Выкрест

Употребляется всегда в отрицательном контексте  как юдофобами, так и юдофилами. Мотивы разные. У одних – ради спасения жизни, здоровья; у других – ради карьеры, денег, места под солнцем. Но бывают и третьи – истинно уверовавшие в Христа, первого еврея, принявшего крещение.

Сложно и неоднозначно их место в истории. Свирепый инквизитор Торквемада и его жертвы – марраны; петровский дипломат Шафиров и английский лорд Дизраэли. Карл Маркс и дедушка реализатора марксистских бредней – Александр Бланк. Нобелевские лауреаты и гордость русской поэзии – Борис Пастернак и Иосиф Бродский. Борис Абрамович Березовский (БАБ) – новый русский и новый христианин, прочно вошедший в современную политику создатель и оппозиционер «лидера нации». А еще сотни тысяч потомков солдат-кантонистов, которые уже в советское время становились из православных русскими, украинцами, белорусами. Здесь и литературные герои, такие как дочь шолом-алейхемского Тевье и купринский погромщик Мотька Гундосый, вызывающие у читателей абсолютно разные ассоциации. Но зыбкая тень еврейства  всегда тянулась за выкрестами, несмотря на «лояльную» графу и нательные кресты, открывавшие, казалось бы, настежь  ворота средневековых гетто и смрадных штетлов.

«Бойся вора прощенного и жида крещеного» – расхожая «народная мудрость» закоренелых антисемитов и погромщиков. «Патриоты» особенно тщатeльно выискивали «характерные приметы» даже у такого воинственного атеиста, как Ю.В. Андропов, уничтожившего малейшие упоминания о семитском происхождении. Впрочем, факты их мало интересовали. К евреям они смело приплюсовывали любую неугодную личность, даже Евтушенко с Ельциным.

Возвращение в лоно иудаизма среди сотен тысяч, а возможно, и миллионов выкрестов (кроме переехавших в Новый Свет испанских и португальских марранов) – случай экстраординарный, особенно среди российских евреев.

Но бывали и исключения… Один из авторов этой статьи познакомился с ним в 1996 г. в Сан-Франциско. Он хорошо говорил по-русски, правда, сильно картавил. Обычно антисемиты так дразнят евреев: «кукугуза». А еще так говорят израильтяне. Оказалось, иврит – его родной язык.

Родился на Святой Земле в далеком 1922 году, когда только освобожденная от турок Палестина попала под британский мандат. Бывший летчик, воевавший в королевских и в американских ВВС, начинал свой боевой путь в отрядах ХАГАНы.

Его покойный отец, родом из России, оставил записи, фотографии, документы. К сожалению, Дэвид Кравец (имена изменены – Авт.) не читает по-русски, а очень хотелось бы разобраться в семейной истории. Да и у самого Дэвида есть что рассказать и показать. Я вызвался помочь и уже на следующий день, открыв первую страницу папки, захлебнулся от восторга. Даже не верилось, что жизнь одной семьи может вместить столько интересного. Я даже сократил и упростил некоторые факты, чтобы не выглядеть Мюнхгаузеном в глазах читателя. Остзейские бароны и местечковые портные, белые генералы и чекисты, пламенные сионисты и монархисты – все они были здесь, в этой папке.

Даты, исповеди, портреты… Неожиданно всплывали кадры из «Бега» или «Неуловимых мстителей», мне слышалась то «Хатиква», то песенка американских бомбардировщиков: «Мы летим, ковыляя во мгле, мы к родной подлетаем земле…»

Сын местечкового портного (по укр. – кравец), Герш и сам начинал в мастерской отца. Но смышленому юноше было тесно в родной Ковалевке и, кроме полученных в хедере знаний, хотелось большего. Он отправился в Белую Церковь, где было училище. Получив профобразование, подался в Киев, где стал управляющим на одном из заводов Бродского. Все его шестеро детей ходили в гимназию, и жил он не на Подоле, а возле Евбаза, где далеко не всем евреям позволено было селиться. Приобрел дом на берегу тихой речки Лыбидь, с вишневым садом и сиренью. Младший сын Нема любил собирать камни. Да так увлекся, что пришлось купить ему коллекцию минералов и описание к ним. А летом, отдыхая у дяди в Феодосии, впервые побывал в Коктебельской бухте, удивительном краю агатов и сердоликов. Познакомился там с московским профессором и вместе с его студентами собирал цветные кристаллы с морского дна и стенок потухшего вулкана Кара-Даг. Профессор А.Е. Фореман, один из столпов российской, а затем и советской геохимии, имея фамилию, созвучную еврейским, сам был из немцев, сыном крупного царского сановника и дипломата. Он и уговорил Нему сменить вероисповедание, дабы продолжить образование в стенах старейшего в России университета.

Так Нема стал Николаем с вполне нейтральной фамилией Кравец. Проучился два года в Белокаменной, а затем последовал за учителем в столицу, где тот преподавал в Горном институте и на Бестужевских курсах. В 1915 году, не закончив учебу, пошел в школу прапорщиков, а затем и на войну. На Кавказском фронте командовал взводом и ротой, отличился под Эрзерумом, а когда после революции фронт стал распадаться, отправился домой через Баку, Дербент и Астрахань, через фронты, горы и горящие степи. Приехал в уже самостийное Украинское государство, где правили гетман и немцы. До лета 20-го умудрялся избегать многочисленных (власть в городе менялась очень часто) мобилизаций, то прячась, то потрясая справкой о контузии. И лишь один раз надел офицерский китель с Георгием, выйдя из дома к разбушевавшимся деникинцам. Чубатые донцы смутились: «За разбитое окно извиняйте, сосед ваш, падлюка, сказал, што жиды тут».  С соседом по фамилии Костырко, служившим дворником, а по совместительству филером при всех властях, он, как ему пoказалось, разобрался. Но когда в июне красные выбили поляков и окончательно установили советскую власть в городе, вновь навел на Кравца, на этот раз уже чекистов. Сочетание  «еврей-офицер» звучало бы странно для опера-латыша, если бы сам oн не был бывшим прапорщиком и наполовину евреем. С Мaртина Рутберга начинается вторая история семейной саги.

Отец Мартина (имени почему-то нигде не нашел), приехавший в имение барона Врангель-Крайнц продавать сельхозмашины, влюбился в служанку, простую латышскую девушку с лесного хутора. Забыв все премудрости виленской ешивы и наставления богобоязненной родни, с трудом отпустившей чадо в коммерцию, вскоре стал лютеранином и мужем очаровательной пейзанки. Здесь же, среди сосен и дюн, они свили свое уютное гнездышко. Бароны, чей род восходил к шведской и датской знати и славен был воинами и мореплавателями (бухта Врангеля), были на удивление людьми либеральными и не чурались простого люда. Иногда в усадьбу приезжали дальние родственники, тоже Врангели. Они жили в соседней Ковенской губернии (ныне Литва), а позже переехали в Ростов, по месту службы Николая Егоровича, человека обрусевшего и глубоко православного. И он, и его сын Петя исповедовали взгляды далеко не либеральные и с трудом находили общий язык с курляндской родней. Нам бы и дела не было бы до них, если бы этот самый Петя не стал тем самым П.Н. Врангелем – «черным бароном», последним вождем белого движения на юге России. Маленькие Марта и Мартин помнят его красивую форму студента Горного института, а затем не менее красивую – кавалерийского офицера. Через много лет в наводненном беженцами Крыму баронесса Врангель-Крайнц, в девичестве – Марта Рутберг, будет добиваться аудиенции у «Верховного», чтобы получить необходимые бумаги и разрешения. Дочь виленского еврея-выкреста и прислуги привлекла внимание юного наследника поместья еще в те детские годы, когда они вместе играли в усадьбе или выезжали на взморье. Следуя семейной традиции, Эдвард ушел в морской корпус и, едва получив первый чин, предложил Марте свое имя, руку и сердце. Чем вызвал немалый переполох среди остзейской знати, среди которой, впрочем, попадались и такие, как революционер лейтенант П.П. Шмидт.

Революция застала Эдварда на Черноморском флоте, где он,  несмотря на прогрессивные взгляды и даже членство в ревкоме, был поднят на штыки пьяными матросами-анархистами. Молодая вдова осталась на крымском берегу одна с маленьким ребенком. Здесь, в Ялте, и прожила она до конца войны, похоронив не пережившую «испанку» двухлетнюю девочку. Родные, теперь уже граждане независимой Латвии, оказались отрезанными от нее на долгие-долгие годы.

Ее брат Мартин, как и большинство его земляков, встал под красные стяги. Охранял Кремль, воевал с Деникиным, а затем сделал неплохую карьеру в ЧК – ГПУ – НКВД. Закончил свою жизнь так же, как и десятки тысяч его коллег, в тех же подвалах на Лубянке. А тогда, в далеком сентябре 1920-го, встречает он на Южном фронте спасенного им от расстрела Николая Кравца, красноармейца караульной роты. Мартин  решает использовать его во врангелевском тылу. В Особом отделе решили не мудрить с легендой и запустили бывшего офицера под своим именем как связного от окопавшегося в Эстонии Юденича (командовавшего, кстати в Первую мировую кавказским фронтом). Как попал он в Крым, неизвестно, записей нет. Может, на греческой шаланде, как «неуловимые», может, ползком на брюхе, а может, вполне комфортно – на иностранном (румынском, грузинском, болгарском) пароходе. В Крым-то он попал, но задание – подрыв складов с новой техникой – не выполнил. Умудрился теплым южным летом подцепить тиф еще до высадки. Заявился в Феодосии к богатому родственнику, но тот даже не пустил его к себе в дом. Зла на него спустя годы не держал: «Такое время, семья большая, не дай Бог, кто узнает». Помогли старый знакомый еще по коктебельскому сердоликовому детству Давлет и его отец Рифат-ага. В овечьей кошаре подкормили-подлечили, даже не спросив, от кого прятался. Когда дoбрался до Ялты, уже похолодало. Осень в том году была необычайно суровой, в начале ноября даже сковало льдом Сиваш. Но до падения Крыма был еще месяц, месяц, изменивший все в жизни Немы и Марты. Письмо (написанное на смеси немецкого и латышского), переданное от брата (на крайний случай) вдовой баронессе, могло привести и в контрразведку. Но Неме повезло! Тепло, еда, койка в госпитале на берегу моря и… ослепительная улыбка прекрасной спасительницы. Пожелтевшая фотография: сестры милосердия, врачи и раненые офицеры на фоне Ливадийского дворца. Крым, октябрь 1920 года. И полуистлевшая справка, выданная поручику Кравцу, что он комиссован по болезни и ранению из рядов Добровольческой армии. Фронт неумолимо приближался к этому райскому уголку Черноморья, где не было разрывов снарядов, свиста пуль, грязи окопов и тифа.

Они гуляли вечером среди олеандров и крымской хвои, читали стихи. Под шум волны напевали полузабытые песни и романсы и мечтали только об одном – быть вместе. Они вместе приняли это решение: не дожидаясь развязки, покинуть полуостров, Россию. Для разведчика, посланного с особой миссией в логово врага, это было непростое решение. Фактически это была измена. Этот камень, как и измена вере отцов, висел у него на шее всю жизнь, выворачивая наизнанку душу и рождая черные дни меланхолии. Но грех вероотступничества он искупил в Салониках, в одной из старейших синагог Европы. Всего через полгода после скоротечного венчания в ялтинской церквушке они, уже знавшие все друг о друге, стояли под хупой, и седой сефардский рав читал броху на языке их далеких предков. Языке, который скоро (пусть и в обновленном виде) станет для них родным. Они высадились на ханаанской земле, плохо представляя, что ждет их впереди. В яффском порту толпились парусники, с минарета муэдзин звал правоверных, но уже полнокровно жил рядом первый еврейский город, созданный холуцим на Святой Земле. Здесь, в молодом Тель-Авиве, они и поселились. Подобно назаретянам Иосифу и Марии, отправившимся накануне родов в Вифлеем, они отправились к Западной стене и могиле царя Давида как раз накануне появления первенца. Так его и назвали – Давид. Новые имена появились и у родителей юного сабры. Марта стала Мириам, а Нема (он же Николай) – Нахумом.

О своем прошлом ни он, ни она не распространялись, поэтому обошлось без гиюра и прочих религиозных формальностей. Обычные еврейские иммигранты, точнее репатрианты, вернувшиеся через две тысячи лет на землю предков.

Работы в Тель-Авиве не было, и они перебрались в галилейский кибуц на берегу Кинерета. Работали на земле, как все. Вчерашняя баронесса вспоминала, как помогала матери в усадьбе и на хуторе у своего латышского деда.

В 1929-м пришлось Hахуму опять взяться за оружие, арабские беспорядки докатились и до них. Вновь загремели выстрелы в 1936-м. И тогда же начался фашистский мятеж в Испании. «Пришло время искупления», – подумал бывший боевой офицер и «красный разведчик». В интербригаде, как и на кавказской давней войне, принял сначала взвод, а потом роту. Осторожно расспрашивал латышей-интербригадовцев и советских «добровольцев» о Мартине Рутберге.

Но ответа не было. Многие из военных советников стали внезапно исчезать, попoлзли слухи о репрессиях в далекой России. Одних вызывали в Москву, с другими расправлялись на месте. Особенно доставалось анархистам-социалистам и троцкистам, сражавшимся бок о бок с коммунистами, но не согласным с политикой Кремля. Однажды ему даже показалось, что он видел Мартина в штабе бригады. Но, скорее всего, это был не он. В 1959 году на запрос в Генпрокуратуру СССР Мириам Кравец получила ответ, что ее брат Мартин Рутбергс (так в документах), расстрелянный в 1937-м по приговору Военной коллегии Верховного суда, посмертно реабилитирован.

Некоторые данные из «Википедии»: общее число добровольцев, приехавших в Испанию воевать за республику, составило 31 тысячу человек. Из них около 6 тысяч (19%) дезертировало или было казнено своим же командованием (читай – «советниками»), больше чем погибло или пропало (менее 5 тыс., или 15%). Более всего прибыло добровольцев из Франции  – 8778, Польши – 3034, Италии – 2908, США – 2274, Германии – 2180, Британии – 1806, Бельгии – 1701. И львиную долю бойцов интербригад (по разным источникам – до трети) составляли евреи из этих и других стран. В том числе несколько десятков  из Палестины. Которые, кстати, как и многие выходцы из Северной Америки, Аргентины, Польши и Литвы, проходили по документам как русские, т. к. указывали в анкетах владение русским языком и страну рождения: Российская империя. Летом 1938 г. по решению Коминтерна (целиком подконтрольного Сталину) бОльшая часть интербригад была распущена и бойцы отправились по домам. Оставшиеся (около 5 тыс.) приняли вместе с республиканской армией последний бой с франкистами. Кто пал на поле брани, кто попал в плен, кому удалось прорваться во Францию, где многие были интернированы. Кравцу опять повезло. С удостоверением английского журналиста и собственным британским паспортом ему удалось добраться до Гибралтара. «Двухспальный английский лева» открыл спасительные ворота небольшого, но надежного владения Его Величества. На скале в то время была немалая еврейская община, действовали синагоги. А с началом Второй мировой начали прибывать беженцы из оккупированной Европы. Франко, союзник Гитлера и Муссолини, не стал вводить расистские законы и даже позволил 60 тысячам евреев пройти через испанскую границу. Большинство из них отправлялось в Англию и за океан, но кое-кто предпочел Палестину. Их-то Нахум и учил ивриту. Вскоре приехали жена и сын, который к тому времени успел совершить несколько рейдов вместе с английскими коммандос и друзьями-пальмахниками в Ливан и Сирию, где хозяйничали вишисты.

Кстати, во время одного такого рейда в 1941-м и потерял глаз Моше Даян (в советской печати это называлось «участвовать в агрессивных атаках против мирного сирийского населения»). Кравцы не только учили ивриту, но и готовили будущих репатриантов к жизни на новой родине. Это не очень понравилось некоторым чиновникам из администрации, и Кравцы, не дожидаясь развития конфликта, покинули Гибралтар. Давид к тому времени поступил на службу в Королевский воздушный флот. Летал вначале стрелком, а затем, окончив летную школу в Англии, – пилотом бомбардировщика Б-25 «Митчелл».  В коллекции Дэвида немало стандартных аэродромных снимков: экипаж на фоне боевой машины с соблазнительной герл на борту. Но на снимках 1944–1945 гг. вместо 6 уже 10 человек экипажа, да и самолет гораздо больше. А главное – опознавательная белая звезда американских ВВС. В конце 43-го познакомился Дэвид с очаровательной Рут из Нижнего Манхэттена. Служила она связисткой в штабе соседей – боевого крыла (воинская часть в авиации) «летающих крепостей». Решительный, как и его отец, он недолго думая предложил ей свою руку и сердце. Став мужем американки, получил вид на жительство в Соединенных Штатах. А чтобы быть ближе к любимой и закрепить свой статус, написал заявление с просьбой о переводе командованию Союзной группировки.

Смелого и опытного, несмотря на молодость, палестинца (именно так называли палестинских евреев, и только десятилетия спустя этим термином стали именовать арабов) с трудом отпустили. И даже гордые английские аристократы, «соль авиации», чокнулись с ним на прощание. А экипаж американского Б-17 пополнился новым вторым пилотом.

В Корейскую войну он летал уже командиром корабля и слышал в наушниках русский мат атаковавших его истребителей авиакорпуса «китайских добровольцев» под командованием И. Кожедуба. Но уже тогда, летая челноком через пол-Европы в Россию, он помнил о просьбе отца: побывать в родном городе, найти близких, на долгие годы отрезанных «железным занавесом».

Такая возможность представилась лишь однажды – подбитый самолет едва дотянул до полтавского аэродрома. На ремонт отвели четыре дня. Получить пропуск в украинскую столицу было нелегко, но вот они уже мчат в «виллисе» по недавно освобожденной земле мимо воронок, лесных пожарищ, развороченных городов и сожженных сел. Симпатичный сопровождающий лейтенант-смершевец предупреждал, что для родни его визит небезопасен. Но… никого из родных он не застал. Все обитатели некогда большого дружного дома либо погибли, либо еще не вернулись из эвакуации. Он попытался поговорить с пожилым соседом, хорошо знавшим его деда, но тот все больше отмалчивался и курил, похваливая невиданные здесь американские сигареты. Дэвид оставил ему свое фото, адрес воинской части, полный мешок консервов и шоколада. И уже кoгда он был у дверей, старик вынес ему инкрустированный ларец (обычно в таких хранят свитки Торы) с пожелтевшими письмами, такими же старыми фотографиями и шелковистой  прядью детских волос. И тихо шепнул: «Говорят, деда твоего Костырко убил. Это у него в сарае я нашел, он много всего у евреев награбил». Хотел Дэвид расспросить, где найти мерзавца, но с улицы засигналили и дверь быстро захлопнулась.

Этот ларец и по сей день стоит в его доме на самом почетном месте – единственная семейная реликвия, связавшая воедино прошлое с настоящим.

Через много лет он узнал от эмигрировавшей киевской родни (вернулись из эвакуации лишь после войны), что бывший полицай Кондрат Костырко отсидел свои 15 лет (вместо положенных 25), вернулся на ту же  улицу и работал дворником вплоть до своей тихой кончины в окружении любящей семьи.

Борис КАРАСИН,
Илья БАХМУТСКИЙ

Рисунки Бориса КАРАСИНА