Выковыркины

Маленькая повесть

Продолжение. Начало

Она представляла собой одну комнату – половину избы с соломенной крышей. В другой половине жила семья – мать с двумя детьми-погодками 4–5 лет, отца которых забрали на войну. У них имелись сени, кухня, горница. Во дворе – хлев, в нем корова, овцы, куры, петух. На нашей половине не было ни сеней, ни кухни, ни хлева. Перекошенная дверь открывалась прямо во двор. Вместо крыльца перед дверью лежало одно небольшое бревно, выполняя роль ступеньки. Пара столбов напоминала о когдатошних сенях.

Мама открыла дверь, и тяжелый непонятный запах ударил в нос и перекрыл дыхание. Слегка отдышавшись, мы заглянули внутрь жилища. В комнате была приятная полутьма. Свет проникал через небольшие мутные стекла в верхней части двух оконных рам. Остальные стекла отсутствовали, вместо них на рамы были набиты доски. Получался ящик, засыпанный доверху землей. Из окон не дуло, и зимой сохранялось тепло. Полкомнаты занимала большая русская печка.

Одна из местных учительниц подарила маме цинковое ведро для воды. Марья Ивановна отдала нам старое ведро, которое могло пригодиться для разных нужд. Кто-то дал тряпку для мытья полов.

Мама решила, что прежде, чем войти в наш «терем», надо вымыть пол. Она попросила нас с братом сходить за водой к ближайшему колодцу. От меня проку было мало, а Вова одно за другим принес пять ведер воды.

После долгой и тщательной работы выяснилось, что пол деревянный, но, по маминому разумению, его не мыли несколько лет. Ушло немало времени, пока удалось соскрести налипшую и утоптанную грязь.

Наконец-то, намаявшись, смастерив две постели на двух перевернутых школьных столах, поужинав в новой квартире, улеглись спать. Хорошо!

Посреди ночи мы проснулись от того, что невыносимо чесались руки, ноги, все тело. Мама зажгла коптилку, и я увидела на себе какие-то черные точки. Их было множество, словно сыпь на теле. Точно так же выглядели мама и брат. Оказалось, на нас напали блохи – старожилы этой части избы.

Многие годы запущенное жилище служило пристанищем пастуха, которого нанимали для стада коров из личных хозяйств колхозников. Он жил бобылем вместе со своими собаками. Собаки помогали пасти коров и охраняли стадо. Работал с ранней весны до поздней осени за прокорм и небольшую плату. Жилье никогда не убиралось, печку топил кизяками, которые ему давали сельчане. А на растопку постепенно употреблял стены, двери и пол в сенях. Весной 1942-го он ушел воевать, и нас вселили в освободившуюся «квартиру». Собаки исчезли, а хозяева-блохи остались. Они проголодались, и наше появление оказалось для них очень кстати. Справиться с ними было невозможно. О сне пришлось забыть.

Утром в школе мама поделилась с учительницами нашими бедами, и те посоветовали ей положить побольше белой полыни в постели и на пол. Мы наломали в степи полыни и последовали их совету. И действительно, мы победили! Больше блохи нас не тревожили. Но каждые две-три ночи мы убирали старые растения и стелили свежие. С тех пор и на всю жизнь для меня остался приятным запах полыни.

По партийным и по школьным делам маме приходилось часто посещать Аркадак. На одном из совещаний она узнала, что летом в соседнем селе будет организован пионерский лагерь. Необходимо из каждой школы послать в него на отдых детей. Будут выделены путевки. Делается это для того, чтобы у населения не создавалось мнения, будто враг сильнее нашей Красной армии. Нельзя допускать паники, несмотря на то что приходится пока отступать. Враг будет разбит, и победа будет за нами. Действующий пионерский лагерь укрепит веру в победу над фашистами.

Вернувшись домой, мама попыталась составить список детей, желающих отдохнуть в лагере. Но родители категорически отказывались поддержать эту благородную идею. Немецкие самолеты уже пролетали над Ольшанкой бомбить железную дорогу. Тогда мама решила отправить в пионерский лагерь меня, шестилетнюю.

Ранним летним утром мы отправились в путь. Песчаная дорога шла через лес, ноги по щиколотку увязали в песке. Час, два, три… Соседнее село оказалось очень даже неблизким, и когда мы добрались наконец до него, солнце стояло уже высоко. Мы подошли к большому выкрашенному в белый цвет дому, поднялись на крыльцо. Никого не видно – ни взрослых, ни детей. Мама решительно отворила дверь – и столкнулась с каким-то дяденькой. Дяденька заявил, что это школа, он ее директор и он же начальник пионерского лагеря. Лагерь работает уже два дня, но пока не укомплектован, дети еще съезжаются. Он провел нас в свой кабинет, взял у мамы путевку, сделал запись в своем журнале. Мама у него о чем-то спрашивала, он что-то отвечал, но я не очень понимала. Затем он открыл шкаф, и на полке мы увидели много новых черных ботинок. Директор сказал, что каждый ребенок в конце отдыха получит в подарок одну пару ботинок. Детские ботинки! Это была роскошь до войны, а в войну о них уже и не мечтали.

Маме директор сказал, чтобы она не беспокоилась. А по-моему, она совсем не беспокоилась, уверенная в том, что пионерский лагерь для меня – большая удача. Будут кормить, и в конце смены я получу новые ботинки!

Мама ушла в Ольшанку, а мне велели ждать обеда. Я села на ступеньки крыльца и стала рассматривать двор. Ко мне подошла молодая вожатая, почти девчонка, мы познакомились. Я ей сообщила, что меня зовут Лиля, сюда мы пришли вместе с мамой, но она уже ушла. А еще у меня есть брат. Он старше меня, окончил четвертый класс. В лагерь он не захотел, так как у него свои дела.

Вожатая назвала свое имя и отчество, но я их от волнения не запомнила, и добавила, что она из Аркадака. Больше говорить было не о чем, и мы стали ждать, когда все соберутся к обеду.

Вскоре появилось несколько местных девочек и мальчиков. Откуда-то пришли еще две или три девушки-вожатые. Нас покормили, и вожатые хотели нас чем-то занять, но местные убежали домой. Еще был ужин, на который опять все собрались. Затем нам велели укладываться спать. Мы расположились в пустой комнате на полу, я улеглась на принесенной из дому подстилке.

Утром, когда я проснулась, вокруг стояла тишина. Кроме меня и вожатой из Аркадака, в школе никого не было. Вчерашняя женщина, которая кормила нас обедом и ужином, дала нам еду и посоветовала идти домой. Она объяснила вожатой, что вроде бы ночью немцы прорвали где-то фронт. Директор забрал ботинки и документы с деньгами и исчез, вожатые и дети разошлись по своим домам в селе. Она замкнет школу и тоже уйдет.

И вот мы с вожатой плетемся по дороге в Ольшанку. Идти трудно, и моя спутница сообщает, что без меня она бы быстрее дошла до Аркадака. Но совесть ей не позволяет оставить меня одну. Когда показалась Ольшанка, вожатая решила, что она обязана сдать меня маме. Моя мама очень удивилась нашему появлению, но девушка ей все объяснила и пошла дальше по большаку, в Аркадак. Мама спросила:

– А где ботинки?

Что я могла ей ответить? Про ботинки вожатая забыла ей сказать…

Все лето мы наслаждались своим жильем, постепенно обживая его. Еще весной, когда делили в колхозе землю для посадки картошки, позаботились и об учителях. Мама и еще несколько женщин, получивших участки в одном месте, договорились сообща вскопать их и подготовить к посадке. Мама, которая никогда до этого не занималась сельским хозяйством, смело, с лопатой и ведром, отправилась на свою делянку.

С едой у нас было туго, точнее ее уже не было. То небольшое количество муки, которую выдавали в колхозе, предназначалось для выпечки хлеба. Хватало ее только для замеса. Но маму научили выпекать хлеб с припеком, как говорили сельчане. Имелась в виду добавка в виде кормовой свеклы, гороха, картофельных очисток и всего остального, что удается раздобыть. Кусок такого хлеба и бутылочку с водой мама и взяла с собой на обед, отправившись в поле.

Вернулась она поздно вечером, уставшая, с опухшими ногами и опухшим лицом от укусов комаров. Оказалось, наш участок был расположен в 4–5 километрах от села, причем в низине. Когда-то там высадили яблоньки, которые, по замыслу энтузиастов-садоводов, должны были разрастись в роскошный сад. Случилось это еще задолго до войны, яблоньки засохли, земля одичала.

Мама и ее спутницы весь день лопатами вскапывали тяжелый, не поддающийся грунт. Растерли руки до кровавых мозолей. На следующий день мама с Вовой все же пошли и посадили на нашем огороде картошку, купленную на рассаду у местных жителей. Потом ходили ее полоть, потом окучивать. Картошка уродилась мелкая, всего пара мешков. Мама пошла к председателю колхоза:

– Почему вы выделили мне заведомо неподходящий участок?

И получила ответ:

– А почему вы согласились? Если бы вы отказались, то вам бы выделили другой. Вы сами так решили, поэтому нечего меня упрекать.

Пришлось докупить еще немного картошки. Ссыпали ее вместе с нашим урожаем в погреб. Приобрели бочонок и немного капусты, заквасили ее и таким образом приготовились к зиме.

В сентябре мама в должности завуча проводила в школе весь учебный день. Я же была предоставлена сама себе. Когда утром брат с мамой уходили, они снаружи подпирали перекошенную дверь колом, потому что сама она не закрывалась. Днем брат возвращался из школы и отпирал меня.

Однажды утром, когда рассвело, кто-то открыл снаружи дверь, и в избу зашло несколько человек. Они объяснили мне, шестилетней, что будут чистить на зиму колодец, из которого мы берем воду. Поэтому мы должны заплатить. Плата – ведро картошки.

Они откинули крышку погреба, один из них спустился вниз и набрал ведро картошки с верхом. Уходя, они спросили, подпирать ли дверь. Я молча кивнула, от страха я не могла сказать ни слова.

Когда пришла мама, я ей обо всем рассказала. Она воскликнула:

– Какая плата? Ведь у нас нет ни коровы, ни овец, ни огорода. Мы очень мало пользуемся колодцем. Картошку сами покупаем!

Ну чем я могла ей помочь? Мне было ее очень жалко, я боялась, что она заплачет. Но слез не было, а была старая, исхудавшая женщина. Ей было уже тридцать пять лет.

Когда мы заселились в нашу полуизбу, неопытная мама не знала, что на зиму надо самой заготовить дрова. На первый случай председатель колхоза кое-что ей выделил, но запас быстро иссякал. Кизяков у нас не было. Поэтому мама опять обратилась к председателю, и он снова помог. Выделил лошадь, сани, дал возницу, чтобы довез до леса. Напомнил, что надо взять с собой топор и одолжить у кого-нибудь веревки, чтобы связать нарубленные бревна.

И поехала моя городская мама, которая лошадей видела только на расстоянии, на заготовку дров. Уже лежали сугробы снега. Возница по дороге учил, как, используя вожжи, управлять лошадью. Привез на место, показал, где рубить, и ушел. Обещал к вечеру вернуться.

Далее ее рассказ.

«Он ушел, лошадь стоит и смотрит на меня. А я даже не знаю, как ее зовут и как с ней обращаться. Кругом очень красиво, снег на деревьях, сугробы под солнцем блестят. Мороз тоже чувствуется.

Я взяла топор и стала рубить эти красивые деревья. Про себя все время повторяю стихи Некрасова, особенно строчку “… наплакавшись, колет и рубит дрова молодая вдова…”. Вот так и рубила, пока не вернулся возница. Он помог сложить все на сани, дорубил еще несколько более толстых стволов, увязал их и привез в село. Если бы не стихи Некрасова, не знаю, как бы я справилась».

Мою маму звали Дарья, как и героиню поэмы Некрасова «Мороз, Красный нос». Она тоже была вдовой, хотя еще не знала об этом…

У мамы в привезенном с собой чемодане хранились ее наряды и белье. В селе это продать никак не получалось, такие вещи не пользовались спросом. Но однажды все-таки повезло: какая-то женщина купила мамин красивый шелковый халат за полтора килограмма топленого масла. Мама принесла масло домой и сварила картофельный суп. Этот роскошный обед я помню и сейчас. Но так как от вытопленной печки в избе стало тепло, мама решила вывесить сумку с маслом за дверь: зима, на холоде не растает. Утром за избой на снегу валялась довоенная плетеная сумка. Масло исчезло.

Зима 1942–1943 годов выдалась снежной и морозной. Через село проходили на фронт переформированные воинские части. Одна из них пришла к ночи, и бойцов распределили на постой. Поздно вечером – мама была еще на работе – в комнату привели молодого бойца. За плечами у него был вещмешок. Он сел на табуретку и промолчал все время до прихода мамы. Когда она вошла, встал и объяснил, что его направили к нам. Мама удивилась, но спросила, кто он и откуда. Паренек рассказал, что он москвич, ему восемнадцать лет, весной окончил десять классов. Весь день были в походе, весь день ничего не ел, но старшина обещал, что в селе покормят.

– Накормить я, конечно, могу, – сказала мама, – но только картошкой. Больше ничего в доме нет.

– Ладно. Мой паек остался у старшины. И я очень хочу спать.

Мама затопила печку, стало тепло и уютно. При свете коптилки мы все вместе дружно поужинали картошкой с квашеной капустой. От тепла боец разомлел и чуть не заснул за столом. Мама посоветовала ему лечь на кровать, но не раздеваться. Лучше будет, если он укроется еще и своей шинелью. Что он и сделал и мгновенно уснул.

Мы втроем залезли на печку, взяли с собой коптилку и занялись чтением. Но тоже быстро улеглись спать. Наша полуизба имела одну особенность: она не держала тепла. За ночь через щели перекошенной двери все выдувалось, вода в ведре к утру замерзала. Только на печке да укрывшись можно было спать и не мерзнуть. Зато щели спасали нас от угара. Мы с братом, слегка угорев, спали, и нам ничего не снилось. А вот маме приходилось тяжело, так как она страдала от порока сердца. К утру от угара ей становилось плохо, она в полуобмороке сползала с печки на пол. Придя в себя, добиралась до кровати – немного отлежаться до ухода на работу в первую смену. Кроме того, надо было придумать, из чего соорудить некое подобие завтрака.

И вот в нашу полуизбу определили на ночь молодого солдата, который должен был утром идти на фронт защищать нас от немцев. Ни у него, ни тем более у нас не было даже кусочка хлеба. А в соседней избе до рассвета играла гармошка, мужские и женские голоса кричали песни. Туда тоже на постой поместили бойцов. Но там, на солидном хозяйстве, их привечали одинокие молодые женщины…

Утром, позавтракав вареной картошкой, солдат ушел на фронт. Больше никогда к нам на постой никого не ставили. Мама вспомнила прежний разговор с председателем колхоза, упрекнувшим ее в согласии на заведомо плохой участок, и заявила протест по поводу направления к нам красноармейцев. Протест был принят, председатель понял.

Несмотря на холодную зиму, я почему-то не болела. Дети катались на санках, старшие ребята скатывались на лыжах с крутого берега на замерзшую речку Ольшанку.

Мой брат ловко съезжал с горки, вызывая у меня восхищение и некоторую зависть. Как мне хотелось тоже стать на лыжи и на виду у всех промчаться с горы! О своей мечте я никому не говорила, понимая, что никогда она не сбудется: ну где я возьму лыжи? Вова догадывался, что меня что-то тревожит, что жизнь у меня не удалась, и предложил прокатиться вместе с ним. Он стоял на лыжах на краю горы и мне велел стать на эти же лыжи позади и крепко держаться за него руками, а ногами упираться в его ноги.

Мы помчались вниз. Этот радостный ужас полета привел меня в замешательство. Вова спросил: «Испугалась?» Я отрицательно помотала головой. «Еще раз прокатимся?» Я утвердительно кивнула, так как мой рот почему-то не открывался, а язык почему-то не слушался. Мы скатились с горки еще раз, но больше у меня никогда не возникало желания повторить этот полет.

Весной лед на Ольшанке раскалывался. Довольно большие его куски не торопясь плыли по течению, приглашая покататься. Извилистое русло речки сдерживало поток воды, льдины прибивались к берегу. Мы запрыгивали на них и, если рядом медленно двигалась еще одна, перескакивали на нее, а потом на следующую. Чувство страха отступало перед гордостью за свою смелость и ловкость. Чем больше льдин одолеешь, тем лучше получалось.

И был еще один трюк, в котором я активно участвовала. Если любой из нас проплывал под наклоненной над водой ивой, то обязательно подпрыгивал и повисал в воздухе, ухватившись за толстую ветку и подогнув ноги. Сердце замирало, казалось, пальцы вот-вот разожмутся. Ждешь, когда течение подгонит удобный кусок льда, чтобы на него спрыгнуть и потом через другие льдины добраться до берега. Наличие сил, азарта и зрителей побуждало к тому, чтобы повторить сеанс. Если никого не было, интерес пропадал.

На моей памяти никто ни разу в воду не свалился, не было ни одного несчастного случая. Мы, дети, полностью доверяли речке, знали: она добрая всегда – и зимой, и летом.

Уставшая, счастливая, я забегала к маме в школу поделиться своими подвигами на Ольшанке. Мама меня никогда не бранила, никогда не высказывала вслух своих опасений. Она ничего не могла мне предложить взамен.

Продолжение

Лилия ЗЫБЕЛЬ