Сумочка

– Зачем ты ее берешь? Она же будет мешать в пути, – строго спросил брат.
– Эту сумочку любила мама, я ее не оставлю. Помнишь, какая мама была красивая в своем платье в синий горошек и с этой сумочкой?..

Маленькая восьмилетняя девочка упрямо смотрела на брата своими карими глазами, смотрела так непреклонно, так по-взрослому, что тот невольно отвел в сторону взгляд. Он уже хотел было командно прикрикнуть на младшую сестренку, но не смог, ком рыданий застрял в горле.

Их мама, самая красивая женщина на всей довоенной улице Опанского, уже третий день висела на виселице в центре города с почерневшим до неузнаваемости лицом. Лишь развевающаяся на осеннем ветру черная коса напоминала о красавице Розе, веселой и приветливой продавщице из сигаретного павильона, что стоял когда-то возле Нижнего рынка.

Потрепанная дамская сумочка, которую судорожно, до посиневших костяшек, сжимала девочка, была не очень большой, из синего бархата, расшита недорогими серебристыми блестками. Ничего особенного, даже на кусок хлеба не обменяешь…
Но для маленькой Софы сейчас не было дороже ничего на свете. Это была часть ее мамы, часть той беззаботной, счастливой жизни, оставшейся только в редких ночных снах, в всплывающих в детской памяти ярких картинках, где мама и папа еще живы, и нет этого страшного слова ГЕТТО.

– Ладно, пойдем уже, ребята ждут, скоро немцы включат прожектора, – примирительным тоном сказал брат. Они взялись за руки и, словно две маленькие бесплотные тени, шагнули в темноту, ведущую в неизвестность.

Темноте предстояло стать их постоянным спутником и надежным защитником на весь бесконечно длинный, кровавый путь к свободе и жизни. Днем стайка маленьких приведений, одетых в неимоверное тряпье и исхудавших до восковой желтизны кожи, пряталась в лесу, зализывая по-волчьи раны на кровавых мозолях ног, питаясь корой с деревьев и замерзшей травой, обогревая друг друга костлявыми телами во время холодных дождей и уже начинавшихся заморозков. Ночью же они скользили бесшумно вдоль проселочной дороги, готовые мгновенно раствориться в ночной мгле при любом подозрительном шорохе или звуке, будь то скрип телеги или шум мотора проезжавшего мимо грузовика. Им надо было дойти, обязательно дойти туда, где тепло домашней печки, запах свежеиспеченного хлеба и забытый вкус парного молока.

В своих коротких снах, схожих с забытьем смертельно больного, они видели только одно – ЕДУ. Даже костлявая смерть, посещавшая раньше детские сновидения то в образе здоровенного полицая с бело-красно-белой повязкой на рукаве, то в образе немецкого офицера в черной форме и с безжизненным взглядом голубых глаз, оставила на время маленьких живых мертвецов в покое.

Она не выпускала сумочку из рук ни на минуту. Не выпускала ни тогда, когда надо было прятаться в холодных, промерзших и колючих кустах от проезжавшего мимо немецкого патруля, ни тогда, когда опухшие, кровоточащие ноги отказывались идти и хотелось просто лечь, уткнуться в серый каменистый песок лицом вниз и умереть. Она не выпускала сумочку даже тогда, когда сил не осталось совсем, и маленькие беглецы, сами еле живые от голода и усталости, понесли девочку на руках…

………………………………………………………………………………………………………………………………..

– Ты будешь моей мамой, это тебе…

Еще не старая, красивая и статная белорусская женщина не могла сдержать слез при виде маленькой восьмилетней старушки, исхудавшей до состояния скелета, с просвечивающими сквозь дыры в одежде ребрами, покрытой кровавыми ссадинами и вшами. Тонкая детская ручка протягивала ей как невероятную святыню свою единственную в этом мире ценность – черную от грязи, засаленную до дыр дамскую сумочку синего бархата. Смахнув кухонным полотенцем не перестающие течь по щекам слезы, хозяйка хаты сказала:

– Да, дачушка, цяпер я буду тваёй мамай…

В 1943 году группа из 40 еврейских детей во главе с 12-летним мальчиком Иосифом совершила побег из минского гетто и прошла более 100 километров пешком до белорусской деревни Поречье. Их спасали всей деревней, их никто не выдал. Ни один из детей, которые нашли здесь убежище до конца войны, не погиб.

Александр КАРАБЛИКОВ