«Я не просил иной судьбы у неба…»

Жизнь и поэзия Максимилиана Волошина

Оказавшись в Коктебеле, посетил Дом-музей Волошина, о многолетнем обитателе которого, признаюсь, тогда помнил только, что он один из многих поэтов Серебряного века. В отличие от стихов Ахматовой, Бальмонта, Брюсова, Блока, Мандельштама, Гумилева и других знаменитых поэтов этого замечательного периода в истории русской поэзии, стихов Волошина я не читал, картины не видел, о его жизни знал совсем мало.

Только после того, как побывал в волошинских местах – в самом музее, на застывшем вулкане Карадаг и Сердоликовой бухте под ним, на горе Кучук-Енишар, где похоронен поэт, увидел его картины, почувствовал необыкновенную ауру его дома, – только тогда Крым навсегда стал ассоциироваться у меня не только с его своеобразной природой, не только с Айвазовским и Александром Грином, но и в большой степени с Волошиным.

Максимилиан Александрович Волошин родился 28 мая 1877 г. в Киеве в семье юриста, коллежского советника Александра Максимовича Кириенко-Волошина и Елены Оттобальдовны, урожденной Глазер. Отец вел свою родословную от запорожских казаков. Костомаров в «Русской истории» писал, что в XVI в. был на Украине слепой бандурист Матвей Волошин, с которого еще живого поляки содрали кожу за политические песни. Предки матери были обрусевшими немцами, попавшими в Россию еще в XVIII веке.

Когда Максу было четыре года, родители разошлись. Елена Оттобальдовна, будучи натурой деятельной и самостоятельной, не захотела оставаться в зависимости от родственников мужа. Она никогда больше не вышла замуж. Но, как писала Цветаева, «это не значит, что она никого не любила – просто она очень любила Макса, больше любимого человека и больше самой себя». Вместе с четырехлетним сыном Елена Оттобальдовна перебралась из Таганрога, где семья жила до развода, в Москву, устроилась на службу и сама зарабатывала деньги на содержание и воспитание Макса.

До 16 лет мальчик учился в 1-й Московской Казенной гимназии, писал стихи, занимался переводами Гейне.

В 1893 г. Елена Оттобальдовна из-за материальных трудностей оставляет столицу. За гроши покупает в 22 км от Феодосии, на взморье, вблизи болгарской деревни Коктебель, небольшой участок земли и вместе с сыном переезжает туда. Так в жизни Максимилиана впервые появляются Феодосия с ее генуэзскими крепостями и турецкими развалинами и Коктебель – море, полынь, нагромождения древнего застывшего вулкана Карадаг. С Коктебелем будет связана вся жизнь поэта, об этом позаботилась и сама природа: одна из гор Карадага поразительно похожа на профиль Волошина.

Елена Оттобальдовна хотела воспитать в сыне бойцовский характер, а мальчик рос, как впоследствии сказала о нем Марина Цветаева, «без когтей», был миролюбив и дружелюбен. Известно, что в Коктебеле мать даже нанимала окрестных мальчишек, чтобы они вызывали Макса на драку.

В последних классах феодосийской гимназии Макс учился плохо: ему было просто скучно. На уроках читал книги. Впоследствии, вспоминая гимназические годы, Макс называл их безвозвратно потерянным временем. Как-то Елену Оттобальдовну вызвал директор гимназии и сказал: «Из уважения к вам, сударыня, мы не исключаем вашего сына, но повторяю, что идиотов мы не исправляем». Воспоминание об этом разговоре всегда очень веселило Макса.

По настоянию матери Волошин поступил на юридический факультет Московского университета. В 1899 г. за деятельное участие во Всероссийской студенческой забастовке был на год исключен. Полгода провел в Европе; вернувшись, сдал экстерном экзамены за третий курс, решил не продолжать обучение и занялся самообразованием. Посетил Австрию, Германию, Италию, Грецию. По возвращении домой Максимилиан был арестован по подозрению в распространении нелегальной литературы. Из Крыма его этапировали в Москву, две недели держали в одиночке, но вскоре отпустили, лишив права въезда в Москву и Санкт-Петербург. Это ускорило отъезд Волошина с изыскательской партией в Среднюю Азию на строительство Оренбург-Ташкентской железной дороги. Впоследствии он писал: «Полгода, проведенные в пустыне с караваном верблю­дов, были решающим моментом моей духовной жизни. Здесь я почувствовал Азию, Восток, древность, всю относительность европейской культуры».

В 1901 г. Волошин в Европе. Путешествуя на гроши, пешком, с рюкзаком, ночуя в ночлежных домах, он прошел Италию, Швейцарию, Австрию, Францию, Германию, Испанию, Грецию. «Не расставал­ся с альбомом и карандашами, – писал Волошин, – и достиг известного мастер­ства в быстрых набросках с натуры, понял смысл рисун­ка. В эти годы я только впитывающая губка; я весь глаза, весь уши». Потом он приезжает в Париж, знакомится с магией, оккультизмом, франкмасонством, теософией, посещает лекции в Сорбонне; не получив систематического образования как художник, учится живописи в Академии Коларосси, знакомится с французской литературой. Подружился с Хаимом Нахманом Бяликом и считал его гениальным поэтом. Бялик читал Максу стихи на древнееврейском, переводя их на французский. Волошин два года изучал древнееврейский язык, чтобы прочесть несколько особо нравящихся ему стихов Бялика в подлиннике, интересовался древней еврейской историей. Уже тогда он наметил для себя жизненную программу:

 

Все видеть, все понять, все знать, все пережить,

Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,

Пройти по всей земле горящими ступнями,

Все воспринять и снова воплотить.

 

Во время одного из приездов в Москву Макс встретил девушку, поразившую его своей необычной красотой, утонченностью и оригинальным мировосприятием. Звали ее Маргарита Сабашникова. Художница репинской школы, поклонница творчества Врубеля, известная в артистической среде как тонкий портретист и колорист, поэт направления символизма, она покорила сердце Волошина.

12 апреля 1906 г. они обвенчались. Позднее, оглядываясь на прошлое, Максимилиан Александрович был склонен считать Маргариту Сабашникову своей первой и единственной любовью. Только их брак оказался недолгим. По свидетельствам современников, супруги слишком не подходили друг другу. Уже через год они расстались, но сохраняли дружеские отношения до конца жизни Волошина.

Ряд лет, живя в Париже, Волошин писал в русские журналы и газеты статьи о живописи и литературе. Общий объем работ, которые по сей день не утратили своей ценности, составляет не один том. После 1907 г. эта работа постепенно перетягивает его сначала в Петер­бург, с 1910 г. – в Москву. Но жить постоянно он решает в Коктебеле. Там он пишет знаменитый цикл из 14 стихотворений «Киммерийские сумерки».

Травою жесткою, пахучей и седой

Порос бесплодный скат извилистой долины.

Белеет молочай. Пласты размытой глины

Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.

По стенам шифера, источенным водой,

Побеги каперсов; иссохший ствол маслины;

А выше за холмом лиловые вершины

Подъемлет Карадаг зубчатою стеной.

И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,

И запах душных трав, и кáмней отблеск ртутный…

Еще в 1903 г., в очередной раз приехав в Коктебель, он принимается за постройку собственного дома. Уникальна внутренняя планировка – все 22 небольшие комнаты расположены так, что, войдя в дом, можно пройти его весь, не выходя наружу. Но в каждой комнате имелась дверь – можно было уединиться и жить, как в келье. Дом изначально планировался для удобства гостей, для их отдыха, творчества и взаимного общения.

 

Дверь отпертá. Переступи порог.

Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.

В прохладных кельях, беленых известкой,

Вздыхает ветер и живет глухой раскат

Волны, взмывающей на берег плоский,

Полынный дух и жесткий треск цикад,

А за окном расплавленное море

Горит парчой в лазоревом просторе.

 

В 1913 г. Волошин заканчивает пристройку к дому – двухсветную мастерскую в виде высокого эркера из желто-оранжевого кирпича и дикого камня. Эта часть дома напоминает фрагмент дворца или старинного замка, делает все сооружение очень необычным, запоминающимся. Опоясанная светло-голубыми террасами-палубами, с высокими окнами второго этажа, с вышкой-мостиком, она получилась удивительно гармоничной, составляя единое целое с коктебельским пересекающимся ландшафтом. Многие предметы интерьера и мебели – стулья, стеллажи и полки для книг, шкафы, мольберт – сделаны руками самого Волошина.

Дом Волошина похож на корабль. Его так и называют – корабельным. Над домом – «верхняя палуба»: смотровая площадка, откуда открываются прекрасные виды на окрестности, ночью – на звездное небо, дающее простор полету мысли.

 

Выйди на кровлю. Склонись на четыре
Стороны света, простерши ладонь…
Солнце… Вода… Облака… Огонь… –
Все, что есть прекрасного в мире…

 

Из мастерской, от пола до потолка сплошь заставленной книжными полками, поднимались на антресоли, где стояло его ложе. Оттуда было два хода: один – наружу, на балкон, а с него на «верхнюю палубу», и другой – в библиотеку, отделенную от антресолей стеной. Здесь тоже тахта, покрытая ковриком, а на столе и на полочках небольшой музей, собранный самим хозяином. Один из предметов – большая, играющая, как радуга, волшебно-прекрасная раковина. Волошину подарили ее где-то в Средиземноморье матросы приплывшего из Индии корабля.

Другая и еще большая для хозяина драгоценность была подарена ему прибоем, выбросившим ее на берег Коктебеля. Это небольшой, величиной с кулак, кусочек корабельного борта с медной обшивкой, и в нем торчал медный гвоздь – по-видимому, гвоздь древних греков. Волошин, любуясь даром Черного моря, говорил: «А ведь это может быть обломок корабля Одиссея!»

Зашел как-то к Максу еврей-хасид, прожил четыре дня и оставил кусок пергамента с молитвой – благословением дому. Этот пергамент с текстом на иврите и переводом на русский язык висит на стене библиотеки.

Интересна история одной из самых смелых и восхитительных литературных мистификаций, придуманных и осуществленных Волошиным. Летом 1909 г. к нему в Коктебель приезжают молодые поэты Николай Гумилев и Елизавета (Лиля) Дмитриева – некрасивая, хромая, но очень талантливая девушка, которая была безответно влюблена в Волошина. У нее была интересная особенность, присущая многим актерам: в маске, от чужого лица она могла сказать много и талантливо, от своего – стеснялась.

Вот как писал об этом сам Волошин: «Лиле в то время было девятнадцать лет. Эта маленькая девушка с внимательными глазами была хромой от рождения и с детства привыкла считать себя уродом. В детстве ее брат и сестра говорили «Раз ты сама хромая, у тебя должны быть хромые иг­рушки» и у всех ее игрушек от­ламывали одну ногу…

 Лиля писала милые простые стихи, и тогда-то я ей и подарил фигурку морского черта, найденного в Коктебеле, на берегу. Он был вы­точен волнами из корня виноградной лозы, имел одну руку, одну ногу, собачью морду с добродушным выра­жением и жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами… Ему было дано имя Габриаха – беса, защи­щающего от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего черта».

В это время создавалась редакция журнала «Аполлон», в котором живое участие принимал и Волошин. Лиля – хромая, скромная, неэлегантная – предложила туда свои стихи, но ставший редактором Сергей Маковский, известный в Питере щеголь, аристократ и сноб, их отклонил. И Волошин решил проучить заносчивого Маковского, предложив Лиле придумать образ поэтессы, которую бы тот принял сразу и безоговорочно. По замыслу Волошина, это должна быть незнакомка аристократических кровей, хорошо знающая французский и испанский и умеющая писать стихи.

Было решено изобрести псевдоним и послать стихи письмом. Письмо было написано острым отвесным почерком, достаточно утонченным слогом на французском языке, обратный адрес – «До востребования, Ч. де Габриак». Частица «де» должна была свидетельствовать о знатном происхождения и высоком социальном положении. Для псевдонима Волошин взял наудачу имя того самого подаренного Лиле черта Габриаха.

Но для аристократичности они обозначили слово «черт» только первой буквой, изменили на французский лад окончание фамилии (-ак вместо -ах), получилось Ч. де Габриак. Потом первую букву слова «черт», Ч., превратили в Черубину – взяли женский род от итальянского Керубино (херувим, т. е. ангел) и заменили Ч. на К. Вот так увлеченно играл 32-летний Волошин.

Маковский был в полном восторге от тонкого французского стиля, от оформления письма, его аромата и прилагавшихся стихов. Черубине был написан на французском языке чрезвычайно лестный для начинающего поэта ответ с просьбой прислать все, что она до сих пор писала. Ее стихами восхищались утонченный Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Николай Гумилев и другие большие поэты – члены редакции, ранее отвергнувшие стихи Лили.

Сам Маковский был очарован Черубиной, представил ее читателям графиней, стихи Черубины печатались во всех номерах журнала на самом первом месте. «Если бы у меня было 40 тысяч годового дохода, – говорил Маковский, – я решился бы за ней уха­живать». А Лиля в это время жила на одиннадцать с полтиной в месяц, которые получала как преподаватель­ница подготовительного класса…

Когда Черубина, говоря с легким итальянским акцентом, звонила Маковскому по телефону, он просил у нее о свидании. Лиля выходила из положения очень просто – отвечала ему: «Тогда-то я буду кататься на Островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня». Маковский ехал туда и потом, опять же, по телефону, с торжеством рассказывал, что он ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле. Лиля, смеясь, отвечала, что она никогда не ездит в автомобиле, а только на лошадях… и так далее.

Легенда о Черубине распространялась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в нее влюбле­ны. «Нам удалось, – писал потом Волошин, – сделать необыкновенное: создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и в то же время не могла его разочаровать, так как эта женщина была призрак.

Через три месяца обман раскрылся, но история получила неожиданное продолжение – мою дуэль с Гумилевым. Он знал Лилю давно, летом в Крыму делал ей предложение, пред­лагал помочь напечатать ее стихи, однако о Черубине не подозревал. Лиля обычно приходила в редакцию одна, так как ее жених тогда отбывал воинскую повинность.

Немецкий поэт Ганс фон Гюнтер стал рассказывать, что Гумилев в очень грубых выражениях говорит, как у них с Лилей в Коктебеле был большой роман. Гюнтер даже устроил Лиле «очную ставку» с Гумилевым, которому она вынуждена была сказать, что он лжет. Гюнтер был с Гумилевым на «ты» и, очевидно, на его стороне. Я почувствовал себя ответственным за все это и, с разрешения жениха Лили, через два дня стрелялся с Гумилевым.

Мы встретились с ним в мастерской Головина, там было много народу, и в том числе Гумилев. Я решил дать ему пощечину по всем правилам дуэльного искусства – так, как сам Гумилев, большой специалист, учил меня: сильно, резко и неожиданно. В первый момент я сам ужасно опешил. Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь».

На другой день рано утром мы стрелялись возле Черной речки если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему. Секундантом Гумилева был Алексей Толстой. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него, но не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались. После этого я встретился с Гумилевым только один раз, случайно, в Крыму, за несколько месяцев до его смерти. Нас представили друг другу, не зная, что мы знакомы. Мы подали друг другу руки, но разговаривали недолго – Гумилев торопился уходить».

Так закончилась ненавистью любовь отвергнутого Гумилева, который повел себя недостойно, грубо и грязно, говоря о женщине неправду; не напрасно Волошин с ним стрелялся. Печатать Черубину перестали, на смену хвале пришла хула, и то, чем вчера все восхищались, сегодня высмеивалось. Она написала Маковскому:

 

…Бедный рыцарь! Нет отгадки,

Ухожу в незримой дали…

Удержали Вы в перчатке

Только край моей вуали…

 

В Коктебеле Волошин взялся за самовоспитание в живописи. Прежде всего он стал писать этюды пейзажа не масляными красками, а темперой на больших листах картона, и приучил себя делать это всегда точно и быстро. Так как акварель требует стола, а не мольберта, Волошин стал писать дома по памяти, стараясь запомнить основные линии и композицию пейзажа. Сре­ди его акварелей нет ни одного «вида», который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой его любимую Киммерию (у древних греков – территории Северного Причерноморья и Приазовья. – М. Г.).

Окончание

Михаил ГАУЗНЕР, Одесса