Время, гений и злодейство

Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.

 

Их уход Пушкин представил планетарной трагедией:

 

Мир опустел… Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран

Сам Пушкин освещал сиянием своего гения убогий мир вокруг и был, конечно, тоже «властителем дум». Столетие спустя Александр Блок, также претендовавший на роль властителя дум, но не осиливший её, прощаясь с миром, который он и его поколение проиграли, прощаясь с жизнью, в своём последнем стихе напишет:

Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!

Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?

. . . .

Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.  

Тема, томившая Пушкина: может ли гений быть злодеем? Моцарт в его «Маленькой трагедии» обсуждает это с Сальери:

Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?

Сальери

Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Моцарт

Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство —
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Пушкинский Сальери не согласен. Хотя сомнения гложут и его:

Гений и злодейство –
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? Или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы — и не был
Убийцею создатель Ватикана?

Слух об убийстве Микеланджело натурщика возник из-за невероятного подобия мёртвому каменного тела Иисуса в его Пьете. У кого он мог подсмотреть пластику убитого? И может ли гениальность опуститься до злодейства?

 

Властителями дум чаще всего становятся поэты. Во второй половине 19 века в России такими были Некрасов и Надсон. После октябрьского переворота 1917 года властителем дум стал Есенин. Не только стихами. В стране смерти, в которую превратилась Россия, перед новым 1926 годом молодой, 30-летний, талантливый и красивый, любимый женщинами и мужчинами Есенин совершил самоубийство. Ему последовало множество почитателей. Маяковский в стихе сообщал:

Подражатели обрадовались:
бис!
Над собою
чуть не взвод
расправу учинил,

и попытался осознать причину этого самоубийства:

Почему?
Зачем?
Недоуменье смяло.
. . . .

Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.

Ходили слухи, что Есенин повесился, что вскрыл себе вены. Конечно, подозревали и агентов смерти из ГПУ.

 

Маяковского, похоже, томила тайна добровольного ухода Есенина. 5 лет спустя, в апреле 1930 года, он застрелился сам. Причину смерти его, обласканного режимом, оценённого Сталиным: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», предположила умнейшая Марина Цветаева: «Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил».

Прошло ещё 11 лет, и в ссылке в Елабуге повесилась Марина Цветаева, за два года до того вернувшаяся на родину. Такое вот нерифмованное выражение их времени тремя великими поэтами России. Оно умерло.

 

Но всё же был гениальный поэт той поры, не согласный на добровольный уход, восставший против века-убийцы, в котором жил. Это Осип Мандельштам. Он написал:

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Запихали. Где-то в тех степях Мандельштам и погиб.

 

Свою скромную победу над веком-волкодавом, над умиравшим временем, поэт выразил в коротком стихе:

Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.

 

Время торжества этого властителя дум российской интеллигенции уникально – оно наступило с задержкой в четверть века, много позже гибели поэта! В начале 60-х годов века кто-то первым перепечатал на пишущей машинке старый сборник запрещённых стихов. И Мандельштам стал превращаться в современного нам тогда властителя дум. Оказалось, что вызов злу, правившему страной, бросает не громоподобный великан Маяковский, не ангелоподобный Есенин, а открытый самоиронии еврей Мандельштам:

Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица,
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

А единственным открытым бунтом против правившего и десятилетия убивавшего страну злодея оказался короткий стих Мандельштама, прочитанный крохотной группке знакомых. Достаточной, впрочем, чтобы кто-то донёс:

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

. . . .
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.

С юности Мандельштама занимал пушкинский вопрос: «Гений и злодейство — две вещи несовместные. Не правда ль?» В 19 лет он написал удивительное эссе: «Франсуа Виллон» (принятое произношение фамилии Villon на русском ныне – Вийон). Среди обильного и пёстрого листа средневековых французских поэтов Вийон (родился в окрестностях Парижа между 1431 и 1433 годами. Когда и как умер – неизвестно) выделялся необыкновенной яркостью. На русском наиболее известен перевод его «Баллады нелепиц», сделанный Ильёй Эренбургом и получившей своё название от О. Лоньона в издании 1892 года более 4 столетий после написания. Ещё её называют Балладой истин наизнанку:

Мы вкус находим только в сене
И отдыхаем средь забот,
Смеемся мы лишь от мучений,
И цену деньгам знает мот.
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придет,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережет,
Дурак нам истину несет,
Труды для нас – одна забава,
Всего на свете горше мед,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Коль трезв, так море по колени,
Хромой скорее всех дойдет,
Фома не ведает сомнений,
Весна за летом настает,
И руки обжигает лед.
О мудреце дурная слава,
Мы море переходим вброд,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Вот истины наоборот:
Лишь подлый душу бережет,
Глупец один рассудит право,
И только шут себя блюдет,
Осел достойней всех поет,
И лишь влюбленный мыслит здраво.

Перепев философской идеи этой баллады Вийона мы видим в его же «Балладе поэтического состязания в Блуа»; мы также узнаём его в прелестной «Молитве Франсуа Вийона» Булата Окуджавы:

Пока Земля ещё вертится,
Пока ещё ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
Чего у него нет.
Умному дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег
И не забудь про меня . . .

 

Откуда такое удивление французского поэта нелепостям жизни? От неё, от жизни. Рождение Франсуа совпало с сожжением на костре героини его народа святой Жанны Д’Арк. В 1453 году он стал свидетелем окончания «столетней войны» между Англией и Францией, начала которой не помнил никто. Франсуа Вийон стал выразителем аморального жестокого и бессмысленного века.

Размышления Мандельштама о том времени неожиданны и глубоки: «Поэзия и жизнь в XV веке — два самостоятельных, враждебных измерения . . .  Поэзия XV века автономна; она занимает место в тогдашней культуре, как государство в государстве. . .  Франция, полоненная чужеземцами, показала себя настоящей женщиной. Как женщина в плену, она отдавала главное внимание мелочам своего культурного и бытового туалета, с любопытством присматриваясь к победителям».

Молодой Вийон жил в нереальном мире. Эссе продолжается: «Как легко натолкнуться на один из бесчисленных рифов праздного существования! Виллон становится убийцей. . . В нелепой уличной драке Виллон тяжелым камнем убивает священника Шермуа. Приговоренный к повешению, он апеллирует и, помилованный, отправляется в изгнание». То ли перед этим несостоявшимся повешением, то ли перед другим, тоже несостоявшимся, Вийон написал знаменитое четверостишие. Оно – в переводе Эренбурга:

Я – Франсуа, чему не рад.
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Мандельштам продолжал повествование: «Затем следуют годы беспорядочного скитания, с остановками при феодальных дворах и в тюрьмах. Амнистированный Людовиком XI 2 октября 1461 года, Виллон испытывает глубокое творческое волнение, его мысли и чувства становятся необычайно острыми, и он создает «Grand Testament» (большое завещание) — свой памятник в веках». Кроме «Grand Testament» знаменито и Le petit testament (Малое завещание) Вийона. Эссеист делает тонкое замечание: «Жесток XV век к личным судьбам. Многих порядочных и трезвых людей он превратил в Иовов, ропщущих на дне своих смрадных темниц и обвиняющих Бога в несправедливости».

 

И всё же Вийон не подлежит оправданию автора. Эссе продолжается: «Весьма безнравственный, «аморальный» человек, как настоящий потомок римлян, он живет всецело в правовом мире и не может мыслить никаких отношений вне подсудности и нормы. Лирический поэт, по природе своей, — двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога. Ни в ком так ярко не сказался этот «лирический гермафродитизм», как в Виллоне. Какой разнообразный подбор очаровательных дуэтов: огорченный и утешитель, мать и дитя, судья и подсудимый, собственник и нищий…

Собственность всю жизнь манила Виллона, как музыкальная сирена, и сделала из него вора… и поэта. Жалкий бродяга, он присваивает себе недоступные ему блага с помощью острой иронии. . .

Луна и прочие нейтральные «предметы» бесповоротно исключены из его поэтического обихода. Зато он сразу оживляется, когда речь заходит о жареных под соусом утках или о вечном блаженстве, присвоить себе которое он никогда не теряет окончательной надежды.

Виллон живописует обворожительный интерьер в голландском вкусе, подглядывая в замочную скважину».

Остановлю цитирование, хотя текст Мандельштама бесподобен. Удивительно: описав злодея, а к грехам Вийона в эссе добавилось ещё сутенёрство, Мандельштам позже в стишке дал чуть не индульгенцию поэту:

Рядом с готикой жил озоруючи.
И плевал на паучьи права
Наглый школьник и ангел ворующий,
Несравненный Виллон Франсуа.

 

Сам Мандельштам жил в мире, наполненном злом гуще, чем средневековая Франция. Властителем дум в нём был монстр, некоторые стихи которого, наверное, поныне учат в грузинских школах.

 

Негативом Сталина с неотличимыми от того чертами был художник, управлявший ставшей союзной СССР Германией, давшей миру гениального композитора и исчадье ада Рихарда Вагнера. Знаменитая пощёчина Мандельштама досталась А.Н.Толстому – автору лучшего прозаического произведения из написанных на русском языке: «Приключения Буратино».

Франсуа Вийон был пессимистичен, даже подавлен его миром:

Я знаю, что полыни горше мёд./ Но как понять, где правда, где причуда?/ А сколько истин? Потерял им счёт./ Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Потомки наши, братия людская,/ Не дай вам Бог нас чужаками счесть:/ Господь скорее впустит в кущи рая/ Того, в ком жалость к нам, беднягам, есть./ Нас пять повешенных, а может, шесть.

От жажды умираю над ручьем./ Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя./ Куда бы ни пошел, везде мой дом,/ Чужбина мне – страна моя родная./ Я знаю все, я ничего не знаю./ Мне из людей всего понятней тот,/ Кто лебедицу вороном зовет./ Я сомневаюсь в явном, верю чуду./ Нагой, как червь, пышнее всех господ./ Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном,/ Но звёзды в небе ясно различаю,/ Я ночью бодр, а сплю я только днём./ Я по земле с опаскою ступаю,/ Не вехам, а туману доверяю./ Глухой меня услышит и поймёт. (Переводы И.Эренбурга и А.Парина)

Похоже, гений и злодейство совместимы.

 

Двухтомник «Поиски смыслов». 136 избранных эссе, написанных с 2015 по 2019 годы.

$40 в США, 100 шекелей в Израиле. Е-мейл для заказа: gmgulko@gmail.com

По этому же е-мейлу можно заказать и другие книги Бориса Гулько

Борис Гулько