Выпавшие из контекста

Разговоров в книге действительно много. Собеседники Лемхина – люди примечательные и замечательные, хотя не все имена читателю суверенной России знакомы: Юрий Нагибин, Отар Иоселиани, Душан Маковеев, Артуро Рипстайн, Алексей Герман, Александра Пелоси, Александр Сокуров, Айви и Майкл Мейерпол, Юрий Мамин, Флориан Доннерсмарк, Дан Леви, Борис Эйфман, Валентина Полухина, Вим Вендерсом, Андрей Некрасов. Я намеренно перечисляю имена собеседников, потому что во всех случаях это разговор равных, то есть сотворцов и соавторов, а не просто интервью журналиста и его жертвы. В разговоре с Полухиной о Бродском и вовсе интервьюируемым является сам автор.

То же относится и к фотографическим работам Лемхина. Например, к альбому портретов Missing frames, что в переводе значит «утраченные, или недостающие, кадры». Возможно, автор отсылает нас к известной песне с тем же названием, где в частности есть такие строки с оттенком сомнамбулизма: «Но, если ты уничтожишь все, /Мы сможем воскресить былое. /Так что не буди меня…»

Фотографический портрет – та же попытка собеседования, личный контакт, предполагающий эмпатию. И начинается, как и в случае беседы, с выбора персоны. Назову лишь несколько имен, очевидно знакомых нашему читателю: Андрей Сахаров, Белла Ахмадулина, Александр Кушнер, Василий Аксенов, Андрей Синявский, Александр Сокуров, Сергей Довлатов, Майя Туровская, Самуил Лурье, Борис Стругацкий, Яков Гордин, Виктор Некрасов, Андрей Тарковский, Михаил Жванецкий, Дмитрий Лихачев. Перечень далеко не полный, но и он дает представление о смысле и векторе отбора. Мандельштам однажды сказал, что биографию разночинца писать легко: достаточно перечислить книги, которые тот читал. То же, несомненно, можно сказать и о мастере портрета.

Но вернемся к книге, с которой я начал. Беседы, при всей их важности, занимают примерно четвертую, ну, третью ее часть. В остальном это рецензии на фильмы, книги и выставки, словесные портреты, эссе. И тем не менее «Разговоры…». Тут уж предшественник Лемхина определенно не Эккерман. Другая традиция. Например, «Разговор о Данте» Мандельштама, «Разговор о стихах» Эткинда, «Разговоры в пользу мертвых» Самуила Лурье (он, кстати, является и редактором этой книги).

В некотором смысле разговор – это псевдоним жанра эссе или даже его русское имя. То есть по существу это внежанровое, личное высказывание. Кроме законной прихотливости, важен оттенок необязательности, что оберегает от нажимного пафоса и не позволяет категорический императив превратить в кнут. Однако и стилистическая осторожность, округлость, политкорректность, табуированность литературного языка ему противопоказана. Как и нарциссизм.

Стиль книги Михаила Лемхина в этом смысле безупречно точный, организованно эмоциональный и свободный. Здесь невозможны ни ужимчатая интеллектуальность, ни припадочная отвага, ни морализаторский прессинг. Собственную позицию автор очерчивает твердо, но всегда помнит о близком или далеком собеседнике и внимательно относится к зигзагам не только своего, но и чужого существования.

Это и существенно: все тексты в книге нацелены на диалог и общение, во всех ощущается полемизм, но также открытость и коммуникабельность «шестидесятника». Романтическая нацеленность на поиск истины и взрослая готовность к тому, что на последние вопросы ответов не существует.

 

* * *

Книга собрана из публикаций в периодике и покрывает без малого четверть века. Самуил Лурье определил ее как «мемуар о судьбе целого слоя людей и идей».

Это так. Когда читаешь беседу с Юрием Нагибиным 1988 года, необходимо напрягаться. Горячие подробности остыли или улетучились. А ведь и действительно, Ельцин дипломатично встречался с антисемитским обществом «Память». Звездой Героя наградили Проскурина, который назвал происходящее в культуре эпидемией некрофилии. А через несколько дней такой же звездой наградили Залыгина – без видимой причины, просто «за большие заслуги». Зачем? Понятно – для баланса. Эти буйные революционеры помнили партийную повадку действовать взвешенно. А большинство населения все еще пребывало в эйфории перестройки.

Одно такое собрание публикаций за четверть века само по себе дорогого стоит. Оно вспахивает память, заставляет мысленно перелистывать важную главу жизни, в который раз сводить несводимые концы, сверяться с настроением тех, кто переживал события одновременно с тобой.

Но из регулярных записей рождается еще одно качество книги, которое вряд ли было в планах автора. Она читается как дневник. Так везет, вообще говоря, не каждому.

Дневник в этом случае обладает всеми свойствами романа. Долгая мысль, единый сюжет, главный герой, множество характеров с переплетающимися судьбами, сквозная лирическая или философская тема. Но все это складывается не благодаря стараниям и замыслу автора, а как бы само собой, обстоятельствами жизни, ее продолжительностью и заложенной в нее интригой. За одним исключением: в личности автора эти слагаемые должны пребывать изначально. В противном случае все эти эссе, диалоги, отзывы, рецензии будут проявлять лишь пестроту и календарную последовательность событий. Превратить их в повествование может только органика существования автора в известной исторической перспективе. Об этом пойдет и наш разговор.

 

* * *

Самое время вернуться к началу и развернуть цитату, с которой начал: «Вот уже 29 лет я живу в Сан-Франциско. Уезжая, я был уверен, что никогда больше не увижу города, в котором родился и вырос. Так и получилось. И хоть нынче легко и просто сесть в Сан-Франциско в самолет и вылезти из самолета уже в Петербурге (я делал это несколько раз), туда, откуда я уехал, я не смогу попасть больше никогда. Вернуться никуда нельзя. Мои дети выросли в Сан-Франциско. Мои внучки и мой внук родились в Сан-Франциско. Я никогда уже не буду тем человеком, которым я покидал Ленинград. Сегодня, когда я говорю «мой город», я представляю себе странный конгломерат двух городов, в котором Тихий океан сосуществует с Фонтанкой и Невой, а проспект Майорова переходит в Сансет-бульвар. Это и есть место, в котором я живу. /…/ Таков мой взгляд или, по крайней мере, мой ракурс».

В этом абзаце ясно выражено то, что стало заголовком книги и что я назвал сквозной лирической и философской темой: вернуться никуда нельзя. Слова эти в разговоре с Михаилом Лемхиным произнесены Отаром Иоселиани. Характерно, что автор, обычно щепетильный в цитировании, на этот раз не ставит их в кавычки. Настолько очевидна личная выстраданность афоризма. К тому же закавычивание лирической темы обернулось бы педантизмом, вступающим в конфликт как с литературным вкусом, так и со смыслом.

И все же стоит выслушать Отара Иоселиани. Тем более что у него и у автора ситуации схожие. Правда, Михаил Лемхин уезжал в эмиграцию по собственному ощущению навсегда: «У меня было чувство, что меня везут на кладбище и я вижу все это в последний раз». Иоселиани «просто ехал работать». Но: «Адресат-то остался там. Я ему снял картину «Фавориты луны», только в другой форме, чтобы он почесался и подумал. Но запас исчерпывается. Или действительно надо уже начать жить в другой стране и запастись кругом проблем и ассоциаций, свойственных этой стране, а это все другое… И в таком возрасте, я уверен, невозможно… И никогда твоими, действительно близкими тебе, проблемы чужой страны стать не могут. /…/ А в Грузию вернувшись, я попадаю еще в одну заграницу. Вернуться вообще никуда нельзя. Люди умирают, поколения уходят. Вместе с ними уходит и весь набор опорных для вас ориентиров и чувство комфортности исчезает. Как будто подходят к какому-то барьеру и все сваливаются. И приходит… другая вода».

 

* * *

Жизнь не часто изменяется толчками и взрывами. Война. Революция. В мирное время – эмиграция.

То, что произошло с нашим поколением, уникально. Мало того что на долю его выпала революция, войны, распад империй, стран и всемирный потоп эмиграции. Еще лет двадцать назад Игорь Кон заметил, что, возможно, в исторической перспективе распад империи является благом, но для отдельного человека это всегда трагедия и несчастье.

Однако и это не все. То, что раньше заключалось в безобидном определении «ускоренный прогресс», изменило мир по масштабам человеческой жизни в одночасье. И мы оказались в эпицентре этого взрыва. Коренной житель Ленинграда-Петербурга, я, как и Михаил Лемхин, хожу по чужим улицам родного города. Слышу непонятную для меня иностранную, а также русскую речь, похожую на злостную пародию, оснащенную для большего комизма русифицированными англицизмами. За рождением все новых и новых гаджетов не поспеваю ни финансово, ни психологически. Природа превратилась в цифровую картинку, которая скоро будет издавать запах и звуки. Народ незаметно стал электоратом, поставляющим рейтинги для самых обдолбанных программ ТВ.

Описать абсурдистское поведение власти и ниже ходящих людей невозможно. Этого бы не смогли сегодня позволить себе ни Свифт, ни Кафка, ни Гоголь, ни Салтыков-Щедрин, ни Ильф и Петров, ни Булгаков. Они сегодня напоминают буквалистов, переводящих реальность на художественный вымысел с уклоном в идеализацию реальности.

И нельзя сказать, чтобы новообразовавшиеся киборги не строили при этом новую жизнь. Строят. Но (тут снова надо обратиться к Иоселиани): «Культура, в смысле стройной системы отношений, разрушилась. /…/ Дальше будет другое время, такое же говенное, как наше, но близкое и понятное кому-то иному, а не нам».

 

* * *

При таком раскладе эмиграция перестает быть случаем частной судьбы, но воспринимается как удел одного или нескольких поколений, причуда машины времени.

Все эти вулканоподобные социальные, политические, географические и культурные перемены, надо признать, обычно способствовали активизации искусства. Был тут и пафос пересоздания человека, и азарт новой формы, и ностальгически острая потребность навечно запечатлеть уходящий, отплывающий, улетающий без привета и поклона вчерашний день, в одно мгновенье ставший эпохой.

Михаил Лемхин признается: «В любом случае сочинительство означает сохранение, как бы вы ни сочиняли – при помощи пера, компьютера или фотоаппарата». Это сказано им о книге фотографий «Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты». То же относится и к двум другим его книгам: «Фотограф щелкает, и птичка вылетает» (она посвящена, как понятно из названия, Булату Окуджаве) и Missing Frames. В них он сочиняет и сохраняет при помощи фотоаппарата.

В предисловии к «Вернуться никуда нельзя» Наум Клейман пишет: «Перелистывая уже прочитанную книгу, читатель заметит, конечно, что возвращение как раз и есть один из основных лейтмотивов, если не главная тема ее.

/…/ Но разве не в этом же один из главных смыслов искусства? Не оно ли – в духе и во плоти – сохраняет для вечности конкретные времена, чтобы всегда было куда возвращаться?!»

 

* * *

Все это, разумеется, верно. Таковы же книги о детстве или повести о любви, написанные, как правило, в прошедшем времени. И все же это только метафорическое возвращение. А человек, по выражению югославского сценариста и режиссера Душана Маковеева, «выпадает из контекста» во времени настоящем. И сам Маковеев причисляет себя к людям именно такой судьбы.

Покинул родину и в сорок должен был начинать жизнь с нуля. Вскоре перестала существовать и Югославия, то есть отечество было потеряно во второй раз. Надо было учить язык не только для того, чтобы работать, но и чтобы общаться с людьми. Только лет через десять стал выписывать чеки, до того носил в кармане наличные. Так и не научился работать с агентом и общается напрямую с продюсерами, хотя и понимает, что те его постоянно нагревают. На родине для него было естественнее работать с людьми, которых он любит, на Западе приходится работать и с теми, кого презирает. Потому что дело есть дело.

Его раздражает, что в кафе сервируют завтрак с семи до девяти, потому что он привык завтракать, когда ему захочется. Приходится с утра набирать еды, иначе унесут все. «Я был ужасно рад, когда обнаружил в гостинице одного небольшого американского городка такое объявление: «Завтрак подается с 9 утра до 3 дня. Ланч подается с 11 утра до 5 вечера». В этом расписании оставлен буфер, когда вы, соответственно своему состоянию, своему желанию, можете есть завтрак, а можете есть ланч. Вот что я люблю. Я люблю средиземноморскую культуру».

Речь во всех этих случаях идет именно о культуре, а не просто о быте, психологической адаптации и пролонгированном дискомфорте. Но Лемхин всегда настроен на разговор сущностный, в определенном смысле философский. Поводом к нему на этот раз стал фильм Маковеева «Горилла принимает ванну в полдень».

Герой его – советский офицер Виктор Борисович, позабытый в берлинском госпитале в пору воссоединения города и вывода советских войск. Звонит домой – место в его семье занял другой. Герой бродит по малознакомому городу, ночует на крышах. Его приводит в полицию вежливый полицейский, обстоятельства выясняются и он получает билет «Аэрофлота».

«Домой? Где же теперь его дом?

На черном рынке он продает за полцены свой билет, встречается с какими-то террористами, анархистами, бездомными люмпенами, ворует фрукты у обезьян и мясо у тигра в зоопарке, /…/ спасает из огня грудного ребенка, является с ведром и тряпкой отмывать измазанный краской двадцатиметровый памятник Ленину, /…/ а когда статую демонтируют, забирается в грузовик и сопровождает в лес, словно на кладбище».

Вопрос, который задает зрителям актер, играющий героя: «Где же Виктор Борисович?» – и является для Михаила Лемхина главным. Поэтому он и пытает автора фильма почти с отчаяньем в голосе: «Казалось бы, все мы мечтали о времени, когда разрушатся советские мифы. И вот оно настало. Разрушился один миф, другой, третий, – и что остается от человека? Тут начинаешь думать: а вдруг он весь состоял из одних мифов? Мы всегда думали о том, как из словосочетания «советский человек» выбросить слово «советский», чтобы говорить просто «человек». А вдруг этого уже нельзя разделить? Может, уже нельзя уничтожить «советского», не уничтожив «человека»? Может быть, нужно сохранить какие-то мифы? Может быть, необходимо придумать новые?»

Вопросы, конечно, риторические, но отнюдь не бессмысленные. Ответы на них возможны как в утвердительной, так и в отрицательной форме. И в зависимости от ракурса все они могут оказаться равно справедливыми и равно убедительными. Режиссер, обычно уклончивый в разговоре, боящийся сузить художественные проблемы до идеологических, постепенно втягивается, открывается. Он видит перед собой человека родственной судьбы, с близким ему составом переживаний. Оба плывут в одной лодке и пытаются сквозь поднявшийся туман отыскать берег. Да и читатель невольно становится третьим соучастником.

С одной стороны, да, «ваше прошлое – оперетта, музыкальная комедия, пусть даже опера». С другой – Победа над фашистской Германией, миллионы погибших, освобождение Восточной Европы, «даже если оно превратилось в новое завоевание». Миф и реальность. Они переплетены и сцементированы. Они – фундамент, на котором держится человек. Разрушая мифы, мы неизбежно разрушим и весь фундамент.

Душан Маковеев: «Я думаю, что прежде всего мы должны перестать плакать. /…/ В качестве аксиомы принималось, что человек – гуманное и социально активное существо, готовое помочь другим, постоянно совершенствующее себя. Но мы знаем, что для многих людей проще лежать, чем стоять. /…/ Система, которая базируется на том, что, каковы бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы должны делать больше, чтобы соответствовать идеалу, – это совершенно не гуманная, бесчеловечная система».

Соображение тоже не простое. Не Христос ли является автором этой системы? Большевики не только ведь «моральный кодекс строителя коммунизма» у него украли. Да и потом, точно ли лучше жить без идеала? Лев Толстой в своей «Исповеди» утверждал, что идеал подобен фонарю, который движется перед путником. Догнать его нельзя, но дорогу он освещает.

Советская власть вроде бы принимала этот тезис, но понимала его своеобразно. Ведь коммунизм необходимо было построить здесь и сейчас. «На словах подгоняя реальность к придуманной схеме, вы оказываетесь окруженными ложью, враньем. /…/ Система существовала на всеобщей лжи. Правительство лгало людям, люди – правительству. Ложью была пропитана и школа, и семья, – учителя учили тому, во что они не верили, а ученики повторяли то, во что они не верят. Вы лгали вашим родителям, они лгали вам».

Теперь, казалось бы, ответ ясен: следует разрушить ложь и мифы и обратиться к правде. Однако: «Но я не думаю, что мы подошли ближе к правде в результате катастрофы, которая сейчас происходит в мире. /…/ Когда мы говорим о таких огромных вопросах, мы не в состоянии добраться до окончательной правды».

 

* * *

Этот открытый финал рассуждений очень похож на тупик. Тем более что многие и многие долго и долго верили искренне. Ситуация, стало быть, более сложная и трагическая, чем необходимость просто отказаться от лжи. Как сказал Лемхин, «советский гражданин, живущий теперь в России, потерял свою историю, историю, из которой он был вылеплен. Мифы разрушены или разрушаются, а другой истории он не знает».

Но в то же время ситуация, на мой взгляд, проще и скучнее, чем представляется в запале разговора. В послесталинское время советский человек уже не сильно интересовался историей и уж точно не лепил свою жизнь и судьбу сообразно с историческими мифами. Да он просто наплевал на историю, занявшись привычным ему делом выживания, или выращивал собственный подсобный садик. Были и другие экологически приемлемые ниши, которые образовывали различные виды искусства. Кроме того, все население весело и талантливо отшлифовывало жанр политического анекдота.

Острая, трагическая зависимость от идеологии, в трагическом фарсе осуществляющая мечту символистов – пересоздание всего состава человека, осталась в прошлом. Свое дело она, конечно, сделала, но даже и в острой фазе при тоталитарном воздействии не была тотальной. «Совесть, благородство и достоинство» оставались в фундаменте личности у многих. Не у большинства, да, но они и никогда не были свойственны большинству.

Если бы природа человеческого была успешно выжжена, то и сама постановка вопроса, как выделить из сочетания «советский человек» слово «человек», не могла бы возникнуть в этой книге. И не о чем было бы беседовать сегодня людям с советским прошлым. А советскими людьми в определенной мере и до определенного времени были и Андрей Тарковский, и Алексей Герман, и Булат Окуджава.

Это ничуть не отменяет чудовищности советского эксперимента. В лекции «О глупости» Самуил Лурье задается вопросом, как советский человек мог с 36-го года петь песню «Я другой такой страны не знаю», чтобы его внешний голос не разошелся с внутренним: «Вот тут начинается такой пунктик помешательства. Не хочется называть поколение моих родителей – не говоря о том, что они войну пережили, отец на фронте был, – не хочется сказать, что они были глупцы. И невозможно даже. И, наверное, нечестно, несправедливо, неблагородно. Но с другой стороны, надо понимать, что все-таки страшный опыт насилия над собственным мозгом, который пережили десятки и сотни миллионов людей и передали своим детям, он же все равно вот эту ноосферу, в которой мы живем, определяет».

Да, и даже в лучших из нас. Но человек, фундамент которого состоит не из одних мифов, все время жизни проводит в борьбе с автоматизмом сознания и поведения. По часто повторяемой мысли Мамардашвили, пытается остаться или стать живым. Но есть и мертвые души, и они тоже были всегда. Сейчас их пытаются соблазнить сладкими песнями о главном. Прах Сталина подмешивают в ностальгический коктейль из прекрасных порывов юности, первой любви и марша энтузиастов. Но бессмысленно сожалеть о гиблой участи тех, кто счастлив. Как сказал Лурье в той же лекции, умом глупость не победить.

Однако вернусь к итогу разговора с Душаном Маковеевым. Он ожидаемый, но от этого не менее ценный. Потому что выводит нас из поля идеологии, политики и даже истории. Вернее, из их тупика. Вот что говорит по этому поводу режиссер: «…Во время съемок возник ребенок, и вот плач ребенка подсказывает нашему герою, что есть будущее, о котором он должен заботиться. Он думает – может быть, будущего нет, но будущее окликает его: «Эй, я здесь». Ребенок говорит: «Я – будущее». Этот ребенок как бы дополняет нашего героя, он часть ответа, разгадки. Наш герой, он словно неразгаданная загадка, незаконченный кроссворд, и ребенок дополняет его, вписывая недостающие слова».

Окончание

Николай КРЫЩУК

 

Статья была опубликована в петербургском журнале «Звезда», № 3, 2019 г.

Мы перепечатываем ее с любезного разрешения автора.

 

 

Имеющиеся в продаже книги Михаила Лемхина

 

«Вернуться никуда нельзя»

Разговоры о кино, фотографии, живописи и театре.

Предисловие Наума Клеймана.

Издательство «Читатель», Санкт-Петербург, 2012, 480 стр.

Книге присужден диплом Гильдии кинокритиков и киноведов России.

Цена книги: $ 30 (стоимость пересылки внутри США включена).

 

 «Фотограф щелкает, и птичка вылетает»

Предисловие Вяч. Вс. Иванова, послесловие Юрия Левинга.

Совместное издание Американского фонда Булата Окуджавы (Лос-Анджелес) и и-ва «Читатель» (СПб), 2015.

Книга форматом 8,5 на 8,5 дюйма, 78 страниц.

Цена книги: $ 35 (стоимость пересылки внутри США включена).

 

Желающие приобрести книги могут отправить чеки по адресу:

Mikhail Lemkhin 1811 38 Ave., San Francisco, CA 94122

Не забудьте указать обратный адрес, а также хотите ли вы, чтобы автор подписал вам книгу.