Воспоминание о памятниках

В моей гигантской коммуналке, в санузле которой висели на стене семь корыт, а в коридоре – трофейный немецкий мотоцикл, ни разу при мне не снимавшийся, хорошо помнили войну и рассказывали, что рядом с Тимирязевым как-то упала немецкая фугаска. Она искорежила трамвай, ходивший у Никитских ворот, убила милиционера, а голова памятника улетела аж за полкилометра и пробила крышу Пробирной палаты на Бронной, которую Козьма Прутков называл палаткой.

На горле и на поясе Тимирязева действительно видны швы, подтверждающие эту версию. Я так и не удосужился проверить ее в гугле, поэтому за что купил, за то продал. У Пушкина мы обычно назначали свидания, а 5 декабря 1965 года там состоялась первая за десятилетия антисоветская акция.

Я в тот момент был комсоргом первого курса в своем Институте восточных языков, и поэтому меня дернули на собрание комсомольского актива ИВЯ (потом ИСАА), спешно созванного в преддверии акции у Пампуши. Перед нами выступил будущий директор ИСАА, рыжий тюрколог Миша Мейер, который встревоженно сообщил нам о готовящейся провокации и просил отсоветовать нашим студентам туда ходить.

Это была ошибка, поскольку студенты о протесте понятия не имели, как не имел его и я. Никого поэтому отговаривать не пришлось. Я, естественно, пошел к Пушкину сам и был поражен, увидев, что разгоняли протест члены комсомольского оперотряда Свердловского района, логово которого располагалось во дворе 19-го дома по улице Неждановой, напротив такого гнезда вольнодумства, как Дом композиторов.

Я был неприятно поражен этим открытием, поскольку сам входил в состав указанного оперотряда и ушел из него только незадолго до вступительных экзаменов. Мне не хотелось, чтобы меня опознал в толпе кто-то из бывших соратников, хотя я жил неподалеку и мог соврать, что забрел к Пушкину случайно.

И я был рад, что борьбой с диссидентами оперотряд занялся уже после меня. В те годы я был еще правоверным комсомольцем и мечтал сделаться советским шпионом, но уже начитался книг о народовольцах и разгонять их наследников не хотел.

При мне оперотряд ловил в центре Москвы фарцовщиков и валютных проституток, которых потом судили в актовом зале Центрального телеграфа, где я проходил в старших классах практику в качестве монтера телетайпов СТА-2М и зарабатывал где-то 14 рублей в месяц, копил и ездил на эти деньги в Киев к любимой девушке. Полвека спустя она сообщила, что смотрела меня по RTVI, пока канал не перешел в ведение москвичей и со мной без сожалений расстался.

У памятника Тимирязеву исторических событий я не застал, кроме одного. Весной 1974-го я сидел неподалеку от него на лавочке со своим приятелем Юликом Векслером и помогал ему заполнить документы в ОВИР. Напротив нас стоял на гранитном парапете вдрызг пьяный мужик и что-то орал. Парапет был высотой мне по грудь, поэтому, когда мужик вдруг упал с него и громко ударился головой об асфальт, распугав голубей, мы решили, что он проломил себе череп и сейчас умрет у нас на глазах.

Это грозило испортить всем погожий солнечный день. Как вдруг мужик встал и пошел прочь.

Известно, что если падать, то лучше пьяным, чем трезвым.

Я прожил между двумя памятниками 27 лет, от звонка до звонка, и уехал от них навсегда вскоре после того, как пьяный распугал у Тимирязева голубей. Но я стал возвращаться в конце 80-х, и один мой приезд совпал с августовским путчем 1991 года. Это были самые счастливые дни моей жизни, включавшие свержение памятников старого режима. Понятно, почему я вспомнил об этом сейчас.

 Я был на площади Дзержинского в тот вечер, когда кран с надписью «Крупп» на стреле стаскивал с постамента Железного Феликса. Памятник окружала большая толпа москвичей и гостей столицы, среди которых я узнал своего нью-йоркского знакомого и почти однофамильца Антона Козлова.

Под конец кран вздернул Феликса стальным тросом, закрученным вокруг горла, и бережно опустил его на автоплатформу, которая под улюлюканье собравшихся увезла памятник в темноту мимо бывшего здания страхового общества «Россия» и гастронома, где советская власть когда-то выделила мне свадебный набор с хорошей колбасой и красной рыбой. В прошлом гастроном принадлежал НКВД и назывался «Стрела», сказала мне соседка, чей муж вывез трофейный мотоцикл из Германии.

На земле у осиротевшего постамента остался трос, которым стаскивали Феликса. Добрые люди помогли мне отломать от него кусок, который я увез в Америку.

Если свержение Дзержинского окрыляло, то попытка разрушить бюст Свердлова, стоявший в скверике у метро «Площадь Революции», оставила у меня тяжелое впечатление. На бюст набросилась шайка глухонемых, которые терзали его с таким остервенением, как будто это был живой Свердлов, лишь вчера замучивший в темнице кого-то из их близких. Я записал рычание этих людей на магнитофон.

Остаток ночи мы с приятелем посвятили занятию, которое я тогда называл про себя созидательным разрушением, позаимствовав этот термин у экономиста Джозефа Шумпетера: мы бегали по темным московским улицам и палкой сшибали с фасадов гербы и прочие советские символы.

В тот момент я не испытывал ни малейших сомнений и лишь приговаривал про себя: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – а также повторял восторженные слова Вордсворта по поводу Французской революции: Bliss was it in that dawn to be alive. But to be young was very heaven!

Но уже тогда я одновременно вспоминал китайскую мудрость: «Не дай тебе Бог жить в интересные времена!»

С годами мне стало казаться, что советские памятники убирали тогда зря, потому они были бы напоминанием о прошлом. Но удержаться было бы невозможно.

В Америке сейчас убрали уже не только Дзержинского, но и Тимирязева.

Владимир КОЗЛОВСКИЙ