Выковыркины

Share this post

Выковыркины

В 1942-м я решила идти в школу.
Мне исполнилось шесть лет, я знала, что в сентябре начнутся занятия. Мои подружки поступили кто в первый класс, кто во второй, причем некоторые по второму разу. У них появилось дело, играть уже было некогда, они стали ученицами. И мне тоже захотелось в школу.

Share This Article

Продолжение. Начало

Маленькая повесть

Школа

 

После войны. 1948 год.
Дарья Вениаминовна Баскина – директор средней школы № 6 г. Гродно

Вообще-то я и раньше там иногда бывала, но заходила просто так, к маме. Слышала разговоры про разные вещи, про младших и самых старших – семиклассников, но внимания на всё это не обращала. И совсем не понимала, что значит учиться.

Маме я ничего не сказала о своем решении. Утром Первого сентября она с моим старшим братом ушла в школу, и я, проснувшись в пустой комнате, срочно побежала стать ученицей. Нашла класс, где должны были учиться «первачки», так как знала, что учительницей у них будет Оладьина. Все уже сидели на своих местах, и она, удивленно посмотрев на меня, не прерывая рассказа, указала мне на последнюю парту.

Я честно отсидела все уроки и вместе с подружками отправилась домой. Большого восторга от первого дня учебы я не испытала. Правда, и в последующие дни это занятие меня не увлекло, хотя мама, узнав о моём поступке, ничего не сказала. По-видимому, решила дать мне возможность самой разобраться в своих желаниях и впечатлениях. И, скорее всего, посоветовала учительнице Оладьиной тоже повременить с выводами. Я ведь еще не доросла до законного школьного возраста.

Через пару месяцев моя учеба мне надоела. Ранняя осень быстро сменилась зимой, выпал снег, и тратить время на школу не имело никакого смысла. Кататься на санках, бегать на речке по замерзшему льду, а потом прибежать домой, залезть на большую, теплую русскую печку и играть в куклы, сделанные из тряпочек, было гораздо интереснее.

К тому же имевшая четырех иждивенцев учительница Оладьина в первый год войны получила похоронки на мужа, работавшего до ухода на фронт директором этой же школы, и на старшего сына. И теперь она вынуждена была ходить и просить милостыню у своих бывших учеников – родителей нынешних. Ей подавали Христа ради. А уроки вместо нее проводила девочка лет девяти, из эвакуированных, которую вместе с мамой забросила война в наше село.

Девочка вроде бы тоже была ученицей, но она уже успела до эвакуации немного поучиться, умела читать не по слогам и считать без помощи палочек. На уроках, пока Оладьина отсутствовала, сидела девочкина мама.

Такая учеба вызвала у меня активный протест, и дома я заявила, что ходить в школу не буду. Читать и считать я и сама умею и не хочу, чтобы меня так учили. Ведь когда мы играем в лапту или в другие игры, то сами выбираем себе главных и кто водит. А здесь назначает учительница. Это неправильно. Но прошло два-три месяца, и девочка с мамой уехали дальше, вглубь страны, как и остальные эвакуированные. Мы же остались.

Фронт приближался. Мама молча согласилась с моим решением. К тому же она как-то сказала, что если немцы подойдут к Ольшанке, то нас с братом придется отдать в детский дом, потому что она останется для подпольной работы. Это большой секрет, сказала она, но считает нужным предупредить заранее, чтобы это не стало для нас неожиданностью. Секреты мы с братом умели хранить, но моя душа радовалась и пела от надежды, что в моей жизни могут быть такие чудесные перемены. Я была, безусловно, согласна идти в детдом и беспечно заявила маме: там ведь не будет скучно! Мама посмотрела на меня и сказала: «Какая же ты еще глупенькая!»

В 1943-м я уже с полным правом пошла в первый класс. Как раз к новому учебному году вышло постановление о приеме в школу детей с семилетнего возраста. Я попадала под эту категорию и серьезно отнеслась к новой для меня жизни. К этому времени угроза прорыва фронта в районе Аркадака и нашего села ослабла. Ночью уже не было слышно канонады и бомбы не рвались в той стороне, где находилась станция Ртищев. Две учительницы-москвички – одна с маленьким сынишкой – уехали в столицу. Освободилась небольшая квартирка в здании бывшей церковно-приходской школы, и мы переселились в нее.

В здании этом было две классные комнаты, и в первую смену в них учились первоклассники и второклассники, а во вторую – третий и четвертый классы. Рядом, во дворе, стояла церковь, которую во время коллективизации закрыли, и в ней располагалось правление нашего колхоза. А правление второго колхоза находилось на другом конце села. Через небольшой овраг от нас, на берегу речки Ольшанки, стояло здание самой семилетней школы.

Накануне Первого сентября в школе был назначен общий сбор всех учеников. Нам разъяснили основные требования к учащимся, познакомили с классными комнатами, с будущими учителями. Для меня это явилось открытием – в прошлом году я обошлась без такого сбора. Неожиданным стало и то, что моей учительницей опять будет Оладьина. Но я уже была на целый год старше и намного терпимее. Оладьина привела нас в класс, рассадила по партам и приступила к объяснению, как подготовиться к завтрашнему первому дню занятий.

Первое. Подстричь ногти на руках и ногах.

Второе. Хорошо вымыть ноги – и не только ступни, но и коленки. Если коленки будут грязными, она накажет.

Третье. В школу надо приходить обувшись. Если пока ботинок нет или они рваные, то ноги надо мыть каждый день, пока тепло и приходится ходить босиком.

Четвертое. Чтобы не было цыпок на руках и ногах, надо сначала помазать их золой, а потом помыть и вытереть. Если мамка топит печку, попросить у нее теплой воды.

Пятое. Не забывать мыть уши и шею. Так как баню топят только в субботу, то надо мыть уши и шею через день, не дожидаясь бани.

Шестое. Рубашки у мальчиков и платья у девочек чтобы были чистыми. Морковку и другие овощи с огорода о подол платья или рубашки не вытирать.

Седьмое. Букварь и тетрадки на столе не оставлять. Сковородки и чашки на них не ставить. (Чашками у нас называли глиняные миски.)

Это я хорошо запомнила, а всё остальное, что говорила учительница, было неинтересно, обыкновенная мура. Правда, слово «мура» в нашем обиходе не употреблялось, но было что-то очень похожее. Сейчас и не вспомню.

Первое сентября и целый ворох последовавших за ним дней особого впечатления не оставили. Но некоторые детали оказались очень приятными. Например, тетрадь в косую линейку. В ней надо было учиться писать буквы. Гладкая, красивая белая бумага, и на ней красивые сиреневые линии. Неописуемое наслаждение – владеть таким чудом и представлять, какие красивые буквы я на ней напишу! Но, как всегда, мечта и явь не совсем соответствуют друг другу. Тетради в косую линейку – из довоенных запасов школы. Еще раздали карандаши, тоже из тех же запасов. Но их приходилось затачивать самим. А чем? Грифели постоянно ломались. К тому же не было ластиков. А чем стирать, если линия карандаша не совпадает с косой линейкой и приходится делать попытку убрать это несоответствие пальцем? Учительница раздобыла где-то кусочек резинки и, нарезав ее на крохотные части, разделила между нами, но они помогали мало.

Класс, по теперешним меркам, небольшой – человек двадцать. Но это цифра, а за ней люди, живые ученики, которые возненавидели чистописание. А потом пришла пора переходить на чернила. Ручек не было, зато перья в школе нашлись. Их привязывали нитками к карандашам и макали в чернильницу. Чернильницы-непроливайки были только у тех счастливчиков, которые имели старших братьев и сестер, учившихся до них. Кто-то окончил все семь классов, кто-то по дороге потерял интерес к учебе, а на кого-то уже получили похоронку. Такие, как я, довольствовались пузырьками – маленькими бутылочками из-под разных нужд. Каждый день нужно было приходить в школу со своей чернильницей. Хорошо еще, что не было недостатка в чернилах. Их делали, разводя водой сажу, извлеченную из дымоходов собственных печек.

Перья часто задевали ободком из ниток за края пузырька и застревали. Сажа, не всегда толком разведенная, крупными каплями растекалась по бумаге. Если же в чернильнице попадалась засохшая муха или что-то другое накалывалось на перо, то результат оказывался очень интересным. Всё это вместе должно было обеспечить любовь к правильному написанию русских слов на русском языке и выработать красивый почерк. Но польза для меня, безусловно, была. Поскольку чернила я себе разводила сама, то уже во втором классе из блекло-серых или густо черных они превратились в нормальные черно-коричневые. Жаль, что впоследствии опыт переработки сажи в чернила мне больше никогда не пригодился…

Еще помню уроки арифметики. Учительница сказала, чтобы нарезали десять палочек длиной в ладонь и принесли в школу. Дома я сказала об этой просьбе маме. Она ответила, что я и так хорошо умею считать и палочки мне не нужны. Назавтра в школе я чувствовала себя изгоем, презираемым всем классом и, по-моему, учительницей. Все перебирали на уроке свои палочки, учились считать, перекладывая их из одной руки в другую. А мне оставалось завидовать. Ведь мало того, что я не такая, как все, что я из эвакуированных, так я к тому же считаю в уме и сразу отвечаю на вопрос, обращенный к классу. Учительницу это раздражало. Я видела по ее лицу, как она реагировала, и понимала, что без палочек мне на уроке делать нечего.

Придя домой, я наломала каких-то разнокалиберных сухих прутьев длиной в мою ладонь и назавтра принесла их в школу. Положила на парту и стала складывать из них сруб – то ли для колодца, то ли для избушки. Так как материала для строительства не хватало, я стала одалживать палочки у одноклассников. Все мне охотно помогали, и к приходу учительницы чудо зодчества стояло у меня на парте и весь класс им любовался. Все чувствовали себя сотворцами. Учительница имела свой взгляд на искусство, и мне было предложено раздать палочки их владельцам, разрушив своими руками коллективное творение. После чего она попросила меня пойти подышать воздухом.

Я отказалась. Уже было холодно, а на ногах у меня были старые ботинки моего старшего брата. Ходить в них бесцельно по двору не представляло никакого интереса. Таким образом, назревал конфликт, но учительнице удалось его избежать. Она действительно была хорошим, образованным педагогом. Гимназию окончила с отличием еще до революции 1917 года. Но ей трудно было применять свои знания в совершенно иных условиях.

Однажды, когда уже начался урок, в классе появилась еще одна девочка. Мы ее раньше не видели – значит, из только что эвакуированных. Помню ее коротко подстриженные волосы, лицо в веснушках. Худенькая, высоконькая, она молча зашла в класс и села за первую парту, напротив учительского стола. Видно было по одежде, что она городская. Мы с любопытством рассматривали ее. Учительница сказала, что девочка новенькая, будет учиться с нами. И попросила ее подойти к столу, встать лицом к классу и громко назвать свое имя и фамилию. Ясно было, что нас хотят с ней познакомить. Но девочка стояла молча. Учительница повторила свою просьбу. Мы смотрели с интересом и ждали ответа, хотели услышать ее голос.

И вдруг мы увидели лужу у девочки под ногами, мокрые чулки и слезы, которые катились по лицу. Ни звука не раздалось в наступившей тишине. Молчал класс, молча плакала девочка, молча плакала учительница. Новенькую увели. Больше мы ее не видели. Учительница нам рассказала, что поезд, на котором ехала девочка, немцы разбомбили. У нее на глазах погибли ее родные, вагоны горели, вообще большинству людей спастись не удалось. А они с мамой остались в живых. Но у девочки сильное нервное потрясение, она не может говорить, не может держать мочу. Поэтому так получилось, но мы не должны над этим смеяться. Это великий грех! А мы и не думали смеяться, мы же знали, что это грех – смеяться над немощными, и Бог нас накажет.

А занятия шли своим чередом. Некоторый дискомфорт я испытывала на уроках чтения. В первый же день занятий нам раздали буквари. Они были необыкновенно красивыми, с картинками. На каждой странице – рисунок, буква и слова с этой буквой. Учительница объяснила, что букварные буквы научат нас читать сначала по слогам, а потом сразу целые слова. Я была счастлива держать в руках такую книгу-красавицу, нюхала ее и наслаждалась запахом. Дома я раскрыла букварь и прочитала его от первой страницы до последней. Такого наслаждения от прочитанного я никогда раньше не испытывала, хотя к тому времени уже прочитала больше половины собрания сочинений Владимира Маяковского, изданного одним большим томом в коричневом коленкоровом переплете.

Дело в том, что мама и мой брат были книгочеями. Зимними вечерами, после всех дневных забот, когда единственным теплым местом в избе была вытопленная русская печь, а единственным источником освещения – коптилка, мы втроем залезали на печку и погружались в чтение. Мама и брат читали очень достойные книги, которые имелись в личных библиотеках местной интеллигенции. Да, были, были такие люди в большом и когда-то богатом селе Ольшанка Саратовской области. Но детские книги там не попадались. И мне досталось собрание сочинений Маяковского, потому что в нём нашлось стихотворение «Что такое хорошо и что такое плохо».

На уроках чтения надо было читать по слогам. Научиться этому оказалось гораздо труднее, чем читать Маяковского. Я страшно боялась, что учительница вызовет меня к столу, а я не сумею произносить слова по слогам, и будет очень стыдно. Я отказывалась от чтения вслух. В итоге Оладьина поделилась неуспехами своей своенравной ученицы с моей мамой – и как с родительницей, и как с завучем. Не знаю, что посоветовала ей мама, но читать вслух меня начали вызывать, когда дело дошло до небольших связных текстов. И учеба, и отношения с учительницей наладились. Я благополучно перешла во второй класс.

Во втором классе учиться стало интереснее. Был любимый предмет – чтение. Читали «Родную речь». До сих пор помню рассказ про дехканина-узбека, который кетменем, а по-русски мотыгой, копал свой огород и чем-то его засевал. Сильное впечатление произвело то, что, оказывается, узбеки ходят в полосатых халатах и не имеют лопат. А у нас в каждом доме есть лопата, а вот кетменей никто в глаза не видел. Мы жалели незнакомого человека в халате, потому что без халата в жару гораздо удобнее. Но где та страна, в которой жил узбек, мы не представляли. А еще у него был арык.

Как-то учительница пришла в класс и сказала, что мы должны выучить на память стихотворение Николая Алексеевича Некрасова «Поздняя осень, грачи улетели». Она прочла это длинное стихотворение один раз, потом другой и внимательно оглядела класс. По-моему, ей хотелось узнать наше впечатление от услышанного. Впечатления не было. Все сидели тихо и испуганно смотрели в глаза учительнице. Нас оглушило то, что такое длинное стихотворение надо выучить наизусть, а потом самим вслух его рассказывать.

«Родная речь» была не у всех. Учебников не хватало, и одной книгой пользовалось два-три человека. У меня книги не было, так как моя мама, будучи завучем, полагала, что не имеет морального права обеспечить меня «Родной речью», если есть другие претенденты. Учительница дала мне листок со стихом и велела выучить его. Я же совершенно не умела разбирать рукописный текст и дома попросила маму переписать его печатными буквами. Она удивилась и сказала, чтобы я не огорчалась. Переписывать нет никакого смысла, потому что мы будем вместе учить стихотворение, как всегда. «Как всегда» значило, что она будет читать по памяти, а я буду повторять и запоминать. Причем сразу с выражением, стараясь понять, о чём стихотворение.

К тому времени я знала с маминого голоса и декламировала со сцены и «Муху-цокотуху», и «Мы с Тамарой ходим парой», и «Что болтунья Лида, мол, это Вовка выдумал!», и еще разные стихи детских поэтов. И вдруг совсем другое, из другой жизни:

 

Поздняя осень. Грачи улетели,

Лес обнажился, поля опустели,

Только не сжата полоска одна…

Грустную думу наводит она.
И так далее. Пронзительное чувство единения темы стиха с природой в мамином исполнении произвело на меня сильное впечатление.

Была осень. Вокруг нашего села лежали опустевшие поля, и грачи действительно улетели, и лиственные леса стояли голыми, и обнаженные стволы деревьев были беззащитны перед холодным ветром и уже недалекими зимними холодами.

А еще меня наполнила гордость за маму, такую красивую, умную, добрую.

Маме в то время было 36–37 лет. Постоянное недоедание, а то и просто голод привели к тому, что от ее прежней, довоенной красоты остались только случайно привезенные наряды, которые невозможно было обменять на еду. Незнакомые обращались к ней «бабушка». Я же видела ее красавицей.

То давнее, пронзительное чувство я испытываю и сейчас, много-много лет спустя, когда память воспроизводит это стихотворение.

С уроками арифметики дела обстояли хуже. Решать примеры и задачи было несложно. А вот то, что таблицу умножения надо выучить наизусть, да так, что если ночью учительница разбудит, то ответить ей без запинки, это оказалось кошмаром. Я хорошо умножала и делила в уме. Но таблица умножения требовала строгого порядка и четкости. Не путать порядок столбиков, не путать строчки в столбиках! Этот сильнейший, по-теперешнему, стресс чуть не принес беды. Я боялась ложиться спать, ночью просыпалась и пыталась четко повторять каждый столбик. Я боялась, что учительница придет ночью и потребует повторить таблицу умножения с любого столбика, с любой строчки.

Для меня эта таблица и арифметика находились на совершенно различных полюсах. Перемножить двузначные числа? Пожалуйста, запросто! И в то же время – постоянный страх ожидания, вдруг спросят что-нибудь по таблице. Неумолимый порядок цифр меня пугал.

Мама обратила внимание на мое беспокойство, которое, в силу своего характера, я старалась скрыть. Но она меня хорошо знала и сумела понять: что-то меня тревожит. Я рассказала ей о своих страхах. Она поняла, успокоила. Объяснила, что таблица умножения помогает быстро перемножать числа и знание ее пригодится. Это всего лишь цифры, они не страшные, и к их порядку я скоро привыкну. А учительница не придет меня спрашивать, ночью она спит и не будет ходить по селу и будить своих учеников. Это она пошутила, шутливо пригрозила, чтобы быстрее таблицу выучили.

Зима 1943–1944 годов. Еще холоднее, чем предыдущая. Жестокие морозы, снежные заносы. И – голод. Ночью мама часто будила меня, чтобы удостовериться, что я жива. Спали мы в одной постели. Мама своим теплом согревала меня, но от систематического недоедания я слабела, и трудно было распознать, дышу или нет. А я уже настолько привыкла к отсутствию еды, что чувства голода не испытывала. Не догадывалась, что начала от голода опухать. И с большим удовольствием готовилась к новогоднему утреннику.

Учительница решила разучить с нами танец снежинок. Она помнила его из своего детства. Оказывается, когда-то она была девочкой, и на Новый год ее родители в Саратове наряжали красивую елку, приглашали в гости детей и раздавали подарки. Девочки обязательно танцевали танец снежинок. Учительница сказала, что для танца надо надеть белые платья, поскольку снежинки – белые. Платья можно сшить из марли и накрахмалить. Можно еще сделать корону на голову.

У меня не было ни белого платья, ни короны, ни марли, ни крахмала. Но я об этом учительнице не сказала. Не сказала ничего и маме. Я видела, как она занята, сколько у нее своих забот. Я решила, что справлюсь сама. В конце концов, у меня есть сарафан, перешитый из довоенного платья. Из платья я уже выросла, а сарафан получился в самый раз.

Первого января 1944 года перед нами распахнулась дверь большой классной комнаты, служившей порой актовым залом. Посреди комнаты стояла красавица елка. Нарядная, вся в красивых игрушках. От восторга и изумления я растерялась. Такое чудо бывает только в сказках, а здесь – наяву. Дяденька-гармонист заиграл музыку, нам велели взяться за руки и ходить вокруг елки. Это называлось водить хоровод. А потом мы танцевали танец снежинок. Девочки действительно были в белых платьях, а я – в своем темно-синем сарафане. Спереди я завязала за шлейки сарафана концы белого платка и чувствовала себя красавицей. Учительница немало удивилась моему изобретению, но я ее не слышала. Я была совсем в другом мире.

В конце утренника в зал внесли большую кастрюлю, и моя мама возглавила раздачу подарков детям, учителям и родителям. Это были настоящие картофельные котлеты. Каждый получил вкусную теплую котлету, поджаренную на постном масле. Оказывается, мама как завуч школы и парторг колхоза настояла, чтобы председатель колхоза разрешил выдать для утренника несколько килограммов картофеля и немного подсолнечного масла из НЗ. Родителей научили делать эти котлеты, потому что такого белорусского блюда в нашем селе не знали.

И идея елки тоже принадлежала моей маме. Ели вокруг села не росли, только сосны. Привезли сосну, украсили самодельными бумажными игрушками, и праздник удался. Все благодарили мою маму, а она смотрела с подозрением на мои необыкновенно румяные щеки и блестящие глаза. Она спросила, как понравилось мне угощение. Я ответила, что не пробовала, так как не хочется. Мама тут же помогла мне одеться и поручила старшему брату отвести меня домой и срочно вызвать нашего сельского врача. Тот так и сделал. Врач пришел сразу же, послушал и установил: двустороннее воспаление легких. Немедленно в постель, поить теплым и надеяться, что выживу.

Выжила.

Учебный год во втором классе запомнился уроками чистописания. В отличие от тетрадей для первоклашек, со сплошными косыми линейками, мы получили в школе другие, где косая линейка служила только ориентиром – чтобы обеспечить нужный наклон букв. За правильное написание слов, за точный нажим пера, за красоту исполнения – за всё ставились отдельные оценки. У меня хватило выдержки только на первую страницу. Дальше терпение куда-то пропало, размер букв перестал укладываться в отведенное пространство и работа уже не являлась образцом чистописания.

На мое счастье, когда тетради оказались заполненными до последней странички, новых нам не выдали. Все школьные запасы закончились, и писать стало не на чем. Исчезли и тетради в клеточку. В некоторых запасливых семьях сохранились чистые тетрадки с тех пор, когда учились старшие дети, там младшим было легче. А остальные делали уроки по арифметике на каких-то клочках бумаги, на старых отчетах колхозного правления, извлеченных из архивных папок. Меня мама обеспечивала за счет хранившихся в школе письменных материалов прошлых лет. Я решала примеры и задачи на полях контрольных работ или на оставшихся неиспользованными кусочках экзаменационных листов. Это совершенно не мешало хорошо учиться по арифметике.

Второй класс я закончила на отлично по всем предметам, кроме чистописания. Но все-таки я научилась писать красиво и чётко, правда, произошло это в другое время и в другом месте.

Продолжение

Лилия ЗЫБЕЛЬ

Share This Article

Независимая журналистика – один из гарантов вашей свободы.
Поддержите независимое издание - газету «Кстати».
Чек можно прислать на Kstati по адресу 851 35th Ave., San Francisco, CA 94121 или оплатить через PayPal.
Благодарим вас.

Independent journalism protects your freedom. Support independent journalism by supporting Kstati. Checks can be sent to: 851 35th Ave., San Francisco, CA 94121.
Or, you can donate via Paypal.
Please consider clicking the button below and making a recurring donation.
Thank you.

Translate »