраться до Ялты.

– Сколько же вам надо?

Тот назвал необходимую сумму. Но ни у Макса, ни у жены таких денег не было.

– Сейчас вы получите, сколько просите.

Жена отвела Макса в сторону:

– В чем дело? Почему ты не хочешь, чтобы он побыл у нас? У меня совсем нет денег.

– Я соберу, сколько нужно. Но он не переступит порога нашего дома!

Макс спустился вниз и со всех жильцов, людей весьма небогатых, собрал нужные деньги.

– Вот, возьмите.

Гость ушел. Почему же Волошин, к всеобщему удивлению, нарушил принятый обычай? В дальнейшем оказалось, что этот человек только что совершил ужасающее, чудовищное убийство.

Уникальным было общение Волошина с животными. Опять цитирую Цветаеву: «Без людей с собакой он беседовал совершенно как со мной, вовсе не интонациями, а словами, не пропуская ни одного. Для Макса собака была человеком, для него погладить собаку было так же ответственно, как погладить человека, особенно чужого! Он говорил овчарке: «Ты, как самый умный и сильный, скажи, пожалуйста, им … что очень неприлично нападать на безоружного и одинокого». И добавлял, рассказывая нам об этом: «Я с ними (собаками) поговорил».

Волошин всегда поддерживал способных людей и особенно поэтов. Марина Цветаева замечательно вспоминала об этом: «Никогда с такой благоговейной бережностью никто не относился к моим так называемым зрелым стихам, как тридцатишестилетний Макс Волошин к моим шестнадцатилетним. Ни в чем и никогда он не дал мне почувствовать преимуществ своего опыта, не говоря уже об имени. Он меня любил и за мои промахи. Как всякого, кто чем-то был. Ничего от мэтра. Всякий хороший стих слушал, как свой. Всякая хорошая строка была ему личным даром, как любящему природу – солнечный луч».

Волошин разглядел большой поэтический дар Марины и писал, что она станет крупным поэтом. Такие вроде бы простые слова из стихотворения «Над вороньим утесом», которое Цветаева посвятила ему, сложились в невероятное признание самому близкому другу:

 

Макс, мне было так верно ждать на

твоем крыльце.

Макс, мне было так просто есть

у тебя из рук.

Макс, мне было так братски спать

на твоем плече.

Макс, до чего мне вечно было

в твоей груди…

 

Сам Волошин писал: «К стихам своим я относился всегда со строгостью. Меня ценили, пожалуй, больше всего за пластическую и красочную изобразительность». Он умел передавать словом тончайшие ощущения:

 

О, запах цветов, доводящий до крика!

Вот молния в белом излучьи,

И сразу все стало светло и велико…

Как ночь лучезарна!

Танцуют слова, чтобы вспыхнуть

попарно

В влюбленном созвучии.

 

***

Фиалки волн и гиацинты пены

Цветут на взморье около камней.

Цветами пахнет соль…

 

Писал Волошин тонкую лирику, горькие и требовательные гражданские стихи, прекрасные сонеты и венки сонетов – одни из самых сложных по технике виды стихов.

Очень требовательный знаток и тонкий ценитель поэзии Иван Бунин писал: «Максимилиан Волошин был одним из наиболее видных поэтов предреволюционных и революционных лет России».

При жизни Волошина вышло в свет тринадцать оригинальных и переводных книг его стихов, переводов, прозы.

Вот несколько его стихотворений:

 

Осень… осень… Весь Париж,

Очертанья сизых крыш

Скрылись в дымчатой вуали,

Расплылись в жемчужной дали.

 

В поредевшей мгле садов

Стелет огненная осень

Перламутровую просинь

Между бронзовых листов.

 

Вечер… Тучи… Алый свет

Разлился в лиловой дали:

Красный в сером – это цвет

Надрывающей печали.

 

Ночью грустно. От огней

Иглы тянутся лучами.

От садов и от аллей

Пахнет мокрыми листами.

 

1902 г.

 

 

***

Небо в тонких узорах

Хочет день превозмочь,

А в душе и в озерах

Опрокинулась ночь.

 

Что-то хочется крикнуть

В эту черную пасть,

Робким сердцем приникнуть,

Чутким ухом припасть.

 

И идешь и не дышишь…

Холодеют поля.

Нет, послушай… Ты слышишь?

Это дышит земля.

 

Я к траве припадаю.

Быть твоим навсегда…

«Знаю… знаю… все знаю», –

Тихо шепчет вода.

 

Ночь темна и беззвездна.

Кто-то плачет во сне.

Опрокинута бездна

На водáх и во мне.

 

1905 г., Париж

 

На одно из самых известных и пронзительных стихотворений Волошина «Обманите меня» белорусский композитор Олег Молчан написал романс. Его прекрасно исполнял Владимир Мулявин:

 

Обманите меня… но совсем,

навсегда…

Чтоб не думать зачем, чтоб

не помнить когда…

Чтоб поверить обману свободно,

без дум,

Чтоб за кем-то идти в темноте

наобум…

 

И не знать, кто пришел, кто глаза

завязал,

Кто ведет лабиринтом неведомых

зал,

Чье дыханье порою горит на щеке,

Кто сжимает мне руку так крепко

в руке…

 

А очнувшись, увидеть лишь ночь

и туман…

Обманите и сами поверьте

в обман…

 

Вот еще одно из парижских стихотворений:

 

Если сердце горит и трепещет,

Если древняя чаша полна…

– Горе! Горе тому, кто расплещет

Эту чашу, не выпив до дна.

 

В нас весенняя ночь трепетала,

Нам таинственный месяц сверкал.

Не меня ты во мне обнимала,

Не тебя я во тьме целовал.

 

Нас палящая жажда сдружила,

В нас различное чувство слилось:

Ты кого-то другого любила,

И к другой мое сердце рвалось.

 

1905 г., Париж

 

После революции дом Волошина пустовал. Бурные годы раскидали его некогда многочисленных гостей по разные стороны баррикад. Начались посягательства на его дом. И, чтобы как-то защитить свое имущество, Волошин обратился к наркому просвещения Луначарскому с просьбой выдать ему разрешение на обустройство в Коктебеле бесплатного дома отдыха для писателей и поэтов. Оно было получено. В своих письмах-приглашениях Волошин писал, что у него нет слуг, воду себе каждый приносит сам и это совсем не курорт, скорее дружеское совместное проживание, в котором каждый желающий может стать полноправным членом. Требуется только жизнерадостность, человеколюбие и желание участвовать в интеллектуальной жизни дома.

И пустынная земля стала оживать. Отовсюду потянулась сюда интеллигенция. В его Доме поэта побывал весь цвет русской литературы начала XX века: А. Толстой, Н. Гумилев, М. Цветаева, О. Мандельштам, В. Брюсов, Андрей Белый, М. Булгаков, А. Грин, И. Эренбург, М. Зощенко, К. Чуковский и многие другие.

Гости приезжали туда в поисках спокойствия и уединения, сбегая от суетливой столичной жизни, искали здесь единомышленников, способных понять их переживания. И в гостеприимном Коктебеле каждый неизменно находил то, что искал. Талант Волошина, его высокий интеллект и безграничное человеколюбие позволили превратить Дом поэта в уникальный культурный центр.

Однажды Волошин и его друг, внук Айвазовского, пилот Арцеулов, стояли над обрывом и смотрели на море, на Карадаг. Внезапно порывом ветра с одного из них сорвало шляпу. Но шляпа не упала вниз,  а, к их величайшему удивлению, высоко поднялась над головами и опустилась далеко позади, на склоне. Заинтересовавшись этим явлением, Волошин сам начал бросать ее с обрыва против воздушного потока. И каждый раз шляпа высоко взлетала и опускалась за гребнем.

«Так это же восходящий поток! Вдоль всего склона, противоположного ветру! – воскликнул Арцеулов. – Здесь можно парить на планерах!» И когда в 1923 г. в Москве решался вопрос о месте всесоюзных планерных испытаний, он не задумываясь предложил Коктебель. Так к многочисленной когорте приезжающих в Коктебель прибавились авиаторы, среди которых были Сергей Королев, Олег Антонов и другие будущие крупные конструкторы.

Несколько слов о Марии Стефановне Заболоцкой. Она окончила с серебряной медалью одесскую гимназию, училась в Петербурге на Бестужевских курсах. Не окончив их, в начале Первой мировой войны ушла в армию помощником лекаря. Потом жила в Крыму, заведовала амбулаторией в селе под Феодосией.   В монашеской одежде, почти странницей, она иногда приходила к матери Волошина, помогала ей по хозяйству, они подружились. В 1922 г. начался голод, Елена Оттобальдовна стала заметно сдавать, и Волошин уговорил Марию переехать к ним. Именно на этой незаменимой помощнице и отзывчивой женщине, стоявшей подле него во время похорон матери, он женился в 1927 г.

Вот отрывок из стихотворения «Заклинание», которое Волошин посвятил Марии:

 

Будь благодарной, мудрой

и смиренной,

Люби в себе и взлеты, и паденья,

Люби приливы и отливы счастья,

Людей и жизнь во всем

многообразье,

Раскрой глаза и жадно пей от вод

Стихийной жизни – радостной

и вечной.

 

И хотя у супругов так и не получилось обзавестись детьми, Мария Степановна была рядом с писателем и в радости, и в печали вплоть до его смерти. Овдовев, она не изменила коктебельских порядков и так же продолжала принимать в доме Волошина поэтов и художников, имена многих из которых были вписаны в историю русской культуры. Вместе с домом и архивом Мария Степановна пережила немецкую оккупацию Коктебеля, сумев сохранить от разграбления и уничтожения дом и творческое наследие Волошина. В 1956 г. в письме друзьям она писала: «С начала января – ласковое, теплое солнышко, румяные, веселые восходы. Золотисто-спокойные дни. Все просветленное – чистейший воздух, звуки, освещение и тишина. Такая детская чистота и свежесть. Природа, книги, уединенная созерцательность меня переполняют и единят с прекрасным и могущественным вечным. Так иногда остро, так интенсивно чувствую мир и Вселенную, как бывало в юности, когда все, все в первый раз».

Благодаря стараниям Марии Степановны в августе 1984 г. дом Волошина получил статус дома-музея.

Последние годы жизни поэта были насыщены работой: Максимилиан Александрович много писал и рисовал. В июле 1932 г. давно беспокоившая его астма осложнилась гриппом и воспалением легких. Волошин скончался после инсульта 11 августа 1932 г., на 56-м году жизни.

В прибрежных скалах Коктебеля природой высечен профиль поэта: лоб, нос, борода – все волошинское. Опять цитирую Цветаеву: «Справа, ограничивая огромный коктебельский залив, каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль. Так его и звали. Эта голова явно принадлежала огромному телу, скрытому под всем Черным морем. Голова спящего великана или божества. Вечного купальщика, как залезшего, так и не вылезшего, а вылезшего бы – пустившего бы волну, смывшую бы все побережье».

Волошин завещал похоронить себя на вершине горы Кучук-Енишар в паре километров от Коктебеля, на другой стороне залива. Так он сумел обнять весь Коктебель.

Бывавший в Коктебеле поэт Андрей Белый написал о Волошине так: «Максимилиан Александрович к каждому подходил с ласковым внимательным словом. Он умел вызвать на поверхность то самое хорошее и ценное, что иногда глубоко таится в человеке. Волошин как поэт, художник, мудрец, вынувший стиль своей жизни из легких очерков коктебельских гор, плеска моря и цветистых узоров коктебельских камешков, стоит в моих воспоминаниях как воплощение идеи Коктебеля. И сама могила его, взлетевшая на вершину горы, есть как бы расширение в космос его личности».

Хочу закончить рассказ о Максимилиане Александровиче Волошине его стихотворением:

 

…И сих холмов однообразный строй,

И напряженный пафос Карадага,

Сосредоточенность и теснота

Зубчáтых скал, а рядом широта

Степных равнин и мреющие дали

Стиху – разбег, а мысли – меру дали.

 

Моей мечтой с тех пор напоены

Предгорий героические сны

И Коктебеля каменная грива;

Его полынь хмельна моей тоской,

Мой стих поет в волнах его прилива,

И на скале, замкнувшей зыбь залива,

Судьбой и ветрами изваян

профиль мой.

 

Пусть вечно поет в волнах прилива волошинский стих, пусть его профиль на скале, его Дом на взморье Коктебеля напоминают людям о замечательном и мудром поэте, провидце, хорошем художнике, настоящем гуманисте, а главное – прекрасном человеке, который жил и творил там с искренней любовью к людям.