Выковыркины

Маленькая повесть

Продолжение. Начало

Постояльцы

Рано утром, стараясь не шуметь, она занималась домашними делами: кормила овец, кур, кошку. Доила корову, отправляла ее в стадо. К нам в горницу не заходила, не мешала нам спать. Управившись с утренними хлопотами, она спешила на ферму.

Набегавшись за день, мы с братом спали без задних ног, не замечая, что мама уже встала, позавтракала и тоже собирается уходить. Перед тем как уйти, всегда нас будила, объясняла, что завтрак на столе и она надеется, что с нами всё будет в порядке.

Оставленное мамой молоко нравилось нам больше, чем парное. Мы крошили в него вторую часть завтрака – хлеб, получался настоящий суп под названием тюря. Особенно вкусными были хлебные крошки на дне.

Война, еще недавно такая далекая, стала напоминать о себе своим невидимым присутствием. Директора школы взяли на фронт по повестке военкомата. Маме поручили ежедневное дежурство в школе. Она с полной ответственностью включилась в работу. К тому же в Аркадак стали приходить эшелоны с эвакуированными, часть которых направляли в Ольшанку. Маму, как уже «старожила», подключили к организации их новой жизни. Заниматься с нами, как прежде, она, понятно, не могла. Главным было накормить нас. Днем перебивались семечками, огурцами, помидорами с подаренного огорода. Вова проводил много времени со своими новыми друзьями, а я вернулась к привычной для меня независимой жизни.

К ужину мы собирались вместе, и каждый рассказывал, как прошел день, что было нового или интересного.

Лето пролетело быстро, и первого сентября начались занятия. Мама и Вова с утра уходили в школу. Я еще спала на нашей общей кровати. Дом запирался на замок. В полдень на обед приходила Марья Ивановна, отпирала меня, и тогда я уже могла выйти на улицу. Туалета в избе не было, зато в сенях стояло специальное ведро, чтобы справить малую нужду. Иногда дверь в сени сильно захлопывалась, и я, пятилетняя, проснувшись, не могла ее открыть. Терпела, насколько хватало сил, пока кто-нибудь придет и откроет. Не всегда удавалось дотерпеть, и приходилось освобождаться, пристроившись где-нибудь в уголке кухни. Марью Ивановну это смущало, но она шума не поднимала, просто указывала маме на мой проступок. Мама тут же приносила ведро воды из колодца и начинала мыть пол. Главное – не доводить дело до скандала. И мама, и Марья Ивановна еще надеялись, что наше проживание в чужом доме временное, что война вскоре закончится и мы уедем домой.

Дни шли, и становилось всё труднее с продуктами. В Ольшанке не было никаких магазинов. Люди жили на собственных кормах, имели огороды, держали коров, овец, птицу. У нас же была только кастрюля с салом, которую папа успел дать нам на дорогу. И это сало кормило нас почти всю зиму. В колхозе продуктовых карточек не существовало, но немного муки, подсолнечного масла, пшена нам на первое время выдали. Картошку, капусту, лук мама покупала у Марьи Ивановны. Наше проживание у нее оплачивал колхоз.

Однажды в полдень вместо Марьи Ивановны появилась ее сестра. Отомкнула меня и сказала, что пришла подоить корову, потому что Марья занята на ферме. Закончив свои дела, она спросила, надо ли замыкать меня. Я ответила: не надо, я пойду на улицу играть. Она ушла. На столе стоял оставленный мне завтрак. Рядом со стаканом молока мама положила два кусочка хлеба.

Вдруг открывается дверь, и в кухню входит цыганка. На ней яркая юбка, на шее монисто, на голове платок, завязанный как косынка. На руках браслеты, на пальцах кольца.

– Ты дома одна? Где твоя мама?

– Моя мама в школе. Я одна и после завтрака пойду на улицу играть.

– Это твоя еда на столе?

– Да, моя. Мама всегда оставляет мне молоко и хлеб.

– Твоя мама сказала, чтобы ты отдала мне молоко и кусок хлеба.

– А какой кусок? Большой или поменьше?

– Большой!

Цыганка подошла к столу, выпила молоко, забрала больший кусок хлеба и быстро вышла за дверь. Я съела оставшийся кусочек и запила его водой. Какая-то неясная, но неприятная мысль беспокойно завертелась у меня в голове. Не дожидаясь, пока придет кто-нибудь из взрослых и замкнет избу, я помчалась к маме в школу.

Она сидела в учительской и проверяла тетради. Я подошла к ней и гордо, как мне казалось, заявила, что выполнила всё в точности, как она сказала. Мама не поняла, о чём идет речь.

– Что ты выполнила?

– Я всё отдала, как ты приказала.

– Что я приказала?

Я уже начинала понимать, что попала впросак, но не хотела признаваться в этом:

– Ну, чтобы отдать цыганке молоко и хлеб. И я отдала.

– О чём ты говоришь? Какая цыганка? Ты что, ничего не ела?

– Она сказала: отдай молоко и больший кусок хлеба. Так велела ты. А маленький кусочек хлеба съела я.

– Никакой цыганки я в глаза не видела. Она просто тебя обманула. Какая ты еще глупенькая и наивная!

Кажется, мама догадалась, какие чувства я переживаю, но не хотела меня укорять. Хотя накормить меня она не могла: не только из-за занятости на работе, а просто потому, что не было чем.

А я действительно была совсем наивная. Мне было всего пять лет, и я впервые встретилась с тем, что взрослые обманывают детей…

Между тем, несмотря на тепло, всё указывало на приход осени. Дни стали короче, раньше наступал вечер. Приходилось прерывать игры и расходиться по домам. Постепенно погода менялась, листья деревьев и кустов желтели и даже краснели; при сильных порывах ветра они слетали с ветвей и кружились в воздухе, падая на траву.

Впервые в моей жизни я наблюдала за медленным угасанием лета. Как вела себя осень по утрам, я не видела. Когда я просыпалась и выходила на улицу, солнце всегда было на небе на своем обычном месте. Но осень уже доказывала, что она сильнее лета. Подул холодный ветер, облетели все листья. Голые ветки деревьев и кустов предупреждали, чтобы готовились к зиме. Небо тоже изменило свой цвет. Прежде голубое с белыми легкими облачками, оно превратилось в серое с темными тучами. Играть на улице теперь было неуютно.

Однажды я услышала: «Цыганы едут! Цыганы едут!» Кто-то сказал: «Раз цыганы едут, значит наступила зима!» И правда, дни стали быстро уменьшаться, появились замерзшие лужи, вскоре выпал первый снег.

Оказывается, на том конце Ольшанки в нескольких избах каждую зиму останавливались на постой цыгане. Они проезжали в кибитках по большаку вдоль всего села. Заплетенные в косы гривы лошадей, разноцветные ленты. Сопровождал этот торжественный въезд звон бубенчиков под украшенной цветами дугой.

Несколько самых холодных месяцев цыгане проводили в избах, общались только между собой, детей никогда не выпускали к ольшанским детям. Когда сходил снег, но земля была еще влажная, цыгане уезжали – кочевать. Это было для всех привычно. По ним определяли наступление зимы и приход весны.

У Марьи Ивановны мы пережили первую военную зиму, 1941–1942 года. Она выдалась морозной и снежной. Порою вьюга заметала избы по самую крышу. Изнутри невозможно было открыть двери. Поэтому, по давно заведенному обычаю, первые, кто смог откопаться, откапывали соседей, те – своих соседей, и так по цепочке оживало всё село. От дверей избы снежный коридор тянулся к хлеву, чтобы, не мешкая, накормить скотину, а затем подоить корову. После чего откапывали выход на улицу. Наверное, это был нелегкий труд, но нас, детей, эти снежные проходы привлекали загадочностью и возможностью поиграть в них.

Когда морозы зашкаливали, новорожденных ягнят вносили в избу, в специально приготовленный, выстланный свежей соломой угол в кухне. Туда же приносили новорожденного теленка, сразу забирая его от отелившейся коровы. Куры и петухи вообще всю зиму жили под русской печкой. Днем они разгуливали по кухне, благо, кухни в избах-пятистенках были просторными. Места хватало и людям, и всей живности, включая котов и собак.

Корова всю зиму проводила в хлеву. Пол там был деревянный, из хороших, плотных досок. Каждый день его чистили и настилали свежую солому. А использованную складывали снаружи, в кучу, перед дверью хлева. За зиму собиралась довольно большая горка. Под снегом и солнцем солома перепревала, и летом из этого сырья делали кизяки. Они имели форму кирпичей. Их высушивали на солнце, и на зиму получалось отличное топливо. Дрова использовались только на растопку.

Мы, «которые эвакуированные», постепенно вживались в здешний образ жизни и нисколько им не тяготились. Это я про меня с братом. Правда, у брата была учеба в школе. А мама уже стала завучем, а затем еще и парторгом. Она была занята делами с утра до вечера. Но я тоже старалась быть полезной. Во-первых, мне очень нравилась нарядная горница. Проснувшись поутру, одна в доме, я старалась поддерживать красоту и порядок. Застилала нашу постель, не замечая ее убожества по сравнению с белоснежной кружевной кроватью-красавицей хозяйки.

Во-вторых, я брала веник и старательно подметала замечательный покрашенный пол. Веник был примерно моего роста, в руках не умещался и почему-то подметал одновременно в разных направлениях. Но меня это не смущало.

В-третьих, убирала со стола нарезанные бумажки и собирала по углам бумажные самолетики, которые по вечерам запускали мы с братом. Горницу освещала керосиновая лампа-трехлинейка со стеклянным колпаком. Поэтому искать нашу авиацию по темным углам было сложно. А утром всё как на ладони.

Однажды при уборке я обнаружила носовой платок и не знала, куда его девать. Я долго думала, расхаживая по комнате, и наконец придумала. Взяла ножницы, вырезала в середине платка круглую дырку и повесила на ручку оконной рамы. Получилось очень красиво. Правда, мама не разделила моего восхищения. Но и не наказала. Она всё про меня понимала.

Предоставленные сами себе, мы с братом решили сделать бумажный абажур на лампу, полагая, что на столе от него станет светлее. Вырезали в тетрадном листе дырку и, чтобы стекло не лопнуло, намочили по краю выреза наш абажур водой. К нашему удивлению, стекло лопнуло. Марья Ивановна высказала очень терпеливо свое недовольство. Уже и керосин, и лампу, и фитиль купить стало очень трудно. Война…

А еще ее огорчал затоптанный и исцарапанный нашими ботинками пол. В горницу в обуви вообще не полагалось входить. Это же парадная комната, а мы превратили её в обычную, жилую. Но не могли мы, дети, обуваться и разуваться так, как требовал сельский этикет. Не было у нас ни носков из овечьей шерсти, ни валенок, которые легко снимаются при входе в избу.

Всю зиму 1941–1942 гг. и последующие три зимы мама ходила в тулупе, который закинул в машину, когда мы покидали Крынки, мой любимый и заботливый папа. Тулуп был до пят. Мама ножницами отрезала лишнюю длину и из отрезанной овчины соорудила моему брату безрукавку. В ней, надетой поверх двух довоенных джемперов, продержался мой одиннадцатилетний братишка все военные зимы. А еще нужна была обувь. На толкучке в Аркадаке мама купила для Вовы какие-то сапоги на вырост, а мне – старые резиновые ботики, видно, что починенные. Из оставшихся лоскутов овчины вырезали вкладыши для ботиков. Ногам стало тепло, и я была очень довольна маминым изобретением. Но, конечно, переобуваться, входя в дом, не получалось.

Когда брат приходил из школы, а учился он в первую смену, мы с ним обедали. Марья Ивановна разрешила маме тоже оставлять сваренную еду в печи на весь день. Наш обед – это щи из кислой капусты, слегка заправленные подсолнечным маслом, кусок печеной тыквы и ломоть хлеба. В Ольшанке для приготовления пищи в русской печке пользовались глиняной посудой. У нас был небольшой глиняный горшочек для щей. У Марьи Ивановны – точно такой же. Но она варила лишь для себя, а мама – на троих.

Однажды мой брат, вернувшись из школы, как обычно, позвал меня есть. Он достал ухватом из печки наш горшок и налил себе и мне в миски щей. Затем засунул горшок на место, в печь, и закрыл заслонку – чтобы сохранялось тепло.

Таких вкусный щей с кусками мяса я никогда ни раньше, ни позже не ела. Это было наслаждение от самой еды, от чувства сытости, от благодарности маме. И брат тоже был доволен, что обед мне понравился. Но когда пришла Марья Ивановна и обнаружила, что кто-то опустошил наполовину ее горшок, она устроила скандал вернувшейся с работы моей голодной и уставшей маме. Мама спросила Вову:

– Зачем ты взял чужой горшок?

– Я другого горшка в печке не видел. Думал, что это наши щи.

Марья Ивановна возмутилась:

– Как это не видел? Они же рядом стояли!

Но брат не сдавался:

– Другого горшка в печке я не видел. Лилька – свидетель!

Какой я свидетель, мне было непонятно, но, как всегда, держала сторону брата.

Мама извинилась перед хозяйкой, в то же время отлично понимая ситуацию. Мяса мы не ели с отъезда из Крынок. Силы поддерживались кусочком сала из нашей крынковской кастрюли. Братишке-подростку требовалась полноценная пища, но где же ее возьмешь? Для меня, как мама себя успокаивала, пока еще еды хватало. А для нее? От постоянного недоедания она стала худеть…

Кроме нас, в избе жило еще одно существо – любимая кошка хозяйки. От нас она держалась на расстоянии, и я с ней дружила тоже издали. Но как-то раз Марья Ивановна, придя в полдень с фермы подоить свою корову, сказала, что, наверно, сегодня кошка должна окотиться. Она постелила в углу под скамейкой подстилку, положила на нее кошку и ушла на ферму. Я осталась одна и с нетерпением стала ожидать появления котят. Каждую минуту подползала на четвереньках под скамейку, но там, кроме кошки, никого не было. Мне надоело, и я отправилась на улицу играть. Была ранняя весна, снег кое-где на пригорках стаял, вдоль дороги под снегом журчали ручьи. Подружки звали пойти поиграть на речку, там еще стоял крепкий лед. Но я отказалась: у нас кошка должна окотиться! Пойду проверю.

Я зашла в дом, заглянула под скамейку, а там кошка, и с ней пятеро котят! Такие маленькие, слепые, лежат возе маминого живота и хотят есть. Кошка увидела меня, что-то муркнула. Мне стало жалко и ее, и этих малышей – им ведь темно и холодно под скамейкой. Я взяла на руки одного котенка, второго, третьего и перенесла их на русскую печку. Наверху было тепло и насыпано несколько ведер зерна для просушки. Занесла на печку остальных. Кошка внимательно следила за мной, и я ей объяснила: «Там тепло. Если хочешь, я могу тебе помочь залезть на печку». Взяла ее на руки, подсадила к котятам и побежала к подружкам на речку кататься по льду.

Вечером, придя домой, я увидела заплаканную Марью Ивановну. Мама спросила:

– Это ты занесла котят на печку?

– Да, я.

– Зачем?

– Я думала, что там, под скамейкой, холодно, а на печке тепло.

– Все котята погибли.

Эта новость меня потрясла. Я ведь хотела сделать доброе дело, я хотела, чтобы котята скорее подросли, я бы с ними играла, заботилась бы о них. Это была для меня горестная потеря.

Марья Ивановна попросила маму, чтобы мы нашли себе другое жилье:

– Я вас уважаю, вы хорошая женщина, но я не могу вас больше держать на постое из-за ваших детей.

У Марьи Ивановны хватило такта не устраивать скандалов по поводу наших выходок. Она понимала, что все наши «проступки» не от злого умысла. Мама тоже не позволяла себе выходить за рамки. Мы съехали от Марьи Ивановны, но она и мама остались добрыми знакомыми. Нет, не друзьями, но всегда доброжелательно здоровались, не вникая в подробности.

Война продолжалась. Немецкие войска приближались к Волге, но маме и в голову не приходило, что можно уехать в глубокий тыл. Сводки с фронтов звучали неутешительно, население вело себя настороженно. Найти для нас приют в Ольшанке стало сложно. Председатель колхоза всё же смог разрешить проблему и предложил нам переселиться в жилье пастуха, которого забрали на войну. Мама с радостью согласилась, ей тоже было невыносимо зависеть от хозяйки.

Продолжение

Лилия ЗЫБЕЛЬ