Связанный временем, прорвавшийся в вечность…

Моя попытка внести в название некоторый трагико-романтический пафос должна была просто пояснить, что очерк связан не только с датой рождения Бориса Леонидовича Пастернака, но также с вечностью, к которой теперь принадлежит творчество великого поэта.

На вечере его поэзии в Русском обществе Мюнхена, где люди разных поколений вдохновенно читали его стихи и отрывки из «Доктора Живаго», меня не покидала мысль, рожденная в сравнении увенчанной лаврами и терниями судьбы Пастернака с печальной и даже трагичной судьбой многих его современников-поэтов и послужившая толчком для написания этого небольшого рассказа: как смог этот талантливый человек приспособиться к нелегкому для русской культуры времени, в котором он жил, поощряемый властью, служить ей — и в то же время  создавать свои замечательные произведения, вошедшие во все энциклопедии мировой литературы ХХ века? Что руководило им — страх, стремление к благополучию или желание сохранить себя для творчества? Я не нашел ответа. Кроме, может быть, фразы, в которой он скрыт — очень похожей на раскаяние, написанной им в одном письме в конце жизни: «..я творил тогда такие вещи, что сейчас страшно думать…».

При присуждении ему Нобелевской премии по литературе, академики Стокгольмского Комитета назвали его «величайшим поэтом ХХ века». Это было в 1958 году. Но еще в 30-е годы друзья — поэты-символисты называли Пастернака «баловнем судьбы», за то, что он имел «большие материальные блага» – квартиру в центре Москвы, дачу в Переделкино, членство в Правлении Союза писателей и беспрепятственную возможность печатать свои сборники, то есть был обласкан властью. Той властью, которая в это же время беспощадно уничтожала всех русских поэтов и поэзию «Серебряного века». Пастернак как-то «проскочил», был ею забыт, ведь его личные переживания никому не были интересны, но к концу жизни, признанный классиком во всем мире, он той же властью был раздавлен и уничтожен. Ошибка была исправлена.

У каждого поколения советских читателей были свои кумиры, свои символы. Есенин, Платонов, Маяковский, Блок, Ахматова, или Твардовский, Симонов… Символом моей студенческой юности семидесятых были те гении, чьи произведения издавались «Самиздатом»: Мандельштам, Булгаков, Солженицын, Борис Пастернак. «Мело, мело по всей Земле, во все пределы, свеча горела на столе, свеча горела…» – стихотворение из «Доктора Живаго» было нашим паролем, как и строки «В белом плаще с кровавым подбоем..» – из булгаковского «Мастера и Маргариты». Да, мы поклонялись им, и не потому что произведения эти были запрещены и авторов-то в лицо тогда мы даже не видели, а потому, что они были провидческими. Они были правдой, о которой мы только догадывались… Впрочем, известно, что настоящий поэт – всегда провидец. Им был и Борис Пастернак.

В семье очень известных в Москве людей – художника, академика живописи Леонида Пастернака и талантливой пианистки Розалии Кауфман, – снежной зимой 1890 года родился еще один ребенок. «Бориска» рос впечатлительным мальчиком, жадно впитывая в себя культуру, которую приносили в их дом знаменитые личности того времени: Лев Толстой, Скрябин, Чехов, Рахманинов, другие. Повзрослев, он зачитывался романами Толстого, Гофмана, был влюблен в стихи немецкого поэта Рильке, часами любовался пейзажами Левитана, друга отца, и других русских художников. Закончив гимназию, Борис проходит курс Консерватории и ему предрекают большое музыкальное будущее. Но он поступает в Московский университет и изучает философию, а в 1912 году проводит семестр в Марбургском университете, где его заметил и оценил знаменитый немецкий философ Герман Коен. Это был успех, но Борис Пастернак с философией неожиданно порывает. «Нет, они не существуют, они не спрягаются в страдательном! Они не падают в творчестве. Это скоты интеллектуализма», – скажет он позже о марбургских философах. С того момента и до конца жизни «спряжение в страдательном» станет судьбой и крестом поэта. Именно такое странное определение поэзии очень подходит его творчеству. Кстати, знание музыки и философии тоже даром не пропали – все вобрали в себя его стихи.

Поэзия вошла в жизнь Бориса Пастернака еще в гимназии, а он вошел в нее в 1913 году, опубликовав свои первые серьезные стихи в альманахе «Лирика». Потом, понятно, были символисты, футуристы со своей известной группой «Центрифуга», среди которых он был фигурой довольно заметной, а потом, отказавшись от их «пустословной манерной болтовни», Пастернак становится Пастернаком. После выхода его первого сборника несколько замысловатых, модернистских стихов «Близнец в тучах», в 1917 году поэт, не сбежав из страны, как это сделали многие друзья-символисты, издает вторую книгу «Поверх барьеров». Эту книгу заметили «наверху», она была принята благосклонно, хотя «товарищ Пастернак еще не совсем созрел для революции, соединив воедино человека и природу, а революционер «обязан природу подчинить себе». ( Ну, ясно – имея «стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор»!). И все же поначалу революция своей «бурной новизной» поэта привлекала. Его следующий сборник «Сестра моя -жизнь», что удивительно, понравился как Сталину и Луначарскому, так и Цветаевой и Мандельштаму: поэты были от него в восторге. А Пастернак, между тем, «попутно» создает другой сборник «Темы и вариации», в стихах которого внезапно открылась боль: «после войны и революции личность человека потеряла право на существование».

Но после этого открытия поэт продолжает «революционную тему» в поэмах «Лейтенант Шмидт», «Высокая болезнь» и других, и становится видной фигурой в советской литературе. Это, конечно, был конформизм чистой воды, но можно ли обвинять поэта, жившего и творившего в то страшное время? У Пастернака учились Арсений Тарковский, Николай Тихонов, Константин Симонов; Ахматова и Цветаева восхищались его стихами. Его книга  «Второе рождение» (1932) уже призывала жить по-новому, несмотря на какие-то «трагические перемены». Но на самом деле поэт чувствовал приближающуюся драму страны, как и своей личной судьбы. Трудно ему было, но он продолжал защищать право всех творческих людей «иметь в литературе свой правдивый голос». И поплатился за это. Сначала в 1936-м, когда Сталин устроил настоящую травлю интеллигенции в собственной стране и поэта обвинили в «декадентстве, непонимании действительности..» и другой чуши, а потом и в 1946-ом году, ставшем годом идеологических погромов.

На таком трагическом фоне жизни – обвинений, оскорблений, а также арестов друзей – запрещенный к изданию Борис Пастернак создавал блестящие переводы Гете, Шекспира и других зарубежных классиков – то есть, «как-то жил». И чем больше восхищался творчеством художника весь цивилизованный мир, тем чудовищней становилась клевета на него советских властей. Поэт замкнулся в себе, «ушел в молчание», как сказал Андрей Вознесенский. Но обманул всех, написав к середине пятидесятых свой последний шедевр в прозе – «бомбу», взорвавшую литературный мир, роман «Доктор Живаго». Это, конечно, роман написанный рукой поэта, не романиста, но через судьбу врача Юрия Живаго удивительно философски и жизненно воссоздана история странной и многострадальной эпохи искалеченного революцией поколения, к которому принадлежал Борис Пастернак… Чем не приглянулся роман советским властям, кроме того, что он был написан опальным автором? А тем, что герой романа был не большевик, а мятущийся в ужасе безысходности интеллигент, попавший в жернова кровавой мельницы, перемалывающей культуру и историю его родины. И тем еще, что в романе и стихах Юрия Живаго содержались религиозные мотивы: евангелический путь спасения человеческой души, а это уж совсем претило идеологии атеистов. И потом: как, он тайно издал свою книгу на Западе?! И приговор: запретить, раздавить, уничтожить – был приведен в исполнение.

Действительно, попав за границу, роман «Доктор Живаго» был издан сразу же – в Италии, Англии, Франции, странах Скандинавии, везде, кроме «свободной Страны Советов», где его тогда – тоже сразу – запретили, почти убив этим совершенно обессиленного автора. Так или иначе, но 1958 год стал триумфальным для поэта, он получил всемирное признание и «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы» Борису Леонидовичу Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе. Наконец, слава нашла своего адресата. Но это был не финал. В судьбе художника – признание таланта и осквернение, как правило, идут рядом.

Год триумфа стал одновременно и годом трагедии Мастера. Пастернак был исключен из Союза писателей, назван «слугой империализма» и «продажным иудой», предупрежден о лишении советского гражданства, если не откажется от премии.

Конечно, Пастернак отказался, опасаясь за жизнь близких ему людей, оставшихся без средств к существованию. Нобелевскую премию за отца получил уже его сын, в 1989 году. А годом раньше в Союзе вышел «Доктор Живаго» и, естественно, тут же стал бестселлером.

Борис Пастернак умер в мае 1960 года, в тихом подмосковном Переделкино, где прожил большую часть своей жизни. Говорят, что май в Переделкино был прекрасен и поэт его очень любил. Говорят, что он перед смертью был совершенно опустошенным, безмолвным, разучившимся улыбаться, – «тенью великого Пастернака». Надломленным, но не сломленным своей трагической человеческой судьбой. Говорят, что, отказавшись от Нобелевской премии, он не отказался от своих убеждений, что творчество должно быть свободным. Наверное, так оно и было. Но главное в том, что и сегодня читающие люди продолжают восхищаться прекрасными произведениями талантливого поэта, что совпадает с абсолютной истиной, приписанной мудрому Платону: «Подлинные творения на вечность переживут своего создателя».

Юрий СИГАЛОВ, Германия