Странный, странный Ленчик

Продолжение. Начало Часть 1,  Часть 2,  Часть 3

Отрочество

Итак, Леонид Михайлович Лурье стал законным обитателем Новоградского детского дома (г. Новоград-Волынский, Житомирской области, кор. 2, гр. 1).

Когда участковый Селищев с десятком разлетающихся листов, коряво и с кляксами расписанных почерком полуграмотного человека, но все с печатями, со  штампами, сказал зажатому между его коленей маленькому человеку, что всё, через час поезд, надо ехать, Лёнчик только спросил:

-А речка там есть?

-Есть, Случь, поболе нашей Горыни.

-А рыба в ней какая?

-Там узнаешь, рыбачок.

Бегло пошарив в доме, дядя Толя нашёл объёмистый солдатский вещмешок, несколько детских трусиков, ветхую рубаху да линялые штаны.

-А там кормят?

-Кормят, конечно… но сам понимаешь, ты же умный мальчик.

-Тогда я возьму сковородку, ножик и удочку.

-Молодец, только удилище оставь, там срежешь. Я тебе принесу крючков разных, пробок на поплавки, лески моточек. Что говоришь? И грузило. Не забуду. Масло заткни получше, соль тоже пригодится. Соображаешь. Ножи заверни в тряпку, никому не показывай. Ехать долго. Расскажу, как рыбу печь на костре, на углях, картошку тоже. Где взять? На базаре. Дашь одну рыбку, тебе десяток-два картошек. То же, если соль кончится или масло. За рыбу дадут пряников, хлеба, конфет-леденцов, ирисок. В детдоме всё прячь, не в тумбочку, не под матрац. В самом неожиданном месте, лучше прямо на виду, но с головой. Если заподозрят, что у тебя есть что-нибудь, выследят. Будь начеку!

*   *   *

Дальнейшее не было для Лёнчика неожиданностью. Он забыл свой первый детдом, но чувства его говорили о том, что это уже с ним было, что всё это он уже видел. В давние-давние годы. Дежавю восьмилетнего старичка! С первого дня  началось: «принеси», «помой», «постирай», «почисть туфли» (старшему, сильному). И Лёнчик опять доброжелательно смотрел в глаза выходящему из себя насильнику, но не трогался с места. Оплеухи, затрещины, казалось, не производили на него никакого впечатления. Зажимал тряпицей разбитый нос, кровь на губе и молчал. На прозвище «Шкет» не отзывался, и вскоре общественность убедилась, что он не то совершенно глуп, недоразвит, не то психически неполноценен. Были и такие, которых восхищала его независимость, не было только смелости последовать его примеру.

Любовь

Над всеми царил Вовка по прозвищу Бугай, крупный, играющий бицепсами девятиклассник. Его боялись не только воспитанники, но и нянечки, воспитатели, что помоложе, многие пионервожатые. Страх внушало его лицо с огромными, вывернутыми ноздрями, ужасный рот со шрамом посредине (заячья губа), почти бесцветные глаза. Он моментально приводил себя в состояние бешенства и был опасен, мог покалечить, избить до потери сознания. Он не терпел никакого даже намёка на неисполнение его приказа. Приказ должен быть исполнен мгновенно, с видимым восторгом, иногда от усердия спотыкаясь и падая.

И надо было несчастному Лёньке попасть под такой каток. Бугай со свитой шёл навстречу Лёнчику по замусоренному пляжу Случи. Маленькой головке с темно-рыжими завитками надо было сообразить и метров за десять свернуть в кусты или обойти компанию, сделав, как все умники, изрядный крюк. Но вы-то знаете Лёнчика. Он шёл, как известный князь, «на вы». Бугай шепнул идущему рядом. Тот ответил.

– Эй,  Шкет, – завопил Бугай, – есть для тебя работёнка.

Лёнчик шёл, не поворачивая головы.

– Какая невоспитанность! Он не просто из тупой деревни, он африканец. Из рыжего племени муси-писи (свита заржала). Что будем делать?

Лёнчика подтащили за шиворот, поставили перед Бугаем. Натянутый ворот не давал дышать.

-Утопим его, Бугай!

– Пожалуй. Хотя что я! Запамятовал о работёнке. Отпустите, пусть подышит. Работа, Шкетик, несложная, справишься. Вот палочка, небольшая. Я закину её в реку. Твоя задача – броситься в воду, доплыть, принести мне. Сам понимаешь, назад плыть надлежит с палочкой в зубах. Ценю я стиль, эстетичность, красоту. Этого стало обидно мало в нашей повседневности. Сосулька, засекай время!

Он поплевал на палочку и с силой бросил её в речку. Проводив глазами этот летящий объект, он медленно, как то делал известный в этих краях Людовик IV, повернул голову к стоящему неподвижно недотёпе. Его взгляд, выражающий удивлённый интерес, встретился с лучистым доброжелательным взглядом из-под рыжих бровей.

– Месье Шкет, вы сами выбрали свою судьбу, это естественно. Хорь, Сосулька, приступайте.

Работа по душе преступной челяди. Они враз из бурьяна вытащили битый с одного бока бетонный обломок с торчащими железными прутьями, приставили к спине осуждённого, начали скручивать прутья у ног, груди, на горле.

– Готово, Бугай, скажи «питафу».

– Эпитафию, невежда. Но прежде свяжите ему ручки. Чем чёрт не шутит!

Тщательность, аккуратность Бугая продлили жизнь бедного ребёнка сначала на одну минуту. Но вот именно в эту минуту в книге судьбы маленького героя закончилась страница, и пишущий в ней был вынужден перелистнуть её, вновь обмакнуть перо в небесные чернила – и…

– Бугай, эта краля, Леночка Белькова, спрыгнула с качелей, машет руками, бежит к нам. Что делать? Отшить?

– Спроси, что надо.

– Куда несёшься, красотка, ты к Бугаю?

– Вовочка, милый, отдай мне этого пацанчика, прошу тебя.

– Завтра вытащат, возьмёшь себе.

– Что ты, Вовочка, он мне будет сниться, прошу, отдай!

– А ты мне что отдашь?

– Что хочешь.

– Годится.

– Бугай, да она ещё лысая, ей одиннадцать через месяц.

– Отпустите сопляка. Слышь, Шкетяра, за то, что не нюнил, не орал, ножки не целовал братве, короче, за примерное поведение дарую тебе досрочное окончание срока. Нескладно получилось. Бери его, Ленка, сделай себе из него обезьянку, повезло дурачку, пусть теперь тебе ножки целует.

И он готов был целовать и целовал.

Лена Белькова была первым в его жизни большим потрясением. Он шёл рядом, не сводя с неё глаз, пропускал вперёд, впитывая глазами это диво, забегал вперёд и пятился, откровенно рассматривая её. Боже, как удалось тебе сотворить такое чудо! Сама тоненькая и гибкая, а всё у неё такое аппетитное, кругленькое. Кругленькие бёдрышки, попка мячиком, плечики покатые, глазки круглые, две косички полукругом в стороны. А губки, а бело-розовые щёчки!

Какая-то непонятная сила толкнула его в спину, ноги подкосились, он рухнул в пыль и стал целовать её лодыжки. Лена не протестовала и не отбирала ноги.

– Лена, любимая! (Откуда, из какого закоулка сознания выплыла эта формула, какая разница?) Пошли в развалку! (Уловил её удивлённый взгляд). Я тебе испеку картошки, нажарю рыбки. У меня всё готово.

Теперь пришла очередь поразиться Лене. В развалинах у маленького рыжего существа оказалось непростое хозяйство. В расщелине, откуда не проникал свет наружу, Лёнчик ловко разжёг костерок между двумя рядами поставленных кирпичей, залез в какую-то нору, появился со сковородой, поставил на огонь. За сковородой появились початая бутылка постного масла, соль, мука и рыба, уже очищенная и холодная, как из ледника. Лёнька жарил, как заправский повар, то раздвигал или сдвигал угли, то поднимал сковороду и ворочал рыбу самодельной деревянной лопаткой. Набрал в котелок воды, помыл листья лопуха, разложил рыбу, каждую двумя вилками.

Чем ещё можно покорить сердце красавицы, кроме вкусной еды? Запахом, с ног сшибающим запахом свежей жареной рыбы! Дети наелись, переели. Лена обняла неожиданного друга, они сидели, завороженно глядя на огонь.

– На второе – картошечку.

– Что ты, куда? Места нет в животике.

Кавалер помыл и испёк пяток клубней, на всякий случай. И что же? Нашлось место и для картошки. Детские желудки быстро переваривают.

– Пошли, Лёнчик? Как хорошо ложиться спать сытой! Я так не наедаюсь, даже когда приезжает мама.

– У тебя есть мама? Счастливая.

– Ну, вот мой корпус, спокойной ночи. Ты любишь меня, Лёнчик?

– Да.

– И я тебя.

 

*   *   *

 

Их безмятежное счастье длилось вечно. Вечер – это их время, время для их любви. Он был мужчиной и кормил свою возлюбленную. Обожал смотреть, как она ест, поливал ей водичку на руки, подавал чистую салфетку. Рыба была в трёх видах – жареная, печёная и уха, варилась в котелке.

– Тебе не надоела рыбка?

– Как это кошечке может надоесть рыбка? – и ластилась, обнимала, гладила его плечи, рыжую голову. Или клала голову ему на колени, он целовал лоб, глаза, носик, гладил её атласную шейку, дальше – проходил по полированным плечикам и, наконец, по груди, на которой уже что-то возникало, что-то таинственное и привлекающее. Он гладил чуть припухшие сосцы, и его Леночка в эти минуты замирала, закрыв глаза, будто спала.

На рынке у него был свой контингент. Рыбу брали в обмен на фрукты, сласти и на деньги. Всё для Леночки – яблочки, вишни, пирожные, конфеты. Что только пожелает любимая. Она ему помогала в учёбе. Он ведь опоздал в первый класс, и в третьем никак не мог догнать программу.

В день своего девятилетия он обещал особый стол, с мороженым, тортом и, а это гвоздь программы, с походом в кино. Однако день счастья превратился в день горя и печали. Лена, бегая с подружками по пляжу, наступила на осколок бутылки, из пятки хлестала кровь, подозревали, что в ране мог остаться кусок стекла. Она потеряла много крови, но на второй день её привезли из больницы с провалившимися глазами, потемневшими веками и очень слабую. Поместили в изолятор, в котором никогда не было медперсонала и никогда не было больных. Была большая палата на шесть коек, комната врача, место для сестры, кухня и туалет. Туфта для проверяющих.

В первые дни у Лены дежурила фельдшерица из горбольницы, примчалась ненадолго и мама. Лёнчик сунул мордочку в окно, потом передал на блюдце то, что очень любила его милая, пирожное с кремом. Потом, войдя уже в дверь, у дамы в белом халате, тёти Фани, выпытывал, что нужно Лене, чем помочь.

– Крови потеряла много. Чем помочь? Ты ведь свою кровь не дашь?

И был второй день после возвращения девочки, и был ранний вечер. Был день великого Лёнькиного подвига. После уроков он заглянул в окошко, вскарабкался, сел на край кровати любимой. Он выложил на тумбочку пирожное, виноград, сидел и смотрел в любимые глазки. Что-то стало беспокоить Леночку, предчувствие чего-то непонятного, даже страшного.

– Ты что, Леничка? Какой-то ты сегодня… Что-нибудь случилось?

Он улыбался: «Нет, ничего».

– Спасибо, милый, ты принёс самое нужное. И я скоро выздоровею.

– Как ты узнала? Я принёс тебе мою кровь. Не бойся.

С этими словами он вынул обломок лезвия бритвы, так называемую писку, и с силой резанул своё запястье. Кровь хлынула фонтаном. Лена истерично заорала, пыталась зажать его рану. Вбежавшая Фаня быстро из полотенца сделала  жгут, стянула тонкую ручку, промыла рану.

– Ты, ненормальный, идиот, шизофреник паршивый! Никак не приду в себя. Зачем ты это сделал?

– Он хотел отдать мне свою кровь.

– Ой, дурак, ой, ненормальный. Слабоумный какой-то… Но мужчина! Получи за мужество противостолбнячный укол, останешься в изоляторе. Перевяжу жгут, больно, небось, стало? Если кровь перестанет сочиться, завтра сниму. Сейчас измерю температуру – и спать!

Фаня попрощалась, погасила свет и ушла домой. Лёньку Леночка попросила положить на соседнюю кровать. Они лежали в темноте, держась за руки.

Молчали. Потом послышался её смешок.

– Тётя Фаня сказала, что ты мужчина. Почему?

– Не знаю. Она хорошая.

Утром пришла мама, ей дали ключ от изолятора.

– Ого, у нас квартирант?

– Он хотел мне отдать свою кровь. Разрезал себе руку.

– Господи, что ж его здесь оставили? Он ведь ненормальный, может и тебя зарезать. Ты не боишься?

– Его? Ни капельки. Он мой друг и защитник. Тётя Фаня вчера сказала, что он мужчина.

– Ха-ха-ха-ха, тоже скажешь.

Зря смеялась. Маленький даже для своих девяти лет, он был в большей степени мужчиной, чем некоторые взрослые, даже некоторые отцы семейства.

Уже тогда где-то в недрах полушарий у него сложилось не выраженное явно, никак не сформулированное, но неизменное убеждение, что он должен всегда делать что-то полезное, трудиться. Труд этот должен его кормить, иначе грош цена такому труду.

Люди все изначально хорошие. Плохими их делают лень, жадность, а более всего – излишняя любовь к самому себе. Он всегда чётко разграничивал жадность и скупость. Жадность, стяжательство считал хуже скупости. Сам же, я тому свидетель, во все годы был не просто, а излишне щедр, отдавал всё, притом предлагал сам. Он постоянно отдавал кому-нибудь, мне, в частности, то одежду, то обувь, стулья, тележки, сумки, коврики, инструмент, то корзиночку клубники, несколько лимонов, яблок. И всё равно у него оставалось достаточно, чтобы ещё и ещё дарить. С раннего детства, как вы помните, мой умный читатель,он никогда и ничего не просил, не подчинялся силе, не унижался, ибо непонятно как, но понимал, что ценой унижения  можно приобрести только ещё большее унижение. О таком понятии, как зависть, он не имел никакого представления.

Всё изложенное выше мой герой не формулировал никогда, он и не думал о таких отвлечённых категориях. Всё это я, грешный, вывел из моих бесед с ним на пороге его шестидесятилетия.

Продолжение следует

Владимир ТАЙХ