«Своею независимой походкой…»

Николай СУНДЕЕВ

1.

С Валентином Ткачевым (1946 – 2006 гг.) я общался на протяжении многих лет. Он жил в городе Резина, а я в Кишинёве, но мы пересекались на литературных мероприятиях, в дружеских компаниях, в издательстве «Литература артистикэ» (я был редактором трех его книг). В перестроечные годы мы с ним входили в группу пишущих людей, которые пытались как-то оздоровить отношения в литературной среде. Тогда встречался я с Валентином довольно часто. О многом мы переговорили.

Он писал стихи на разные темы, но был, в первую очередь, поэтом гражданственным. Яростно протестовал против лжи и лицемерия. Он хотел перемен и боролся за них своими стихами.

Вот одно из очень характерных для Ткачёва стихотворений. Оно было опубликовано в его книге «Тяга земная», вышедшей в 1982 году:

Разучившийся жить, научился

Циркулировать в неком кругу

И раскладывать некие числа

На бегу, на бегу, на бегу…

Жизнь задаст вековые вопросы.

Но ему недосуг воспарять.

Он привык ритуальные позы

Повторять, повторять, повторять…

Ведь не только туманные слизни

Клеть свою почитают святой.

Можно отгородиться от жизни

Делом, водкою, книгой, мечтой.

Стать в число добровольно

острожных,

Скрыться в первый попавшийся лаз,

Чтоб не видеть вот этих тревожных

И тебя вопрошающих глаз.

Я, честно говоря, боялся, что стихотворение на каком-то этапе в печать не пропустят. Спросят: «А о каких это «добровольно острожных» идет речь?» И хорошо, если я, как редактор книги, отделаюсь только втыком… Но, к счастью, обошлось.

Это стихотворение как бы балансирует на незримой грани: чуть в сторону – и будут уже не стихи, а публицистика. Но в том-то и мастерство поэта, чтобы избежать этого «чуть».

Были у Валентина стихи, где он невидимую грань переходил, и строки теряли объёмность и глубину, становились плакатными. Мы с ним говорили на эту тему. Я предостерегал его от опасности впасть в лобовую публицистичность и тем самым испортить стихотворение. Валентин же отвечал, что, если публицистичность повредит стихотворению, но поможет хоть что-то улучшить в жизни, его это вполне устроит.

Ряд стихотворений, написанных именно с таким прицелом, отмечен печатью назидательной прямолинейности, и стихи эти сегодня уже не звучат. Но в лучших вещах гражданственная поэзия Ткачева и поныне вызывает сопереживание. Как в «Канцелярской балладе» (книга стихов «Свет наш насущный», 1987 г.). Валентин здесь пишет о «лакействе, пережившем ренессанс», как явлении, ставшем бедствием для страны. В балладе выражена надежда на то, что новая, перестроечная эпоха изменит жизнь к лучшему.

Через какое-то время его взгляды стали меняться. Уже в следующей книге стихов «Запретный плод», вышедшей в 1990-м году, звучат мотивы разочарования, обманутых ожиданий. Вера в перестройку фактически сошла на нет.

Не только в те годы, но и задолго до них последовательный поиск справедливости (одно из ключевых понятий в его творчестве) приводил Ткачева к размышлениям о том, как устроена жизнь – не в  СССР, а жизнь вообще, о том, что движет человечеством, на каких моральных основах держится мир. Очень волновала его проблема добра и зла, их сосуществования и вечного противоборства. Об этом, к примеру, поэма «Добрыня». Я часто повторяю строчки из нее, которые, как мне кажется, объясняют кое-какие моменты всемирной истории:

Потому что, Алена, такие дела,

Что, когда восстаешь против зла,

Понимаешь, что против

злодейских сетей

Может выстоять только злодей…

2.

В стихотворении «Мой друг прекрасен…» Ткачёв рисует портрет человека, некоторыми чертами похожего на самого автора. Например, вот это: «Лицо простонародное округло» – в полной мере относится к поэту. Но важнее отражённые в стихотворении черты сходства не внешнего, а внутреннего. Друг-художник может подыграть собеседнику и показаться своим в доску. Однако это лишь игра:

Но только хочешь хлопнуть

по плечу –

Он увернётся. Да как захохочет…

Да как зальётся… И пойдёт вперёд

Своею независимой походкой.

Вот это – независимость – одна из основных черт Ткачёва. Независимость суждений, поведения. Неприятие того, что навязывалось сверху.

Иногда он с независимостью, вернее, с внешними ее проявлениями, перебарщивал. Так, встречаясь с кишиневскими собратьями по перу, Валентин порой всем своим видом словно говорил: «Вы тут, в столице республики, зажрались, разбаловались, а я – парень из глубинки, простой, но зато с чувством собственного достоинства, и талант есть, и голова хорошо варит».

Но, по мере того, как он узнавал новых знакомых поближе, Валентин «оттаивал» по отношению к тем, кого считал достойными людьми. Очень заметно это проявилось после того, как литературная студия «Содружество», созданная в перестроечные годы Олегом Максимовым, Виктором Голковым и мной, серьёзно ему помогла.

Целых пять лет единственный в Молдавии литературно-художественный журнал на русском языке «Кодры» отказывал Валентину в публикации его стихов. Мы добились, чтобы Ткачёва стали печатать. Думаю, именно этот случай убедил его в серьёзности наших намерений убрать искусственные преграды на пути талантливых авторов к читателю. Валентин присоединился к нам, участвовал во встречах, дискуссиях, телепередаче.

Он занимался всем этим с присущим ему бойцовским запалом. Во время съёмок телепередачи «Муки после творчества», посвященной проблемам молодых литераторов, женщина-режиссер по имени Инна выделила Ткачёва из всех её участников. «Вы все очень хорошо высказались, – говорила она мне в перерыве между съёмками, – но Валентин – он такой… – Инна поискала подходящее слово и нашла его: – Он такой злюнчик!» Это было произнесено как величайшая похвала.

«Злюнчик» Ткачёв и тогда, и позже выступал темпераментно, напористо, разя оппонентов четко сформулированными доводами. Ирония и сарказм, которыми пропитан ряд его стихотворений, проступали и в устных, и в печатных выступлениях.

Мы жаждали перемен, и они наступали. Но, увы, все чаще это были не те перемены, которых мы ожидали. Параллельно с процессом очищения и исправления ситуации с литературой на русском языке набирал силу процесс ущемления этой литературы со стороны националистически настроенного руководства Союза писаталей Молда­вии. Кульминацией ущемления стало закрытие существовавшей много лет русской секции СП.

Да и в целом время светлых надежд всё заметнее становилось временем горьких разочарований.

В начале девяностых виделись мы с Валентином нечасто, но переписывались, перезванивались. Встречались на заседаниях Ассоциации русских писателей Молдовы. Это была официально не признанная организация, созданная нами после того, как в Союзе писателей закрыли русскую секцию.

Я печатал стихи и статьи Валентина в первой в республике литературной газете на русском языке «Строка», которую издавал на свой страх и риск при содействии друзей – поэтов и прозаиков.

Но мало-помалу тяжелое, мутное переломное время разводило нас с Валентином всё дальше друг от друга, покуда не развело навсегда.

***

В 2006 году Валентин Ткачев умер. К тому моменту он был практически нищим. Думать об этом горько…

За пару лет до смерти Валентина я прочел в альманахе «Днестр» его стихотворение с названием «Дележ»:

Как проснутся – так сразу ругаться

И опять заступать за черту.

– Что вы там не поделите, братцы?

– Нищету, человек, нищету…

***

Это – не портрет, а лишь набросок. Это – о человеке, который, как и все, бывал неправ, ошибался, его порой круто заносило в каких-то вопросах. У него было губительное пристрастие к спиртному… Но, при всем при том, он был незаурядной личностью. Писал стихи, многие из которых пережили его и еще будут жить. Писал талантливые критические статьи. За то, что считал правильным, он боролся, а не отсиживался в тени.

Это – всего лишь набросок. Но, возможно, он поможет кому-то лучше понять поэта Валентина Ткачева.

Валентин ТКАЧЕВ (1946 – 2006)

Стихи разных лет

Петушиное пение

Запевающий кочет

(Надо б голос побрить)

Не понравиться хочет,

А людей разбудить.

В полутемном подвале,

На сухом чердаке,

На крыльце ли, дувале,

Орбитальном витке –

Обо всем забывает:

priligy dosage

Не для вящей красы

Ровно в пять запевает,

Как живые часы.

Шпоры вязнут во хламе –

Не устроен пока.

Как он лупит крылами

В голубые бока.

Что за страшная сила

Выгибает его?

Да уж мило не мило –

Таково естество.

Да уж тут не чета мне,

Да и прочим, кажись.

Это – предначертанье.

Это – вызов на жизнь.

Это предназначенье,

Отрицанье молвы.

И ликует свеченье

Вкруг его головы.

Запевающий кочет

(Под топор через год)

Не прославиться хочет

И награды не ждет.

***

Все бежали не знаю куда…

Выбегали не знаю откуда…

И горела над миром звезда –

Лихорадочно-белое чудо.

Одинокий, я встретил в толпе

Человека, знакомого ликом.

«Погоди! – закричал я. – Тебе

Я сейчас расскажу о великом».

Я хватал его за руку, льстил.

Я летал вкруг него, словно птица,

И, заранее зная, грустил,

Что и к этой душе не пробиться.

Он увел околдованный взгляд

И, как будто влекомый за нити,

«Виноват, – повторял, – виноват.

Тороплюсь, – говорил, – извините…»

…Все бежали, спешили, брели,

Освещали себя вполнакала.

А звезда полыхала вдали,

Полыхала звезда, полыхала.

Из поэмы «Добрыня»

В одной далекой стороне

(Когда? Давным-давно)

Воитель едет на коне,

Жена глядит в окно.

Он едет, славою повит,

С котомкой новостей

О том, что разгромил гранит

Злодейских крепостей.

Он доломал своих врагов

И не погиб от ран.

Об этом с четырех шагов

Грохочет барабан.

Все сладилось в его судьбе –

Благослови, Господь!

Но тяжесть тайную в себе

Не может побороть.

И только под конец пути

К нему как снизошло:

Есть крепость у него в груди,

А это – тяжело.

Стоит железная стена

Вокруг его души.

Она была возведена

Как щит противолжи.

Закованный в железный дым,

Живой томится дух,

Как будто враг необходим,

Чтоб светоч не потух.

И взгляд поэтому колюч;

И шлем волос до плеч.

И надо, чтоб в волшебный ключ

Преобразился меч.

…Воитель едет на коне,

Жена глядит в окно.

Оставим их наедине,

Пока еще темно.

Такие дела

– Говорят, что ты стал нелюдим,

Попивашь из маленькой кружки.

– Ладно, ладно, потом поглядим,

Проходите, друзья и подружки.

– Говорят, что гордыня твоя

Нестерпима, и многим известно…

– Ладно, ладно, входите, друзья,

Извините, что в комнате тесно.

– А еще говорят, говорят…

– Да какое мне, собственно, дело!..

…Но уже сатанеющий яд

Начинает разламывать тело.

Начинает сгибаться броня.

И с тоскою подумашь:

Или

Лишь враги понимали меня?

Ненавидели – значит, ценили.

Предчувствие

За пазухой моей

Предчувствие живет.

Ледышками когтей

Царапает живот.

Подвздошно хорошо.

Тревожно? – не беда.

Ликует холодок

Нестрашного суда.

И тянется полет

Трапеции святой,

Пока себя сольет

С высокой темнотой.

Предчувствие чего?

Грядущих перемен

И снега волчьего,

Сдающегося в плен.

Невидимой весны

Сиреневый раскат.

И клочья тишины,

Не взятой напрокат.

Душе не узко ль за

Воротником огня?

Но ты не ускользай,

Предчувствуя меня.

Только имя…

Только имя мое назвала

Так уж ласково, как не бывает, –

И сейчас же сгорело дотла

Все, что душу мою прикрывает.

Очень тихо сказала, а вздох

Был тревожен, как малое пламя.

Словно в речку упал перстенек

И прохлада прошла над полями.

Даже не обнимали меня

Руки, вскинутые голубями.

Только имя на воздухе дня

Начертала сухими губами.

Только малое имя мое,

Только имя – и больше ни звука…

Это нежность метнула копье

И очнулась сердечная мука.

И под знаком, что  подан двоим

Равнодушно лукавящим змеем,

Мы, как дети, над бездной стоим

И друг к другу прижаться не смеем.

 

***

В этом мире, где с далью смешалась

Подотчетная близь,

Только личная тайна осталась.

Говорят: поделись!

Шевелятся горячие губы

И язык без костей.

Люди как водосточные трубы

Новостей и вестей.

Жжет монетное слово, зудит всё

Оборотная прыть

То ли жаждою освободиться,

То ли – объединить.

Любопытствовать больше не стану.

И к другим городам

Не пойду. Только личную тайну

Никому не отдам.

Для прохожих она не опасна.

И, касаясь двоих,

Холодит она, светится ясно,

Как под сердцем родник.

И, хотя за обидой обида

И беда за бедой –

Все равно мое сердце омыто

Ключевою водой.

 

***

Мне из сна уходить неохота, –

Сон невесел, да облик родной:

Словно винт лопастной вертолета,

Мама тихо плывет надо мной.

Руки вытянув, двигаясь внятно

(Свежий воздух скользит по щеке),

Прокружит надо мной троекратно

И присядет на стул в уголке.

Вы искали дорогу до храма?

А моя засветилась стезя.

Я хотел бы обнять ее: «Мама!..»

Но она отстранилась: «Нельзя…»

Как нельзя говорить и общаться

С тем, кто ценит огонь очага.

Я бы мог задохнуться от счастья,

Но она, как посланник, строга.

Здесь она подвергается риску

(Потому и в глазах непокой):

Подает мне простую записку

На прозрачной бумаге такой.

Вот бывает, что вышли на стук вы,

А за дверью и ветер затих.

…Словно золотом вышиты буквы,

Они вспыхнут и сгаснут за миг.

И я вспомнил: старела и слепла,

Не обидевшая никого.

…Лепесток невесомого пепла.

А потом уже нет и его.

И не то, чтобы жизнь мне постыла.

Как и прежде, я правде служу.

Но о чем там написано было –

Никогда никому не скажу.