Сыграть Джульетту (из кишинёвских рассказов)

Тоня была городской сумасшедшей. Её знали все и звали Джульеттой из-за чудаковатого покроя платьев и расшитой стеклярусом сеточки на распущенных волосах. Ей было тридцать. Похоже, её странный вид и приплясывающая походка портили настроение прохожим. Некоторые ухмылялись, другие интересовались, почему она гуляет одна, без Ромео, и Тоня терпеливо начинала рассказывать о себе и своем Ромео, которого звали Романом и который тоже умер совсем юным, правда, не от любви. А она осталась жить, потому что непременно должна была сыграть Джульетту. Но люди почему-то пугались и отходили, не хотели слушать. А ведь сами спрашивали. Странные…

Ей были по душе те, которые безучастно скользили глазами, устремленными в себя и свои проблемы. Возможно, и те, и другие когда-то видели её на сцене. Но это было давно. Она очень изменилась. Из прежней жизни осталась только сеточка-ретичелла в светлых, с нитками седины волосах. Мама смастерила ей эту сеточку-шапочку, когда с третьего раза Тоня поступила в театральное училище.

Мама, служившая в театре костюмершей, считала, что Тоню, с её великолепной памятью и безупречной дикцией, ждёт грандиозная сценическая карьера, вершиной которой станет роль Джульетты. Так было всегда: мама умела внушить то, во что верила сама, и эту свою несбывшуюся мечту передала дочке – вместе с ретичеллой, почти такой же, как у Оливии Хасси в фильме «Ромео и Джульетта».

С детства театр для Тони ассоциировался с запахом пыли и пота, который она воспринимала как данность, точно так же, как спёртый запах тесной гримёрки или уют огромного, с растопыренными ногами, кресла в костюмерной, где ждала окончания спектакля. Говорили, что это чёрное кожаное кресло, с золочёными гвоздиками по периметру, когда-то принадлежало известному врачу, лечившему необычные заболевания, что сохранилось оно ещё с революции, и что доктор так и умер, сидя в нём: задремал между приёмом больных – и не проснулся. После его смерти соседи по коммуналке отдали кресло в театр, находившийся практически в соседнем доме, на реквизит. Когда ставили Чехова или Островского, кресло вытаскивали на сцену. А в остальное время оно стояло в костюмерной, задрапированное наваленными на его спинку нарядами. Складки тюля и шёлка свисали на тонино лицо. Тоня читала Шекспира:

«Мое лицо покрыто маской ночи,/Иначе ты б увидел, как оно/Зарделось от стыда за те слова/Признания, что ты сейчас подслушал»

Такой я её запомнила с детства, как фото в рамочке: Тоня под кипой разноцветных тряпок с книжкой в руках. Мы были одноклассницами, жили в одном дворе. Отец Тони всю жизнь проработал осветителем в театре. Будучи весьма общительным человеком, он, тем не менее, ненавидел шумные компании, потому гостей приглашали в их дом только 16 сентября, в день рождения дочери. Тогда в их единственной комнате сдвигали  столы, а мы с Тоней заставляли их бутылками с лимонадом, тарелками с пончиками, песочными пирожными и конфетами «Белочка». Я завидовала подружке, потому что мой день рождения приходился на время летних каникул и поздравлять меня приходили ещё не уехавшие или уже вернувшиеся с моря родственники, иногда с детьми. Обычно мы шли на озеро и загорали на берегу, умирая от июльской жары, но всё же опасаясь заходить в мутную от взбаламученного песка воду. Потом взрослые вяло жевали принесённые в пластиковых кошёлках салаты и курицу, а дети торопливо ловили ртами тающие куски пломбира, шумно втягивая белую массу, которая капала на наши купальники, руки, голые животы. Потом мы бегали к фонтану смывать с себя липкие подтёки и приставший к пяткам серый пляжный песок.

Тоня на мои дни рождения не приходила; летом театр уезжал на гастроли, и она с родителями возвращалась только в августе, уже перед самым началом школы. А ещё через две недели весь класс собирался в нашем дворе, и почему-то этот день, а не первое сентября, становился общим праздником. В центре двора чертили круг, где мы по очереди читали стихи, пели, дурачились. Тоня всегда декламировала Шекспира. У неё был звонкий, сильный голос и прекрасная дикция. Вспоминая, я вижу другую фотографию: моя подружка в пышном, белом в жёлтый горох платье, за спиной – кусты сирени, выгоревшие до белизны косички, полуприкрытые веками глаза, страдальчески изогнутые брови, ненатурально заломленные над головой руки… Это было смешно, но я завидовала её непогрешимой уверенности в своём таланте. Она уже знала, чего хочет, а я – нет.

Признаться, я долго не могла понять тониной страсти к театру, тем более, что лучше всего ей давались точные предметы. Она мыслила цифрами и часто говорила, что терпеть не может копаться в словах и фразах, потому что истинный смысл написанного ни понять, ни доказать невозможно. Кроме того, её внешность никак не вязалась с одержимым желанием актёрствовать. И в душе я соглашалась с дядей Олегом, обвинявшем жену, всю жизнь обшивавшую этих богемных гопников, в том, что та заразила Тоню микробом безумия. Как-то, вернувшись из школы, мы с Тоней слышали, как отец скандалил с матерью, равномерно стуча кулаком по столу:

– Ты пойми, разве ж это люди?! Это ж самовлюблённые куклы.

В лицо – старик, ты гений, а за спиной: бездарь, неудачник. Думаешь, они талант уважают? Щас! Чем больше талант, тем жалоб и анонимок на этот талант больше. А вот когда кто спился или помер, тут они слёз своих актёрских не пожалеют. И ты собственную дочку в эту свору пихаешь Джульетту изображать! Ради чего?

– Мне не надо изображать Джульетту, – прошептала тогда Тоня, – я и есть Джульетта.

Самое странное, что на какой-то миг она заставила меня в это поверить. Круглолицая, голубоглазая, курносая толстушка – такой мне запомнилась двенадцатилетняя Тоня. А потом мы расстались и встретились уже через много лет недалеко от дома, где прошло наше детство. По улице шла полноватая, странно одетая женщина с ридикюлем в одной руке и веером – в другой. Она улыбалась каждому встречному – глазами, а уголки её губ оставались опущенными, и от этого выражение лица было приветливо-скорбным. Поравнявшаяся с нами старушка жалеючи покачала головой.

– Тоня? – Я подошла к ней вплотную и ощутила запах нафталина и сладких духов.

– Ты с репетиции, – спросила я, – не успела переодеться?

– С какой репетиции, – встряла замедлившая шаг бабушка, – кто ж её такую на сцену выпустит? Была актёрка, да сплыла.

– Пойдём ко мне, – сказала Тоня так, будто мы уже встречались этим утром.

Мы шли по улице: моя сильно повзрослевшая подружка, слегка подпрыгивая, и я, чуть подхрамывая из-за натиравших ноги туфель, и прохожие смотрели вслед нам обеим.

Во дворе пахло ремонтом. Дверь нашей бывшей квартиры была выкрашена оранжевой краской. На ней болталась вывеска «Уехали в отпуск. Ценностей нет». Дверь соседней квартиры была снята с петель, а рядом валялись ржавые трубы, напоминавшие гигантских червяков. Как раз на том месте, где каждый год 16 сентября очерчивали меловой круг, стояло обшарпанное кожаное кресло и в нём, в позе филина, дремал обрюзгший мужчина неопределённого возраста в очках с толстыми линзами. Прижатой к животу рукой он удерживал полупустую бутылку пива.

– Узнаёшь папу? – бросила Тоня, не замедляя шага. – Он теперь тут живёт, в театральном кресле. Видишь, даже пижаму не снял. То болтает без умолку, то спит. И вот так всё лето. Надеется прямо в кресле и умереть, как тот доктор. Смешно, да?

И вот это смешно, да? настолько не сочеталось с трагическми обертонами её голоса, что я непроизвольно поморщилась.

– Ты помнишь Ромку, – спросила Тоня деловым тоном, когда мы уселись за кухонный стол, – ну, того, который сказал математичке, что я в уме считаю быстрее неё? Он умер, давно уже. Пил много. А у меня после него никого не было. Сама подумай, можно ли менять мужчин и при этом играть Джульетту? Но дело не в этом. Недавно я устроилась на замечательную работу, целый день считаю деньги – сдачу отсчитываю.

– А театр? Ты сыграла Джульетту?

 Тоня загадочно улыбнулась, кокетливо поправила прядь желтоватых волос и кукольным голосом, словно под диктовку суфлёра, продекламировала: – В узких переулках Вероны иногда появляются два призрака – юноши и девушки. Они плывут, взявшись за руки, на уровне окон и растворяются, когда люди пытаются их окликнуть.

– Это что, из какой-то пьесы, из несыгранной роли? Мы ведь уже  взрослые тётки, а ты всё о том же. Лучше расскажи о себе.

– А я и говорю о себе, потому что Джульетта – это я. Только она была вовсе не смуглой стройной брюнеткой, а наоборот, аппетитной блондинкой вроде меня. Я так и сказала об этом нашему главному, когда он решил дать мне роль кормилицы, а роль Джульетты – Оксане Земцовой, она тоже в нашей школе училась, на два класса старше. Зем-цо-ва! Звонкое имя, да? И сама она звонкая, яркая. Была…

 Тоня лучезарно улыбнулась, зевнула и сказала неожиданно нормальным голосом:

 – А теперь ты иди, мне ещё надо сумочку расшить. Мама смастерила. Видишь, один цветок красным бисером вышила, а на втором умерла.

2

Я хромала по двору к воротам. От запаха краски, извёстки и ещё чего-то едкого задыхалась не только я, но и кусты сирени; её крупные листья были скручены по краям и покрыты сероватым налётом. В вязкой тишине цоканье каблуков моих модных, но неудобных туфель казалось оглушительно неуместным.

– Убегаешь?– окликнул меня Олег Валерьянович. – Ну что, побалакала с моей Джульеттой? По лицу вижу, что пообщались.

– Простите, сначала я вас не узнала, а сейчас мне показалось, вы спите.

– Понятное дело, не узнала. Лет через двадцать и тебя мало кто узнавать будет. Особенно если жизнь по башке бьёт. Да и жизнь эта тупая, смысла в ней ноль. Ради чего работать, чего-то там добиваться, семью строить, если всё равно сдохнешь никому не нужный? Говорят, в этом кресле помер доктор один знаменитый, счастливый был человек – глаза закрыл и всё. Вот бы и мне его счастье.

            Похоже, Тоня оказалась права – разговорчивость её отца переросла в острую форму болтливости. Я присела на лопнувший по краю кожаный подлокотник и сбросила туфли. – Скажите, что случилось с Тоней, что вообще произошло?

– А что произошло? Ничего неожиданного. Спятила моя Тонька, спасибо её мамаше. Ты ж помнишь разговоры эти: теа-а-тр, Шекспи-и-р, Джульетта, слава, аплодисменты. Ну вот, дорвалась до мечты своей – и головой двинулась. И цена этому – три паршивых букета цветов.

– Так ей всё-таки дали эту роль?

– Не дали. Сама взяла. Хотя играть должна была Оксанка; она и репетировала до самой премьеры. То действительно актриса была: сразу понятно – вот она, Джульетта. Как скажет:

 «Что он в руке сжимает? Это склянка. Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!», –

даже у меня ком в горле. И удивительнее всего то, как она умела в образ входить и выходить из него. Моментально, ну просто как по щелчку. Вот стоит в кулисе, анекдот рассказывает или, наоборот, лается с Толиком, Ромео своим, что им целоваться, а у него опять изо рта воняет – никак свои зубы в порядок не приведёт. Шипит на него, как кобра, а через секунду на сцене: «Уходишь ты? Ещё не рассвело…» – и такая там нежность, и голос медовый, и нега, и страсть, что сомневаться начинаешь, она ли только что этого закулисного Ромео матом крыла. И после спектакля, с последним поклоном вся Джульетта из неё выветривалась. Вот что значит техника и талант: надо – в истерике бьётся, рыдает без всякого вазелина, надо – хохочет так, что в ушах звенит. Короче, родилась она актрисой, а не напридумывала себе жизнь.

– Дядя Олег, почему и вы, и Тоня говорите об Оксане в прошедшем времени? Она что, умерла?

– Нет, зачем? Хотя да, как актриса и правда умерла. Тонька её умертвила.

Я почувствовала себя так неуютно, как может чувствовать зритель, по ошибке купивший билет в театр абсурда.

– Пожалуй, я пойду, Олег Валерьянович, жарко. И вообще, вредно вам на солнцепеке… Вы ещё, я вижу, пиво на жаре пьёте.

– Нет уж, ты послушай, – он дёрнул меня за руку и, потеряв равновесие, ударился затылком о спинку кресла. Бутылка с глухим стуком упала на асфальт и поперхнулась выплюнутой ею шипящей жидкостью .– Конечно, дочка моя не подсыпала Оксанке яду и не плеснула в лицо кислотой. Может, вообще всё получилось случайно, совпадение вышло. Только у меня своя теория образовалась, хоть и не сразу.

– Зачем вы всё это мне говорите?

– Ты ж сама спросила, что случилось. Так я рассказываю. Ты, вообще, надолго сюда приехала?

– Нет, завтра уезжаю.

– Ну, так тем более. Ты послушай, а как за ворота выйдешь, можешь всё из головы выкинуть. Так вот, прогон накануне премьеры прошёл неудачно. Оксанка неважно себя чувствовала, температурила, лицо горело. Так, что даже подсветка не помогала. Ей, вообще-то, надо было бледной быть, особенно в последней сцене. Играла – так себе, силы для премьеры берегла. У нашего главного, – я сверху видел, – лысина была точно кипятком обваренная. Он бедолага, дёргался, руками размахивал и даже на Оксанку голос повысил, мол, у настоящих актёров на сцене болячки проходят. Все разошлись нервные, злые, а Оксана заперлась в гримёрной. Ну, у неё вообще привычка была там отсиживаться, а потом на пустой сцене репетировать какие-то отрывки. И Тонька это знала. В тот вечер я тоже на работе задержался, прожектор ремонтировал, он всю дорогу мигал невпопад. Ну, и дочка меня ждала, но не в костюмерной, как обычно, а по театру болталась, за кулисами бродила. Вдруг слышу грохот и крик Оксаны, жуткий такой, короткий – а-а-а! И всё. Тишина. Прибежал, вахтёра на помощь позвал, а в потёмках ничего не разобрать. Я свет на сцену дал, оттуда мы в кулисы прошли и увидели Оксанку, декорацией придавленную. Гроб Джульетты на неё упал. Ирония судьбы, да? Вообще-то стоймя его никогда не ставили, а тут, значит, кто-то к стенке у прохода на сцену прислонил. Хорошо хоть сделан он был из фанеры, а не настоящего дерева или крашеной жести. Но упал он неудачно, сбоку Оксану по голове и плечу ударил, и она, скорее от неожиданности, чем от боли, сознание потеряла. Тут Тонька примчалась, – ах, боже мой, надо же, какая беда случилась, – и втроём мы Оксану в чувство привели. Вроде всё нормально с ней было, кроме шишки над ухом и царапины на плече. Только заикалась она сильно, над чем даже сама тогда посмеялась, дескать, буду первая Джульетта-заика. Но на следующий день она уже не шутила, потому что заикание не прошло. Если честно, комично у неё выходило:

– Уг-г-гомонись, к-кормилица, и т-ты.

– А Тоня кормилицу играла?

– Во втором составе, а вот Джульетте замены не предусматривалось, потому что спектакль на Оксану ставился. Ну, и когда все отхихикали и поняли, что премьере кирдык, тут и закрутилось. Главный наш собрался звонить в министерство. И вдруг Тонька так уверенно говорит: «Не надо ничего отменять, я сыграю, я роль знаю, и мизансцены тоже». Тут все уже не только хихикать стали, а в голос заржали, но осеклись, когда главный сквозь зубы цыкнул: «Ну-ка, замолчали все. Иди, Антонина, гримируйся». И она пошла, неторопливо так, вроде бы и не ждала всю жизнь этих слов, а просто подчиняется обстоятельствам. Оксанка, бедная, ещё и гримироваться ей помогала, хотя всё надеялась, что заикание до начала спектакля прекратится. А чуда не произошло ни в тот вечер, ни на следующий, ни вообще… Закончилась актриса Оксана Земцова. Гроб её прихлопнул, если и не по тонькиному велению, то точно по её хотению.

– Не смешно.

– Это как раз смешно. Грустное – впереди, – успокоил Олег Валерьянович.

– Папа, иди обедать, – почти пропела из окна Тоня.

– Сыт всем по горло, – ответил Олег Валерьянович, не повернув головы.

Тоня согласно кивнула и снова взялась за вышивание. В открытом окне, покорным наклоном головы с распущенными по плечам волосами, она напоминала состарившуюся Маргариту из Фауста, или Джульетту, которая, не умри она так рано, выглядела бы так же.

– Тоня провалила роль?

– Лучше бы провалила. Нет, она слишком хорошо сыграла. Это была правда, о какой боялся мечтать сам Шекспир, – так наутро в газете написали. – Поначалу всё это смотрелось странно: светловолосая Джульетта, лопающееся на ней платье, смех, шёпот в зале. А потом, – я даже не понял, когда именно, – стало тихо и тогда я мог слышать то, что происходило на сцене, и голос Тони. Она играла любовь, которой у неё самой никогда не было. Ведь и Ромку своего она придумала. Не было там отношений, и Тоня моя – старая дева. Чем дальше, тем больше я нервничал, потому что уже не мог понять, что с ней происходит. Я боялся последней сцены: а вдруг так заиграется, что умрёт по-настоящему И когда она простонала: «Чьи-то голоса. Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью», у меня дыхание остановилось от тревоги и беспомощности. Я же ничего изменить не мог, хотя чувствовал – ничем хорошим это не кончится.

– Да что же менять? Зачем?

 

– Занавес закрыли, все должны на поклон выйти, а Джульетта всё лежит на трупе своего Ромео. Толик ногами дёргает, руками показывает: помогите встать. В общем, подняли их обоих. Аплодисменты, три букета цветов главной исполнительнице, зал бесновался, а у Тоньки на лице даже улыбки нет – страдание одно, будто Ромео ещё не ожил. Толик уже о банкете думает, как нажрётся от счастья, а эта не в себе. Взгляд блаженный, улыбка мечтательная, речь замедленная. И вот до сих пор, как у Оксанки заикание, так у Тонечки странности эти остались. Вроде как в образ вошла и не вышла. Вот такое несчастье. А спектакль сняли с репертуара и с тех пор у нас не ставят, боятся.

– А ваша жена?

– Умерла через год после этой истории. Может, я её запилил, может, сама себя винила за ту чушь, которую дочке в башку втемяшила. Джульетта, Джульетта, та и поверила. И, понимаешь, когда смотрел я тот спектакль, и правда казалось, что играть-то ей не надо, что рассказывает она про то, что с ней самой случилось. Жуткое было ощущение. – Дрожащими пальцами Олег Валерьянович поднял с асфальта упавшую газету.

– Ты приходи ещё, с тобою я сокровенным поделюсь, – крикнула мне Тоня и жеманно помахала рукой.

– А ведь когда мы ещё детьми были, Тоня говорила, что она и есть Джульетта.

– Здрасьте-приехали, давай ещё ты расскажи мне эту галиматью о призраках Вероны.

– Я была в Вероне прошлым летом, призраки двух влюблённых мне не встретились. А вы знаете, когда город отмечает день рождения Джульетты?

– Ну?

– Шестнадцатого сентября. Вот такое совпадение.

Олег Валерьянович закрыл глаза.

– Иди, иди отсюда, – пробормотал он, – лучше бы ты мне этого не говорила.

3

Час пик ещё не начался, но в атобусе уже было душно. Чем ближе к вокзалу, тем больше втискивающихся с чемоданами и сумками пассажиров, тем интенсивнее запах пота и снеди, тем сильнее закипавшее с каждой остановкой раздражение.

– Билетики, билетики не забудьте. Передавайте денежку,  – услышала я знакомый голос, – вот ваша сдача. Следующий, пожалуйста. Всё верно, сами пересчитайте, я никогда не ошибаюсь.

– Тоня! – я помахала рукой и попыталась протиснуться к ней.

– Ты чё, коза, считать ваще не умеешь, – рявкнул хриплый голос впереди. – Ты, наверное, дура совсем; мелочь скинула, а пятёрку зажала. Не, вы видели, совсем обнаглела чучела патлатая.

С чемоданом и сумкой в руках, мне удалось обойти лишь одну пассажирку, – распаренную тётку, чьи оголённые плечи не позволяли видеть происходящее. Лицо Тони со слипшимися на висках волосами было похоже на переваренную свеклу, но на нём не отражалось и тени раздражения.

– Какой вы странный, право, мне передали рубль, а не пять. Он у меня в руке, смотрите.

– Вот б…ь крашеная, – расхохотался парень, – она ещё стихи мне читает.

– Оставьте кондуктора в покое, – вступилась распаренная дама, успевшая вклиниться между мной и субтильной старушкой траурного вида.

Тонины губы скривились, как у собравшегося закатить истерику ребёнка.

– Не расстраивайтесь, милая, – продолжила дама, – хамов не перевоспитать. А вам стыдно должно быть, – обратилась она к парню, – видите женщина не в себе.

– Я – б…ь? – словно очнувшись от шока, завопила Тоня. – Люди, вы слышали, он назвал меня б…ю. Меня, когда я чистая, как стакан!

– Как хрусталь, – ехидно подсказал парень.

– Да, как хрусталь, – звенящим от возмущения голосом подтвердила Тоня и, ища поддержки, обвела глазами стоящих вокруг пассажиров.

Её взгляд скользил по головам, и я поспешно спряталась за спину голоплечей дамы, потом пригнулась и в этой неуклюжей позе начала продвигаться к задней двери.

На опустевшей остановке, у заплёванной скамейки, валялись сигаретные окурки и обёртки от мороженого. Серый купол вокзала вырисовывался за спуском. Я села на чемодан и заплакала. До поезда оставался час. А завтра вечером начинались гастроли – я играла Джульетту.

 

Осень 2012 

 Зоя МАСТЕР