У Разбитого Зеркала Памяти

Всех, кто жил на этом еврейском материке, в 41-м бросили живьем в степной колодец. А я, избежавший этой участи, по кусочкам собираю разбитое зеркало, в котором могут отразиться хоть какие-то силуэты навсегда ушедших от нас.

В поисках утраченного

Ах, Вера-Верочка, незаживающая рана бедной моей мамы…

— И зачем, зачем только я её отпустила тогда? Из-за тебя, ты виноват,  в который раз начинала она.

И в самом деле, конечно, я (а было мне тогда год от роду) вполне мог стать причиной, заставившей двенадцатилетнюю девочку уехать подальше от дома. Тем более, что к тому времени подгадало письмо от тети Сони, папиной сестры.

О том, что у отца было сестра Соня, узнал я не так давно. Наверно, потому, что многие годы не жила она в Киеве, где собралась вся остальная родня. Трудно объяснить, как столичная интеллигентная девушка влюбилась в совсем простого парня и, оставив родительский дом, уехала куда-то к черту на кулички, в херсонские степи, строить еврейскую коммунну.

И стала ни дать ни взять еврейской крестьянкой. Работала на себя, строила дом, рожала детей. А её Янкель, человек добрый, но так и не освоивший грамоты, проработал всю жизнь «при лошадях» в коммуне того самого Юдендорфа, где потом, согласно духу времени, появился еврейский колхоз имени опять же еврея Смидовича.

Течением лет смыло и имя это, и самих евреев-колхозников.

А я переношусь к ним, ещё живым и здоровым, в те годы, когда Соня и Янкель были полны сил, когда в их доме звенели детские голоса. А сын и дочери Сони были примерно того же возраста, что и мой брат, и мои сестры. И даже звали их, как и моих — Боря, Ата, Вера.

Была там, правда, ещё маленькая Фейгеле, которая в голодное лето жила у моих родителей, — хоть и своих ртов хватало, но в Киеве было полегче.

Годом позже на Херсонщину поехала сестра моего отца тетя Рая с моим двоюродным братом восьмилетним Суней.

Отдав всю жизнь армии, Суня (вне семьи, конечно, никакой не Суня, а Саша) майором ушел в отставку и последние свои годы прожил в Иерусалиме. Год назад его не стало.

Но накануне мы успели с ним подробно поговорить, и он во всех подробностях рассказал мне про ту поездку.

До войны ещё было не близко

Только что по Украине прокатился страшный 1933-й, тот самый «Голодомор», когда смерть косила целые деревни.

Еврейская колония к этому времени уже ничем не отличалась от своих соседей-украинцев, прошли времена, когда «Джойнт» пытался создать здесь сельскохозяйственный рай в отдельно взятом районе и на американские деньги обеспечивал каждую семью всем необходимым.

Новая власть не могла позволить такое возмутительное неравенство. И голод хватал за горло, не разбирая, еврей ты или украинец.

Следующий год был чуть полегче. И выжившие чудом наши родственники даже принимали у себя гостей.

К тому времени под окнами у тети Сони уже прыгали кролики, и единственная курица, гордость хозяйки, квохча, важно расхаживала по двору. Ведь яйца, которые она несла, и в самом деле были на вес золота.

Суня вспоминал, как тетя Соня тихонько позвала его со двора, усадила за стол и дала яичко всмятку. Вдруг он заметил, что старшие дети заглядывают в окно и смотрят на него как-то странно, сглатывая слюнки.

Тут до него дошло, — не могла тетя Соня своих детей баловать так, как гостя. И у него сразу же пропал аппетит.

Да, самое страшное было позади. Но эхо голода еще аукалось. За столом иногда вспоминали кое-какие подробности. Например, о том, как дядя Янкель чудом остался жив.

А дело было так. От неведомой болезни начался падеж скота. Колхозники по приказу ветеринара зарывали коровьи туши в землю и заливали известью. Отсутствие хоть какой-нибудь пищи сводило с ума.

Однажды приятели подбили Янкеля раскопать одно из таких захоронений и сварили кусок падали. После этого двое отравились насмерть.

Янкелю повезло больше. Он несколько дней провалялся полумертвый, но выжил. И потом рассказывал об этом случае столичным гостям с улыбкой.

Да, уже можно было улыбаться. А когда мальчишки попали в поле, где сосед-тракторист угощал их «пшеничкой» – кукурузными початками, сваренными прямо в радиаторе, это уже вообще был праздник.

…Закончились две недели пребывания в Юдендорфе. И гости стали собираться обратно в Киев. Тетя Соня по этому случаю припасла для них глечик со сливочным маслом — ценность по тем временам немалая.

Но довести его до Киева не удалось. Хоть и сослужил он им добрую службу.

Дорога была длинная, с пересадками. Первую делали на узловой станции Знаменка.

Вокзал гудел, наполненный разношерстным людом. Они отыскали в углу свободную скамейку и, усевшись, приготовились ждать.

К ним подсел какой-то мужичок, стал спрашивать, куда едут, и предлагать помощь. Тетя Рая повернулась к нему, и вдруг увидела, как здоровенная тетка пробегает по залу ожидания с их сумкой.

Она закричала. Но тетка уже исчезла из поля зрения. Куда-то испарился и добродетельный мужичок. А в той сумке остались все деньги и билеты.

Что было делать? В это время объявили посадку на киевский поезд. Спасибо тому глечику с маслом, за него-то и довезла их сердобольная проводница до Киева.

Пароход в никуда

В 1941 году к нам пришло из Юдендорфа письмо. Тетя Соня просила в нём — пришлите Верочку на лето к нам, пусть парного молока попьет, в речке покупается. А заодно познакомится со своими деревенскими братьями и сестрами. Тем более, что в доме у вас маленький Лёсик (я то есть).

Эсе (моей маме) будет трудно с двумя.

После долгих обсуждений купили Верочке билет на пароход, идущий до Херсона. Провожая, мама прижимала её к себе и всё никак не хотела отпускать.

Когда уже убрали сходни, она зашлась в рыданиях — не надо, не надо ей никуда ехать!

Пароход начал отходить от берега. Мама тянула руки через перила, что-то кричала. До войны еще оставался целый месяц. Но материнское сердце будто чуяло неладное.

Вскоре Янкель сообщил телеграммой, что Верочку встретил.

По степной дороге полдня добирались до места. А когда добрались до дома, вся семья высыпала на улицу встречать сестричку из Киева.

Через несколько дней Верочка напишет подробное письмо о своих первых днях в деревне — и это письмо успеет дойти.

Запоздалая командировка

Долго, ох как долго я оттягивал эту поездку. Но чем дальше, тем больше росло напряжение в душе — пора.

К природной моей неповоротливости примешивался страх — а что, если придется встречаться с теми, кто был свидетелем гибели Верочки. А вдруг, думалось мне, не только свидетелем…

Но пришло время, когда уже никакие самооправдания не могли удержать меня дома.

Дела редакционные были отложены в сторону. Я принялся изучать карту, но столкнулся кое с какими трудностями.

Район, называвшийся до войны Калининдорфским, изменил свое имя. Часть названия «дорф», означавшая на идиш поселение, городок — выпала сама собой, как выпали из жизни тысячи тех, кто понимал этот язык, кто говорил на нем, ссорился и объяснялся в любви, рассказывал за вечерним чаем местные новости.

В общем, приехал я уже просто в поселок Калининское. Первый, кому меня представил инструктор райкома комсомола, был директор местной школы-интерната. На вопрос, есть ли у них евреи в поселке, он ответил:

– Абрам Мазлин…Он у нас весовщиком на зерноскладе.

И райкомовский «газик» повез меня на склад. Мы остановились перед широкой аркой, под которой качалась «тарелка весов» – на неё въезжали грузовики с зерном.

За столом в сторожке сидел Абрам.

Крестьянское обветренное лицо, клетчатая рубашка, застегнутая на верхнюю пуговицу, на голове картуз с пуговкой.

Увидав незнакомого и начальственный «газик», весовщик смутился, видимо, приняв нас за очередную комиссию с проверкой.

Узнав же, в чем дело, потеплел лицом и сказал:

– Вам нужно обязательно с моей женой поговорить. Она у меня активистка, связь держит с теми, у кого родственники здесь погибли. Сейчас я только передам смену, и поедем ко мне.

Надышавшись вдоволь проселочной пылью, остановились мы у зеленого палисадника. За разросшимися яблонями прятался добротный кирпичный дом.

Во дворе крутилась женщина маленького роста. Окинула мужа властным взглядом и, не обращая на меня ровно никакого внимания, бросила:

— Аба, быстро раздевайся, будешь голову мыть. Вода готова.

— Это корреспондент из Киева, — показал в мою сторону Абрам. — Его интересует…

Но супруга перебила, не церемонясь:

— Подождет твой корреспондент! Или у него горит что-нибудь?

Разумеется, вопрос был риторическим. А горело как раз у нее — огонь на печке полыхал сразу под несколькими кастрюлями.

Одну из них она при мне бухнула в алюминиевую выварку. Облачко пара от кипятка поднялось под невысокий потолок прихожей.

Мне ничего не оставалось, как выйти во двор и переждать.

Через некоторое время хозяйка окликнула:

— Эй, где вы там? Заходите уже!

Без энтузиазма я вошел в дом.

— Вижу, не очень-то я вам понравилась, — заявила она проницательно.

И тут же продолжила:

— Ладно, это не важно. Так вы хотите, Аба мне сказал, узнать, как тут всё было? Сами мы, это вам понятно, в войну тут не жили, а то бы не разговаривали сейчас с вами. Эвакуировались. Но когда вернулись из эвакуации, много чего наслушались.

Она откинула крышку серванта и вынула оттуда тяжелый альбом в синем бархатном переплете.

– Смотрите, — стала она медленно переворачивать картонные страницы. — Тут фотографии тех, чьих родственников мы нашли. А вот фото памятника, который мы установили. Правда, надпись пришлось дважды переделывать. Кое-кому наверху не пришлось по душе.

Про евреев велели убрать, оставить просто «советские граждане». Как будто не евреи там лежат. Кстати, если вы пришлете фотографию своей сестры, мы ее тоже поместим в альбом.

– Аба! — крикнула она, заглянув в соседнюю комнату, где одевался после головомойки её муж, — между прочим, Гриша уже дома. Я видела его грузовик. Может быть, ты всё-таки познакомишь своего гостя с ним?

Абрам послушно пошел выполнять указание. Несколько минут мы шли по улице и остановились у дома, где во дворе стояла грузовая машина.

Гриша оказался чуть моложе Абрама, но тоже мужчина в возрасте. Начал говорить со мной по-украински, и вдруг перешел на идиш. На еврея он не походил никак. О чем я ему и сказал.

Он ответил, что это как раз очень помогло ему в войну выжить.

И рассказал, что вся родня его погибла во рву, возле которого собрали всех евреев Калининдорфа. Их сбросили в ров заживо и засыпали землей. Не один день земля дышала. Так он сказал тогда.

Сколько раз потом, слушая воспоминания разных людей из разных мест, я слышал это — «земля дышала».

Живые, засыпанные песком мои соплеменники! В чем же ваша вина, если кара так невероятно страшна!?

Гриша выслушал мой рассказ о поисках следов Верочки. Потом сообщил:

— Бывший Юдендорф — это километров двадцать пять отсюда.

Он немного помолчал. А потом сухим бесстрастным голосом рассказал мне, что всех жителей этой коммуны — а было их шестьсот человек — бросили в степной колодец живыми.

Причем, сделали это не немцы, а местные.

Озноб пробрал меня. До этого в нашей семье никто не знал, как именно погибла Верочка. Колодец! И от рук «своих»…

Гриша молча смотрел на меня. Я тоже не мог ничего произнести. Вдруг он открыл кабину своего грузовика:

– Садись! Я отвезу тебя к твоей сестре.

Время было осеннее. Нас обгоняли крытые машины, в кузовах которых сидели колхозницы и пели что-то задорное.

А моё сердце щемила невыносимая тоска. Казалось, дороге этой не будет конца. Было не совсем ловко перед незнакомым человеком.

Но вот Гриша стал притормаживать и, съехав на обочину, остановился.

Выключив мотор, он спрыгнул на землю. Я — следом за ним. И показал он мне далеко в поле возвышенное место:

-Там! Иди, я подожду.

Сорвав полевой цветок, я пошел, проваливаясь в свежую пахоту. Ступал, и с каждым шагом все темнее становилось небо у меня над головой.

…Нет у этого колодца памятника, нет таблички с надписью. Он далеко от дороги. Когда я добрался до него, машина была еле видна.

Я упал на холм с выжженной травой и по-сиротски завыл. В каком больном воображении колодец мог стать местом расправы, страшной братской могилой.

Могилой моей сестрички, имя которой до самого своего последнего дня в ночных кошмарах выкрикивала моя мама, виня себя:

– Зачем, зачем я её отпустила!?

Бедная моя мама, она винила только себя.

Леонид Сорока