Welcome HOME!

Если вы хотите познакомиться с Татьяной лично и подискутировать за чашкой чая, приглашаем в Russian House #1, Jenner, CA.

Burning Man – ежегодный фестиваль, проводимый в штате Невада и существующий с 1986 года. Burning Man известен прежде всего благодаря своей идее радикального самовыражения, а также арт-объектам, возникающим во время его проведения. Участники фестиваля, которых в 2016 году насчитывалось около 70 тысяч человек, живут в городе Black Rock City, возникающем в пустыне всего на одну фестивальную неделю и потом бесследно исчезающем, и формируют уникальную субкультуру. Хождение денег во время фестиваля запрещено, все обмениваются дарами, но приезд на фестиваль – мероприятие чрезвычайно затратное. За время своего существования Burning Man стал очень популярным событием, претендующим на передовые ценности, выходящие за рамки собственно фестиваля, и породил множество родственных движений.

 

Это первая фраза, которую слышит человек, пересекающий границу.

Границу нового города – Black Rock City.

Неважно, был ли он когда-то здесь или впервые приехал, но, как правило, странно одетый, запыленный, иногда даже укуренный или обдолбанный идиот говорит мне при въезде на фестиваль:

Welcome home!

 Эта марсианская пустыня со все разъедающим песком, на которой происходит феерическая и абсурдная оргия многих тысяч странных людей, – мой хоум?

Моя мама умирала в больнице.

Я спорила, как обычно, со своим братом, где ей лучше быть, пытаясь убедить его отвезти ее домой, но ничего не помогало. Мама уже не отвечала на наши вопросы. Она узнавала нас, то есть откликалась улыбкой на наше появление, но дальше что-то в лучшем случае бормотала, понуро сидя или лежа на кровати.

Но я так сильно хотела доказать правоту своей позиции Игорю, что я громко и четко сформулировала вопрос ей:

– Мама! Ты хочешь домой?

– Да, – сказала мама, впервые четко и адекватно за все это время.

Конечно, Игорек и этому не поверил, ведь это была моя манипуляция с четкостью вопроса… но дальше она уже не отвечала…

Когда наконец-то мы все-таки договорились маму увозить, я вдруг обнаружила, что под «ДОМОЙ» она понимает что-то другое, чем Игорь или я… Мы-то имеем в виду то место, где она жила последние несколько лет – на даче.

Потому что слово «дача» вызвало у нее скорее грусть, и я поняла, что это не «домой»….

А вот где «ДОМОЙ»?

Этот вопрос вызвал у меня страдание. Я живу в том же доме, где она жила когда-то с родителями в блокаду. Где она жила со своими двумя детьми, моим папой, бабушкой и прабабушкой.

Но я живу в другой квартире.

Она у меня никогда в этой квартире не оставалась ночевать.

Будет ли это «домой» для нее, если я заберу ее сейчас к себе?

Где ее дом?

На этот вопрос я так и не смогла ответить.

Поэтому я ищу ответ до сих пор.

Что такое домой?

Где мой дом?

 

Находясь где-то, in the middle of nowhere and in the middle of the night, запутавшись в огнях, звуках, сигналах с разных сторон, после многих часов хождения по мукам своего сознания, в поисках его границ и попыток преодоления этих границ, я и Танюшка искали, куда дальше…

Все огни и сигналы казались более или менее одинаковыми.

Их было много, они то вспыхивали, то гасли в разных сторонах плайи…

Грузинская дискотека, проезжавшая мимо, немножко выделялась, но не настолько, чтобы мы рванули присоединиться.

Еще большой граммофон привлекал внимание, но когда я начинала приближаться к нему, пропасть между ним и нами нарастала…

Казалось, что прошло много часов в ожидании, и то один, то другой огонек привлекал внимание, но никакой не выделялся настолько, чтобы можно было сказать: вот она, Истина, мне туда, и честно пойти за этим переживанием.

Я понимала, что легко могу включить свое обычное восприятие и сознание, найти, где Храм, где Человек, где эта огромная башня, периодически вспыхивающая, и где наш временный дом – 9 часов. Но поскольку из иного восприятия я понимала ограниченность, узость обыденной реальности, например, считать палатку, которую я воздвигла в какой-то какофонии между огромным траком и кучей машин, домом, я не стремилась к нему возвращаться, скорее наоборот: длила то переживание, которое позволяло мне сомневаться в истинности «обыденной реальности» – дом ли это?

В таких колебаниях-переживаниях-размышлениях прошло много времени…

Или оно не шло вовсе, а как бы остановилось… ведь время – это тот концепт, который я использую, когда пишу этот текст.

А в тот момент этого концепта у меня не было…

Скорее я чувствовала безысходность… много-много-много огней… разных по форме, но одинаковых по сути… а идти – некуда!

И вот – появилось!

Появилось огромное пятно света, и вместе с этим Танюха, которая все это продолжительное время не могла решить, куда же нам податься, четко сказала: «Туда!»

И я, двинувшись туда, сразу начала переживать: это ОНО! Это есть ТО!

И дальше я уже летела на этот огонь! Пятно то увеличивалось, то уменьшалось, но не исчезало совсем. И когда мы приблизились – вдруг столпотворение. Велосипеды. Люди. Костры… Не пройти дальше. Не проехать.

Я пошла пешком и увидела костер.

Что-то большое сжигали. От костра шло тепло, которое манило, хотелось подойти ближе, чтобы смотреть на огонь и греться.

Но моя попытка подойти не удалась.

Тут же выскочил рейнджер и стал меня останавливать.

Я пошла по кругу, понимая, что здесь оцепление, и все эти люди из оцепления пытались мне что-то говорить… Типа остановись…

Я же шла по спирали, смотря на лица охраняющих меня рейнджеров, что-то мне говорящих, и они сливались в одно мрачное лицо, смотрящее в профиль из полутьмы, как на картине Рембрандта…

Я шла по легкой, такой, чтобы они не вскакивали и не применяли насилие, но неумолимой спирали.

Рядом со мной, слева, шел пожарник, не давая мне приближаться к огню и даже чувствовать тепло, и я начала беседовать с ним:

– Вы смотрите на меня, как будто я ваш враг, а я просто хочу поближе…

– Ну, понимаете, когда мне дадут сигнал по радио, а это будет скоро, я вас пущу…

– А почему по радио? Вы что, не чувствуете сами тепла?

– Чувствую…

– Тогда почему те, кто там, в радио, знают лучше вас?

– Хм… – и тут он вдруг понял…

Я была первой, кого пустили к огню.

Через секунду после меня прибежала толпа тех, кто сидел вокруг и смотрел. И они тут же начали кричать, выть, танцевать, и я поняла: больше мне здесь делать нечего.

ZENDO

Дальше пожилая пара в арткаре, куда я как бы случайно села, а точнее, села от безысходности найти Танюху и велосипеды, повезла меня в ZenDO.

Куда еще мне здесь ехать?

ZenDo – это первая базовая точка моего пребывания на БМ.

Это то место, откуда я здесь началась.

Может быть, это мой дом?

Может быть, там меня поймут?

Но увы… мою горячую речь об одиночестве внутри комьюнити, о том, что ZenDo должно быть на краю плайи и помогать там людям выходить за край… выслушали… покивали… и пошли по своим делам…

А я понуро побрела все-таки на 9 с чем-то, где фламинго и где моя палатка… или, может быть, ждущая меня Танюха…

САМОВАР

Чая у нас не было…

Интересно, что в этот раз Танюха создала практически все условия для моего индивидуального выживания. Мне не пришлось заботиться практически ни о чем. Я думала, что это, наверное, моя карма, я вложилась в БМ в прошлые разы… и вот теперь как будто это мне возвращается…

Но – чая у нас не было…

А русскому человеку без чая как-то невмоготу…

Кроме того, это был уже третий раз, когда я пыталась отправить самовар на плайю и организовать таким образом представительство Russian Housе, но это пока никак не увенчивалось успехом, а именно ГОРЯЩИМ САМОВАРОМ.

В этот раз у нас был самовар.

У нас была вода.

Но у нас не было дров. То есть таких дров, которых в России, на шоссе около Крестцов*, полно, а здесь – ну нету…

Нет щепок, которые влезли бы в трубу. И найти их в этой пустыне мне представлялось очень проблематичным.

Кроме того, у нас не было даже бумаги.

Если еще какой-то кусок дерева и можно было засунуть в трубу самовара, то не было того, чем я могла бы костер породить.

В общем, выхода не было.

Но Чип разжег самовар.

Чип – старый американский хиппи…

 

Или не хиппи, а просто мужик… легко наломал дров из вагонки, расщепил их на кусочки… И мы пошли кипятить и пить чай на плайю.

Когда мы перенесли самовар в открытое пространство и сели рядом, к нам начали подходить люди.

Одним из первых к нам подошел юноша:

Would you mind me sitting here?

Манера его вопроса была такова, что, если бы он спросил у меня, я бы ответила сразу: I mind.

Но, к сожалению, спросил он у Танюхи… И она, застеснявшись, ответила что-то маловнятное: сам реши…

Он, естественно, уселся и начал еще больше наглеть… проявив, правда, что он может говорить по-русски.

А дальше…

Я сказала ему чисто по-русски:

– Сходи за дровами…

– Ты че, – ответил он мне, – ты с кем разговариваешь? Ты что, не понимаешь, что я теперь американец?

– Знаешь, мне по барабану, кто ты: сходи за дровами…

Дальше он как бы случайно упал со стула, а я мгновенно получила в нос…

Из носа ручьем хлынула кровь…

Я поднялась и сказала:

– Ты что, русский мужик, совсем обалдел в этой Америке – бить женщину?

– А откуда я знаю, что ты женщина? – спросил он чисто по-американски…

– Да ты вообще не из России, наверное, а из Белоруссии небось…

Угу, из Белоруссии…

– Я из Эстонии… – признался он все-таки мне…

– А я люблю Эстонию… Чудское озеро особенно, – разрыдалась я, вспомнив Каукси, где каждое лето мы отдыхали с родителями.

Он ушел, а я пошла к врачам – проверять, не сломан ли нос…

Потом ко мне трижды приезжали рейнджеры узнать, как я и где тот человек, который меня ударил.

В последний раз он сидел рядом со мной у самовара, для которого он все-таки принес дрова, и мы пили чай, ели настоящее российское космическое питание и беседовали за жизнь.

Оказалось, на Чудском озере он не был, а ему послышалось «Печора». Печора действительно недалеко от Чудского озера.

Самовар потрескивал дровами, и в разговоре выяснилось, что у нас, оказывается, есть что-то общее: отношение к Ленинграду, блокадные родственники, даже боевые искусства… Его дедушка – эстонец, который был репрессирован. И при этом он не ненавидит русских, как я думала обо всех эстонцах, особенно имеющих таких дедушек, а наоборот, уехал из Эстонии из-за давления эстонского языка, которое началось после отделения Эстонии от Союза. Вернувшись осенью в свой институт, он вдруг обнаружил, что должен был говорить и писать по-эстонски с теми же преподавателями, с которыми еще пару месяцев назад говорил по-русски.

И то, что было его домом до того, вдруг перестало таковым быть, по крайней мере, для него…

И он уехал в Америку…

И потерялся в этой прагматично-лицемерной стране…

 

Несколько дней назад к нам, в «Рашн Хаус», пришла семья из Марокко.

Им понравился запах самоварного дыма, и женщина пришла к самовару общаться со мной. Она рассказала, что в США живет уже 19 лет, потому что здесь есть работа.

– Но каждый год я езжу в Марокко, это мой дом…

Я: – А что именно делает это вашим домом?

– Ну как? Все…

Я: – Ну вот раньше я приезжала в Санкт-Петербург и ощущала: здесь мой дом, в том числе потому, что здесь живет моя мама. И я в любой момент могу прийти к ней. Моя мама умерла, и теперь я этого не чувствую.

– Да, наверное, это дом, пока мои родители живы и живут там…

 

Дом – это место, где я начала свою жизнь. Где я родилась.

Где живут мои мама и папа, и их жизнь поддерживает мою связь с моим началом.

Дом – это моя связь с моим родом, с тем, откуда я пришла…

Но что если мои родители умерли?

Тогда что-то другое поддерживает эту связь?

Брат, сестра, друзья, квартира, кладбище или могила?

На днях мы поехали на медитацию Полнолуния в дзен-монастырь, куда-то в Юкайю, на север Калифорнии. Отсидели на медитации, потом переночевали в лесу, и я проснулась в шесть утра от колокольного звона.

Буквально через пару минут езды по дороге оказался еще один монастырь. Он был христианский. В нем было что-то домашнее. То ли кресты, то ли батюшки, то ли какие-то слова утренней службы произносились по-русски, в общем, пахло Русью… но что-то во всем этом было и не совсем православное…

После службы мы познакомились с одним из монахов, который позвал нас на завтрак.

Оказалось, это монастырь католической церкви Украины. Поэтому много чего-то родного…

К тому же оказалось, что исток Russian River находится на земле этого монастыря.

После беседы со священником мы с Танюшкой пошли искать исток. Был сентябрь, и мы шли по сухому каменистому руслу реки вверх.

Шли долго, через какое-то время мы увидели бетонное сооружение типа кольца и исходящий из него шланг, уходящий к монастырю.

Наверное, это источник, подумали мы. Но ведь русло идет дальше. Может быть, источник выше, где-то наверху, где русло начинается? И мы пошли вверх.

Сначала нам встречались лужи, наполненные водой, ручьи, стекающие со склонов, но постепенно этого становилось все меньше и меньше, русло разветвилось… мы пошли по одной ветви, но источника все не было…

Постепенно до меня стало доходить, что весной вода собирается со всех склонов, и, возможно, подземный источник был именно там, где мы уже были… А вдруг нет? Вдруг если еще пройти, то мы обнаружим еще один бьющий из земли источник? А вдруг их несколько?

А если их несколько, тогда я могу сама принять решение, что считать источником, и если размышлять дальше, то, может быть, монастырь – это источник? Ведь источником может быть и идея… а я все ищу физическую форму…

А в монастыре было что-то родное.

И Полине он напомнил дом… вызвал детские воспоминания.

Беседа со священником тоже была о доме… Он рассказывал, что многие украинцы приезжают и покупают места на кладбище на всю семью, потому что считают это пространство монастыря своим домом, и хотя они не могут вернуться на Украину, хотят хотя бы лежать на этом кладбище.

Источник – то, откуда начинается Русская река, и если я поддерживаю контакт с источником, то я чувствую течение реки, и она несет меня по жизни вперед.

Но вот куда вперед?

Russian River втекает в океан.

Около океана она становится бурной и как будто спешит.

Устье – это конец реки, завершение, свершение, то, где она заканчивает свой путь.

И это место, где путь может обрести смысл – от начала до конца.

Может быть, с жизнью человека так же?

Можно остановиться на пути и прожить свою жизнь где-то на берегу реки, забыв о пути.

Можно даже развернуться и пробовать идти к дому, то есть назад к источнику: видимо, это и есть то, о чем пыталась говорить моя мама мне.

А можно идти вперед, к океану, к целостности, к смыслу, к слиянию.

И, дойдя, свершить свою жизнь, закончить ее. И тогда, возможно, достижение конца будет переживаться как достижение чего-то такого, чего я действительно хотел, куда я стремился, как будто океан – это тоже (но уже новый) мой дом…

Может быть, потому что это мой будущий дом? И когда я дохожу до него, я переживаю, что обрела дом?

И может быть, какую-то такую аналогию пытаются показать эти сумасшедшие с Burning Man, когда говорят: Welcome home?

Хотя в их исполнении это скорее претензия на настоящий Home, симулякр.

 

Реплика Т. У., участницы фестиваля:

«Я сидела у самовара и злилась на Татьяну, которая хоть и выглядела несчастной с разбитым носом, но все еще вызывала у меня приступ раздражения.

Сейчас опять она будет меня куда-то тащить и задавать вопросы: чего ты хочешь? куда ты идешь? Куда ты живешь?

Зачем, зачем, зачем мне все это?

Зачем я приперлась на этот ужасный фестиваль, зачем сижу у этого противного самовара на площади в 2 часа ночи?

И нет у меня ответа на этот вопрос, и нет покоя, поэтому бегу я из одного места в другое, из России в США, из Калифорнии на “Бёрнинг мен”, и так хочется прибежать туда, где мой дом, к себе, туда, где любовь и принятие.

Welcome home, говорят мне на “Бёрнинг мен”. Может, именно тут, за воротами, я найду себя и свой дом?

Но только вижу я пустыню, а дома не вижу! Не вижу, но ищу. Искать, идти – а это страшно, больно, тяжело. Но я знаю: если выбрать верный путь и идти – есть шанс прийти домой.

Вечер, я в Russian House #1, медитация закончилась. Догорает свеча. Тут так тепло и уютно, и гости шуршат.

«Допишешь мою статью про фестиваль?» – предлагает Татьяна.

И я опять злюсь: зачем мне это? Зачем? Зачем? Для нее? Нет, для себя. Потому что я хочу понять себя!

И я иду и дописываю статью, и чувствую покой и радость.

Я дома».

 

А где твой дом?

Татьяна ГИНЗБУРГ