Странный, странный Ленчик

Просветы в тучах

Продолжение. Начало статьи

Как уже было вскользь  замечено, где-то лет с шести Лёнчик стал добывать прокорм сам, да ещё и кормить опустившуюся «мамочку». Кормила их Горынь, переполненная рыбой. Сначала рыбная ловля не получалась, а есть хотелось так, что Лёнька вдруг, удивив всех и самого себя, крикнул писклявым голоском 18- летнему парню, ловившему с лодки в пяти метрах от берега:

-Эй, пацан, кинь рыбки!

Рыбак был призывником; увидев мужичка с ноготок, расхохотался и бросил на берег полдюжины плотвы. У нашего героя был заготовлен обрывок рыбацкой сети, прочной и с мелкой ячеёй. Завернул рыбу, принёс Кларе. Она тоже дня два почти не ела. Но как сготовить? Керосина не было, масла для жарки – тоже. Затопила плиту, рыбу ополоснула и поставила варить, не сняв чешуи и не вынув кишок.

-Ты что, мама, я видел, рыбу надо чистить. Рыбаки прямо на берегу чистят, головы и кишки – в реку. Другие рыбы едят.

-Ладно, сил нету, как-нибудь так слопаем. Сходи к Полине, попроси соли.

Полина аж руками всплеснула:

-С глузду съехала твоя мамка, у неё горячка от самогона да от грязных  её кавалеров. Пьют- не закусывают. Пошли.

Вошли и сразу выбежали. Смрад на кухне стоял невообразимый.

-Ты, фейгале, не вздумай есть эту отраву. Попрошу дядю твоего, наловит, а я тебе нажарю. Покушаешь, милый. Я рыбку не ем, с детства не люблю.

Но голодный Лёнчик не стал дожидаться, побежал к реке, опять попросил и опять ему набросали, уже с десяток. Рыбы было столько, что никому в голову не пришло бы не поделиться. Главная цель этих рыбачков – наловить, пересчитать и похвастать.

Лёнька внимательно, даже напряжённо следил за каждым действием Полины, за каждым движением её рук. Инстинктивно понял: это умение – сытость, жизнь. Значит, нужно оглушить бедную рыбку рукоятью ножа, потом скоблить чешую, держа за хвост, мыть, дочищать, от низа до головы распороть брюшко, вывалить внутренности, помыть, отогнуть голову, вырвать жабры, натереть солью, обвалять в муке. И жарить! Вот это самое сложное. К этому он не понимал, как подступиться. Во-первых, нужно масло, оно шипит на сковороде и брызгает, там жарко и высоко, не достать. Во-вторых, надо рыбу поворачивать. А как узнать, что она готова?

Рыбки были немаленькие, Полина велела съесть одну, чтобы живот не болел. Лёнчик съел две, обсосал косточки, разжевал головы. Съел бы и третью, но не смог, наелся. Потом отнёс Кларе три самых больших. Она сидела, перепачканная ото лба до подбородка чёрными рыбьими нечистотами. Запах свежей жареной рыбы заставил её вскочить, схватить газетный свёрток. Не сумев толком его развернуть, начала жадно пожирать рыбу вместе с обрывками газеты. Это было ужасное зрелище, она давилась рыбой, газетными комками, костями. Ужасные звуки, сопровождающие её попытки очистить своё горло, внушали отвращение и ужас.

Следующие два дня  Лёнчик продолжал кормить мамашу рыбой досыта. На третий она униженно попросила:

-Сынок, птенчик мой дорогой, пожалей маму, на сухую не идёт в горло рыба, сходи на базар, попроси, постой, походи до обеда, может, на «билэ мицнэ» люди добрые подадут.

Ребёнок долго смотрел на неё, не говоря ни «да», ни «нет». Но пошёл. Стоял. Жалкий, с протянутой ручкой. И люди давали. И монеты, и мелкие бумажки.  Он догадывался, что  поступает дурно. Когда ему показалось, что денег достаточно, рысцой побежал домой, отдать деньги маме.

Открыв дверь, чуть не задохнулся от махорочного дыма. За столом – немытый мужик, бутылки, хвосты и кости от рыбы. Второй на серой постели занимался с Кларой тем, что у ребёнка всегда вызывало безотчётное отвращение. Повернулся и ушёл, расчётливо прихватив пустую бутылку. В продуктовом купил в бутылку подсолнечного масла, полбуханки чёрного липкого хлеба и целую пачку соли. Следующий ход – добыл рыбы, только две, больше взять отказался. Теперь у него было всё. Всё для жизни, для сытого существования. Он не беспомощный птенец, он большой, уверенный в своём будущем мужчина.

Без стеснения, как хозяин, вошёл в дом, взял со стола нож, из шкафчика – две тарелки. Оттолкнув пьяного, схватил тяжёлую сковороду и под навесом во дворе занялся своим мужским делом. Поднял вьюшку, туда газету, щепки, без страха впервые чиркнул спичкой, развёл огонь, начали шипеть сырые поленья. На углу их переулка под водой колонки почистил рыбёшки, бросил внутренности невесть откуда набежавшим кошкам и без тени сомнения плеснул масло на нагретую сковороду. Вот уже посолил рыбу, и она шипит, скворчит, жарится.

В ближайший выходной дядя Анисим подарил ему одну из своих удочек, и они целый день ловили вместе. С этого дня Лёнчик перестал выпрашивать рыбу, ловил сам. Хватало для него, Клары и дяди Анисима. Жарил  самостоятельно, да и был теперь при деньгах. Какой-то из кавалеров обронил под стол тридцатку с Лениным в овале. Тридцатка (бутылка водки с закуской), пошла на хлеб и масло, хватило и на лакомство – пряники-жамки и конфеты-подушечки к чаю. Вот это  жизнь!

Осенью Клара сообразила сдать малую спаленку красивому, чисто одетому одинокому мужчине. Сдала «бессовестно дорого», по словам Полины, 100 рублей в месяц. Он только приехал, не знал, что почём, и ему было близко до работы. В депо он был единственным фрезеровщиком. Это была его старая специальность. Перед войной он окончил Театральный институт, сразу фронт, артиллерия, два ранения. Звали его Михаил Лурье. В свои тридцать лет он моложав,  волос чёрный с проседью, прекрасно сложён, лицо подвижное, красивое. «Сразу видать – человек из хорошей семьи», – судачили соседи.

Михаил получил направление в проскуровский Музыкально-драматический театр, но там шла перестройка, город был накануне переименования, чиновники занимались поиском места для памятника гетману Богдану, и начинающего артиста попросили пока поработать в Изяславском депо и ждать вызова.

В первый же вечер мутная Клара поняла, что с Мишей, кроме отношения хозяйка-квартирант, другого ничего не светит. Взяла аванс и закатила грязную оргию. С гармошкой и постыдными звуками. «Танки грязи не боятся», – говорили фронтовики. «Артиллерия подавно!». Михаилу было наплевать на шум и пьяную бредятину. Он закрылся, поужинал, лёг почитать перед сном. Через час услышал стук в дверь с улицы. «Да, удачно снял комнатку»,  – подумал Миша. Опять стучат без всякой реакции со стороны хозяйки. Когда стали стучать кулаком и ногами, с улицы раздался окрик «Откройте, милиция!», Михаил открыл засов. Вошёл Толя Селищев, сержант милиции в должности участкового.

– Вы кто, документы?.. Так…квартирант. Хорошее нашли место. Эта Клара совсем обнаглела. Сколько закрывал глаза на её безобразия, так она ребёнка на улице оставила, мешает ей, видно. Вы разрешите, пусть Лёнчик пока посидит у вас, я прекращу это безобразие. Будьте рядом, товарищ Лурье.

Он рывком открыл дверь и от того, что увидел, только со злостью плюнул. От выходящего смрада поперхнулся. Закрыв дверь, скомандовал:

-По одному выходи в коридор!

Первым после значительной паузы вышел невменяемый гармонист.

-Пилипенко, у тебя же семья! Чтоб в последний раз! Убирайся!

-А ты, Хома, паршивец, три дня не выходил на работу. Жди завтра нагоняй.

Третий не выходит, увлечён. Толя позвал его раз, второй, третий. Снял свой сержантский ремень с бляхой, намотал на ладонь. Вбежал на минуту в вертеп, из него послышался истошный вопль. Пауза, на свет появляется замызганное чучело с криком и матом. Тут Толик показал, кто хозяин в стране с самым передовым в мире строем. Не разбирая куда, бил тяжёлой пряжкой. По спине, по шее, по рукам и бокам. Закончил тем, что спустил с крыльца, энергично сработав пудовым сапогом.

-Переночует в участке!

Миша вошёл в свою комнату и с удивлением увидел несчастное, сжавшееся за шкафом, нахохлившееся и испуганное существо, о котором забыл. Погладил по рыжей головке.

– Куда ты, маленький, оставайся. Там отравишься.

Спал Лёнчик, тесно прижавшись к спине такого большого, надёжного, тихо сопящего мужчины. До того, как заснуть, он лежал и улыбался. Какое блаженство быть вместе. Да ещё с таким чистым, красивым дядей. Он взял его в свою постель и долго разговаривал, обняв его, гладил голову, щёки. Вот бы такого папу! Вот бы всегда жить с ним!

На следующий день после работы фрезеровщика железнодорожного депо ждал не только лучисто глядящий в глаза малыш, но и горка жареной рыбы, на тарелке нарезанный хлеб и два помидора.

-Это что, мне? Спасибо, царский ужин. Поедим вместе?

Лёнька счастливо рассмеялся.

Со следующего дня Лёнчик встречал Михаила у ворот депо, хватал маленькими ручками его большую ладонь, прижимался к ней щекой, и так они шли до самого дома. Под навесом Лёнька поливал ему из ковшика, держал мыло в ладошке. Большой и сильный брал мыло из его ручки, мылил лицо, руки и клал мыло назад, в ладошку. Лёнчик сиял. Вода была тёплой, старый чугунок стоял на неостывшей плите, полотенце – на воробьином плечике.

Жареная рыба, накрытая чистым рядном, дожидалась на краю плиты. Лёнька ставил тазик с рыбой на их стол, вынимал нарезанный заранее хлеб, помидоры, редиску, подкидывал полено, ставил чайник. Входил посвежевший Михаил, брал чистую домашнюю рубашку, целовал обе веснущатые щёчки. Садились ужинать. После чая, обнявшись, гуляли по набережной.

Второй замечательный мужчина в его жизни, второй папа, как говорил себе Лёнька. Он был уверен, что любить можно только мужчину, и его любить будут только папы. Его целовали только папы, ни одна женщина не проявила не только желания приласкать, положить к себе под тёплый бок, но даже погладить по головке, обнять, потрепать плечико, попочку больше, чем один раз.  «Хорошие люди – только мужчины». Даже Бабай! Если разобраться, он не так уж плох.

Прошёл год, счастливый год Лёнькиной жизни. В тёплое время он и вконец опустившуюся Клару, и дорогого папочку кормил однообразно день ото дня той рыбкой, которую дарила ему родная Горынь.

Однажды нетрезвая Клара рывком открыла дверь в комнату квартиранта. Он и Лёнчик ели вечернюю рыбку, ребёнок что-то рассказывал, им было весело и уютно вдвоём.

-Помидорчики жрёте, цыбулю. Небось, не на сухую! А женщине налить?

-Клара Павловна, выйдите, пожалуйста, и больше без стука не входите.

– А это видел? (Мат) Я в своём доме. (Мат) А ты, недоносок, (мат) что, хочешь отделаться своей поганой рыбой? Надоела вот так!

– Хорошо, Лёнчик, больше ей рыбы не жарь, надоела она женщине.…Всё?

– Правильно, не жарь. Я ухи хочу! С утречка помогает!

– Брат Митька помирает, ухи хочет, – ёрничал Михаил.

– Я не умею варить уху.

Клара схватилась за голову и ушла к себе.

– Для ухи, Рыжик, хорошо бы к плотве парочку щук, можно и ёршиков. А эти карасики только жарить в сметане.

Лёнчик знал, где ловилась щука. Но на щуку у него не было ни лодки, ни снасти. Не беда, пару-тройку можно и выпросить.

– Эй, пацан, – двадцатипятилетнего рыбака удивило не обращение, а то, что эта «шмукодявка» умеет разговаривать, даже кричит – пацан, брось щучек на юшку, батьке потрафить.

В этом городе рыбой делились. И он ловил их, летящих к нему длинноносых и зубастых, колющих острыми плавниками. Полина научила и этой премудрости, уха вскоре стала получаться наваристой и духовитой.

Ай да Лёнчик, ай да рыженькая букашка, божья коровка!

От щуки и пострадал агнец.

Как-то летящая в руки щука острым, как шило, носом вонзилась межу пальчиками. Руку жгло, он махал ею вместе с воткнутой, как стрела, рыбой. Наконец, страшная хищница свалилась, и, изгибаясь, долго прыгала по траве. Её участь была предопределена, она попала в уху. А Лёнчик с месяц ходил с раздутой, обмотанной тряпкой рукой.

Однажды Михаил не на шутку испугался. Выйдя с ночной смены, он на привычном месте не увидел своего рыженького. Огляделся, побледнел, пошёл быстрым шагом, побежал. У него были худшие предчувствия. Одним прыжком он влетел в дом, увидел поникшую полуодетую Клару, каких-то женщин и Толю, вездесущего и неизменно бодрого участкового.

– Где, где? – заорал Михаил.

– Успокойтесь, Лурье, сядьте, вы-то нам и нужны!

– Как сядьте! Где ребёнок? Что с ним?

– Лёня был на речке, ловил рыбу. Сейчас в нашей детской комнате. Чтобы не было криков и истерик. Есть решение женкомиссии и суда гражданку Ляшко направить на принудительное лечение. Сроком пока на полтора года. Сына Клары надлежит поместить в детский дом. И вот теперь она заявляет, что Лёнька живёт с вами, и все его вещи в вашей комнате. Почему, это ваше дело. Нам нужна его метрика, свидетельство о рождении. Вы видели его документы?

– Нет, конечно… Ничего не понимаю, жили тихо, никого не трогали…

– Тихо, говорите? Товарищ Ерисова, кликните Ежи Станиславовича. Он на крыльце….Скажите, товарищ Кавецкий, что побудило вас и ещё троих соседей написать заявления с требованием покончить с оргиями и прикрыть рассадник разврата. Вот Лурье говорит, что жили они тихо, никому не мешали…

– О, ваш тихий menage a trios отравлял жизнь всему кварталу, наши дети не спали от громкой неприличной ругани, извините, мата, пьяных песен, гармони…

Дверь заскрипела, вошла важная дама, зав. дошкольным сектором.

– Из области пришёл ответ на наш запрос в УзССР. Выходит, что гражданка Ляшко не усыновляла Найдёнова Леонида, увезла его самовольно, фактически похитила, без санкции руководства детдома, без документов. Дело подсудное.

Помолчали…поахали…

– В общем, так. Тут всем хватит. Не хочешь, Клара, загреметь надолго в кичу, прямо сейчас подпишешь заявление об усыновлении. Ты поняла, о чём речь?

– А сажайте! На кой мне этот гадёныш? Я от его рыбы уже на стену лезу.

– Так, значит? Ну, пеняй на себя!…Что-то надо придумать…

– А мне, мне можно? Отдайте Лёньку мне. Он любит меня! И я его. Отдайте.

Через неделю Лёнчик стал Леонидом Михайловичем Лурье, на всю жизнь. В тот день главным для Лёнчика оказалось не имя и не фамилия. У него был папа, настоящий любимый папа.

Они отчистили и отмыли дом. И стало им в нём тепло, и жили они в любви, и, казалось, так будет вечно. Тогда и сказке нашей был бы конец, счастливый конец, хэппи-энд, неизменный атрибут сказки.

И приходится в который раз напоминать, что пасьянс там, на небе, не мы с вами раскладываем, нам даже не дозволено издали заглянуть в книгу судеб, хотя б одним глазком.

Прошёл счастливый год, осенью Лёньке идти в школу, в первый класс. И для Михаила проиграл рог судьбы. Пришёл долгожданный вызов. Вызов в мечту, в театр, в замечательный город Проскуров, переименованный в честь известного 300-летия.

Проблема – актёрская зарплата копеечная, квартиры не снимешь. Зато дали общежитие. Но что делать с Лёнькой? Задача нерешаемая. Отказаться от театра? Выход подсказал Анисим Павлович.

– Ты, Миша, езжай, работай. Деньжат ребёнку на хлеб оставь, а уж рыба,  грибы, картоха да огурцы у нас задарма. Устроишься, к сентябрю и заберёшь, а то зимой шамовка только на базаре да в магазине. А тетради, ручки, чернила? Сумку тоже надо.

В последнюю ночь они не спали, разговаривали, мечтали. Утром Михаил прижал к себе трогательное худенькое тельце, поцеловал и велел ждать. Лёнчик долго смотрел вслед поезду, потом пошёл и начал ждать. Михаил писал Анисиму о своём житье, о том, что приехать навестить пока не может, график в театре жёсткий. К сентябрю он не приехал. Октябрь, ноябрь. После праздников явился к ним всегда бодрый и подтянутый уже старшина Селищев.

– Слушай Анисим Палыч, и ты, божье создание, дальше так продолжаться не может. Ребёнок полгода беспризорный, буду оформлять в Новоград-Волынский, в детдом. Там и оденут, обуют, дадут приют. Там и школа, и коллектив.

И тут случилось невероятное. Лёнька заорал. Он был неузнаваем, сам себя не узнавал:

– Неправда, неправда! Уходи, ты плохой человек. Я не беспризорный, за мной папа приедет. А ты уходи!

Но Толя Селищев был хорошим человеком. Он обнял, прижал к себе детское субтильное тельце, гладил, говорил тихо и успокаивающе. Тогда и сказал Анисим:

– Не верю, не мог Мишка обмануть, не мог отказаться от дитяти. Может, умер или болеет сильно?

– Он жив, здоров. Я встречался с ним, ходили, говорили, рассуждали. Михаил в безвыходном положении, локти себе кусает. Он не забыл Лёньку. Человек он простой, открытый. И опыта никакого. Прибрала его к рукам женщина, артистка того же театра, постарше его, но красивая, он у неё третий муж. Она в положении, получают они чуть, снимают комнату, работают, как кони. А родится ребёнок, им хана, Михаилу не позавидуешь. Может и надорваться. Так что, Лёнчик, ты мужик умный, у тебя вариантов нет. Но ты сильный, выживешь!

Всё это Лёнька выслушал с широко распахнутыми глазами. В них был ужас, он  понял и принял удар. И вдруг впервые в жизни неожиданно для себя зарыдал, завыл по-детски, с ручьём слёз, катался по подушке, не мог остановиться, икал, хрюкал, кашлял. Рыдания прекратились тоже неожиданно. Он умылся и стал всё больше и больше походить на прежнего Лёнчика. Что поделаешь, от спокойной жизни расслабился, отвык от ударов, упустил кончик своей философской нити, если так правомерно определить случившееся.

Продолжение следует

Владимир ТАЙХ