Странный, странный Ленчик

 

Автор о себе

Родился в Одессе. Чудом мне, пятилетнему, удалось с мамой и младшим братом в кузове грузовика ускользнуть из г. Львова от наступавших лавин вермахта. В 45-м вернулись в Одессу. В 1958 году окончил Одесский политехнический институт, электротехнический факультет. Работал в г Пензе, затем был переведен в Москву, где 30 лет занимался разработками в известном институте ВНИИЭМ. В 70-летнем возрасте неожиданно для себя начал писать. Первая повесть «Мира» – на материале моего отрочества. В 2010 г. вышла в Москве моя большая книга, более 600 стр. Повести и рассказы.

Живу в Германии.

Раннее детство (страшное)

Его первое самоосознание, а скорее всего первое воспоминание о самом себе, глубоко засевшее в коре больших полушарий, относится ко времени, когда ему едва стукнуло три года.

Он, как семя одуванчика, летящее по ветру неведомо откуда, неведомо куда и   попавшее в тот благословенный среднеазиатский детдом, в благословенные послевоенные, те самые сороковые. Главным чувством, обуревавшим не по годам маленького рыженького нашего героя, «воробушка», как его называли, было то постоянное чувство голода, которое излучали глаза всей полуторосотенной стаи обитателей того детского дома. Нет одинаковых детей. Даже среди одетых в те совершенно одинаковые тёмно-серые мадаполамовые сарафаны – и мальчики, и девочки. Однако же Рая Болотина – самая красивая, Элида – воображала, Тимур Чёрный – самый сильный, Галя Полетаева…впрочем, определить, в чём Галя самая-самая тогда никто не мог, хотя что-то было, несомненно. Она была, говоря сегодняшним языком, сексуальна – тело, движения, мимика этой девочки были не детскими. Женщина в миниатюре. Её обожал пятилетний Вова Гольдин, он бегло читал и считал, как арифмометр. Он самый умный!

Рыженький Лёнчик тоже был самым…самым голодным. Представляете, что это, быть самым голодным в стае, каждый волчонок которой мечтает о хлебной корке? Он был очень маленьким и слабым, к тому же нерешительным, потому и медлительным, заторможенным. Он не успевал схватить свою пайку, возможно, не принимал устройства того мира, где сильный и ловкий вырывал крохи чуть не изо рта ближнего своего. Он не бегал, не играл в шумные и суетливые игры. В его привычке было расслабленно стоять, направив широко открытый взор на пейзаж, на пыльное дерево с белёсыми узкими листиками, на полуразвалившиеся хибары  родного детдома, а также на  своего сверстника или на взрослого, повергая порою их в смущение.

В его глазах – печаль и вместе с нею какой-то светлый поток. В нём – ожидание. Чего? То ли ласкового слова, может, кусочка хлеба, а вдруг кубика сахара, леденца.

Сколько на свете прекрасных вещей! О них любили рассказывать девочки. То, что всё это не доставалось ему, не огорчало – таков порядок в этом мире. И ещё. Лёнчик никогда ничего не просил, его состояние выдавала обильно выделяющаяся слюна, которую он в силу своей заторможенности не успевал глотать и постоянно пребывал с совершенно мокрой до живота частью сарафана.

Руководили всей этой оравой четыре воспитательницы. В редкие дни службу радовали присутствием все четверо. Ещё реже их посещал директор – громадный не то узбек, не то татарин, в неизменной тюбетейке и расшитой безрукавке. Он не общался с детьми, не слышали дети и его руководящих указаний персоналу, но всем, от малышей до старших, от нянечек, работниц на кухне и до воспитателей этот ходячий шкаф с непроницаемым лицом внушал настоящий страх. Звали его за спиной «Большой Бабай».

Воспитательницы тоже были достаточно суровы с питомцами. Редко кого из детей они знали по имени, фамилии, большую часть даже не знали в лицо. Никто из них никогда не разговаривал с детьми. Что тратить время на недоразвитых, почти тараканов. Эти дамы с брезгливой миной быстрым шагом обходили палаты в разбросанных по территории халупах. Цель этих обходов – исполнение приказа Большого Бабая. Жители этих халуп были далеко не тараканы. Уже в том раннем возрасте некоторые из них по способностям и интеллекту явно превосходили этих преступниц. Ибо неисполнение работы воспитателя, лишение несчастных сирот даже той дозы официального внимания и тепла, которую им оплачивает казна, не только преступно, отвратительно!

Из перечисленных четырёх особ наиболее доступной была молодая, немного ущербная девица Клара Ляшко. На неё и повадился смотреть неподвижный с распахнутыми и грустными глазами такой милый и жалкий рыжий воробушек.

-Ну что уставился? Иди гуляй! Чего тебе, маланчик рыжий?

Или:

-Ты что опять пришёл? Я тебе понравилась? Давай, мотай во двор!

Или:

-Опять ты за своё? Пошёл вон! Тебе по….(попке) надавать? Чеши отсюда!

Но раз как-то непроизвольно она провела рукой по его рыжей, вызывающей жалость головке и была поражена, как ударом молнии. Она не поняла, что с нею случилось. Она не заметила, как прикрылись под её рукой его большие серо-зелёные глаза, не заметила движения скрытого блаженства на его личике, едва уловимого поворота головы, ласкающей её руку. Она всё это почувствовала. Как? Сама не поняла. Только вдруг душный комок стал распирать гортань, в глаза будто снаружи что-то брызнуло.

-Это что же? Тебя никто, никогда, ни разу…ни разу в жизни не погладил по голове? Не приласкал?

И в порыве незнакомой, впервые ощутившейся жалости она прижала рыжую головку к своей щеке.

Справедливости ради следует сказать: такого, естественного для женщины, душевного порыва у неё больше не случалось. Вопрос, кто из этих двух существ более несчастлив, праздный – неудобно даже подсказывать ответ, не буду обижать своего умного читателя.

Далее – странный диалог:

-Ты говорить-то умеешь?

Он молча смотрит глазами, полными грустного восторга.

-Ты, может, есть хочешь?

Он молча смотрит глазами, полными грустного восторга.

Вообще-то она сказала «жрать». Потом:

-Да что спрашивать, кто ж из вас когда не хочет?

Она развернула свой бутерброд, принесенный на обед. Собственно, их было три, положенных один на другой. Сняла верхний ломтик хлеба, подала ему. Его глаза снова чуть прикрылись. Теперь от потрясения. Господи, хлеб! Хлеб, ещё хранящий запах варёной колбасы. И это – впервые в жизни. Ему дали, дали, дали хлеба.

-Ну, теперь ступай! Что смотришь? Да иди ты во двор, вон на пеньке садись и ешь.

И тут опять её чёрствый ум посетило нечто новое. Новое для неё, не для её собеседника – хлеб во дворе отберут.

-Ты такой рохля, сиди, я тебя закрою в кладовке. Выпущу через час. Если чего, горшок у двери.

Потом, проходя, заглядывала в каптёрку. Через час большая часть хлеба всё ещё в руке, неужели не голоден? Потом разглядела. Мудрый рыжий воробушек откусывал микроскопические кусочки и медленно, с видимым удовольствием рассасывал эти крошки. Не жевал, не сосал. Рассасывал.

Через два часа он доел тот небольшой ломтик хлеба и уснул. Уснул от нового чувства непривычной сытости.

С того дня у Лёнчика началась новая жизнь. Закончилось его сиротство, мир, построенный в его головке, стал разваливаться, рассыпались установившиеся в нём категории.

Первая – мир огромен, простирается от зарослей кривых деревцев, растущих вдоль арыка за стеной детдома, включает многочисленные мазанки и отдельно стоящие развалки, место игр в войну, в прятки, чехарду, детдомовский «сад», и заканчивается каменным домом Большого Бабая недалеко от ворот, за противоположной стеной детдома. Когда у Бабая жарили барашка, под забором собирался весь детдом. Нюхали, закрыв глаза, сосредоточенно. Мешала высокая саманная стена. Вожделенный мясной дымок от мангала крутился, слоился у её основания, переваливали через стену жалкие струйки. Аромат покрепче вдыхался у ворот, но у них не постоишь, задержишься на полминуты – получишь хлыстом по спине. У старого привратника Ахунда рука как из железа. Поговаривали, у Большого Бабая есть дом ещё больше этого, в богатом Кулкудуке.

Вторая – в этом мире никто никому ничего за здорово живёшь не даёт. И это нормально. Поэтому не просто глупо, пагубно ждать подарка, доброго слова. Ещё преступнее по отношению к самому себе просить что-либо, то есть попытаться нарушить вековой незыблемый закон бытия. Бесплатно раздаются только пинки и затрещины!

Третья – правит в этом мире только сила (в эту категорию включалась также нахрапистость, наглость, хитрость, отсутствие моральных принципов). Сильный всегда отберёт хлеб более слабого, более сильный примет сторону сильного, но никогда – слабого.

Четвёртая – чтобы выжить, не следует удивляться, огорчаться, тем более возмущаться или протестовать, тем самым разрушая себя. Мир надо принимать таким, каков он есть, понимать метафизически, к чёрту динамику!

Пятая, шестая…Уверен, у проницательного читателя возникли некоторые сомнения, действительные ли мысли трёхлетнего запуганного малыша излагает автор? Откуда только берётся это недоверие? Ведь описывал же блистательный Джек Лондон мысли замечательного существа по имени Белый клык! Автору же остаётся перевести язык чувств, догадок, печального опыта на язык слов, который  лишь весьма приблизительно, часто хромая и увязая в терминах, может раскрыть суть излагаемого.

Как уже было сказано, жизнь маленького Лёнчика кардинально изменилась. Каждое утро рыженький воробушек встречал входящую в ворота нескладную Клару. Его глаза сияли. Клара шла в свою каптёрку, иногда обняв его цыплячьи плечики, но всегда совала ему что-нибудь вкусненькое – чёрную горбушку, яйцо, печеньку, реже конфетку – ириску или подушечку с повидлом.

Важнее для него было то, что она разговаривала с ним, рассказывала о своих делах, задавала вопросы. Он не отвечал, но млел и таял от звуков её голоса.

Счастье его длилось вот уже полгода, когда ему по записям исполнилось четыре. Настоящего дня его рождения, конечно же, никто не знал.

-С днём рождения, рыжок! Смотри, что я тебе принесла.

Он перестал дышать. О таком и мечтать он не смел. В его худющей лапке настоящий большой ярко-красный петушок на строганой щепочке. В каптёрку она вела его за руку. К пути их следования сбегались стайки с горящими глазами. Клара из разрозненных собрала достойную своему выступлению аудиторию:

– Шакалы – сказала она своим чистым баритоном – вижу, вижу каждый хочет лизнуть. Полижите друг другу… то самое.  Речь о другом. Если за это кто тронет маланчика, хоть сегодня, хоть послепослезавтра, убью и закопаю на мусорке.

Народ безмолвствовал. Во-первых, она угадала их мысли, во-вторых, они ей поверили. Эти детки не верили лишь в обещания чего-нибудь хорошего. Лёнчик в это время тихо стоял, широко раскрыв лучистые глаза. Как ему было бы хорошо, если бы шакалы отобрали злосчастного петушка.

 

* * *

Один из наиболее запомнившихся дней в его жизни – день четырёхлетия. До завтрака он трижды облизал петуха. Какое чудо жжёный сахар, сахарное стекло. Потом он осторожно отгрыз нижнюю часть хвоста и с нею за щекой ел пшенную кашу, свой завтрак в столовой, на закуску тёплый чай из концентрата с ломтиком хлеба.

Смешное зрелище представлял этот маленький Лёнчик. Из-под сарафана, как из-под платьица, две незагорелые кривоватые ножки, иногда в чулочках. Сбоку из вырезов – две незагорелые ручки без намёков на мышцы. Руки и ноги его чем-то, может, толщиной напоминали конечности сороконожки. На тонкой грязноватой шейке маленькая головка с рыжими волосами, стриженными под машинку. Белая в веснушках треугольная мордочка, на ней никогда никаких эмоций.

А вот  глаза этого дитяти – нечто особенное. Внимательный наблюдатель нашёл бы в них многое, не свойственное возрасту их обладателя. То откровенный сарказм, то издёвку, бесконечное удивление, обещание любви, восторг, полное доверие, или полное недоверие, понимание скрытых причин, заставляющих взрослых врать. За этими глазами – вселенная! Найдись желающий исследовать их, сделал бы на них диссертацию.

Ах, Лёнчик, Лёнчик! Он способен был вызвать такую щемящую жалость, такое непреодолимое желание пригреть, обласкать  несчастное созданье сие, способен был задеть душу, раскрыть сердце не только чувствительного,  нет, нормального человека.

Да как же, поди, найди его!

«Этот день взвидал, чего не взвидят сто…»

После завтрака он робко заглянул в каптёрку, Клара читала растрёпанный,  засаленный, с крошащейся обложкой роман. Малыш тихо сел рядом, склонился, затем припал щекой к её бедру и уснул, чего с ним до сего дня не случалось. Клара разбудила его перед тем, как они вместе пошли на обед.

Известие об утреннем петухе и грозной речи Клары разнеслись по огромной территории со скоростью телеграфа. В первый раз этой безответной рыжей птахе выдали обед в положенном объёме. Справедливости ради заметим, что это был и последний раз.

После обеда немного погулял, и снова его потянуло туда, в каптёрку. И он не пожалел. Клара была на редкость в хорошем настроении, напевала, что-то шила. Ей позарез нужен был собеседник:

-Вот ты всё рыжик, воробушек, а по личному делу ты Найдёнов Леонид. Тебе, оказывается, сегодня четыре года. Смотри, мне к лицу лиловое? И туфельки белые. О, надо зубным порошком подкрасить. Тебе, Лёнчик, могу открыть секрет. Меня директор, Ахмед Бабаевич, замуж зовёт. Такой мужчина! Большой, сильный и, главное, богатый. И дом, и отара. Сегодня иду к нему знакомиться с роднёй. Я сейчас добрая. Жаль, что ты, воробей, немой, а то забрала бы с собой, когда перееду в его дом. Вырос бы, работал по дому. Говорить вот только с тобой.…А что, подруга Машутка разговаривает часами с котом своим Рудиком, тот только мурлычет. Как ты. Через час у вас ужин, потом ещё личное время. Как пробьёт Ахундик по рельсу отбой, покрашу губки, тут и Ахметик придёт за мной.

А что же Лёнчик? Очень ему хотелось увидеть, как придёт Большой Бабай. После ужина заполз он под дощатую горку, ту, для самых маленьких. Отличная позиция. Он видит всех, его никто.

Вот рельс возвестил отбой, на крыльце появилась нафуфыренная Клара. Вот от ворот уже движется гора мяса и жира, Бабай. А дымок, самый вкусный дымок защекотал ноздри. Подошёл Бабай, Клара смущённо протянула ему ладонь с обгрызенными ноготками. Поздоровались, пошли к выходу, ворота никто не охранял. Ахмед волосатой лапой прихватывал Кларины ягодицы, представлявшие два толстых вертикальных блина, ходивших ходуном под его источавшей похоть конечностью

Маленький смешной человечек незаметно преследовал парочку. Да  им и не   до него было. Они прошли ворота, он за ними. Запах жареного мяса стал уже нестерпимым. На большой открытой террасе – стол, на нём блюда и кувшины. Они не успели поесть. Бабай всё что-то говорил с какой-то жирной улыбкой, Клара, Лёнькина любимая Клара, глупо хихикала в ответ. Но вот Лёнчик услышал её визгливое «Не надо! Ахметик, обещал ведь сначала в ЗАГС, я ведь девушка, давай распишемся! Милый, так нельзя! Ну, куда?! Сам после этого не будешь меня любить!» Она кричала, а огромный Бабай её, уже совсем голую, бросил в угол на жёсткий топчан. Из неё только вырвалось глухое «хх-ха!». Он мгновенно сбросил с себя одежду, и несчастный малыш онемел и замер, неожиданно впервые увидев страшные, омерзительные мужские гениталии. Не человека – гориллы.

Смешной Лёнчик был в столбняке, когда до него дошли истошные крики его женщины. Он увидел Клару, извивающуюся, под тушей Бабая, и Бабая, бьющего и бьющего наотмашь её по лицу. Её нос, уши,  рот, все в  крови. С криком выскочил  Лёнчик из-за тумбы, за которой прятался, пищал голосом цыплёнка «проклятый Бабай, отпусти маму», какие-то слова из матерного лексикона старших детей, которые не понимал. Весь в слезах, слабыми двумя ручками вцепился в одно ухо  насильника, продолжая кричать. Бабай замахнулся, но вдруг замер:

-Э, почему твой лицо чёрный, как у негру?

-Отпусти маму, вонючий верблюд!

И в ответ что-то вроде:

-Кутак жидовый…

После этих слов Лёнчик перестал существовать. Он провалился в другой мир и не понимал, почему глаза не видят, страшно горело лицо, особенно ноздри, глаза, губы. Носом и ртом вместе с воздухом он вдыхал настоящий огонь. Лицо закрыло липкое и жгучее. Маленький человек не знал, сколько времени это продолжалось, пока он что-то понял и стал стряхивать с лица налипшее. Потом какой-то тряпкой протёр глаза и лицо. В большой чаше-пиале – вода, он брызгал на всё ещё пребывающее в огне лицо, вытирал .Стал что-то видеть. Клара лежала на топчане совершенно голая и стонала. Её ноги были в крови. Волосатый Бабай сидел рядом за столом и, почти не жуя, поглощал кусками мясо.

-ЗАГС захотела, грязная уруса, жвачка верблюда, помойка собачия… подстилка для облезлого шакал.

И жрал, жрал…

-А ты, семя ишака, не подавился? Такой вкусный томат, травы, перчики. Для  шашлик не осталось, на твою морду весь аджика ушёл.

Лёнчик смотрел на поверженную неподвижную маму, не в силах пошевелиться. На его синем воспалённом лице, в его обожжённых глазах стоял недетский ужас, голова, казалось, заледенела – волосы поднимались дыбом.

Вот  нелюдь перестал жрать и при ребёнке, портя воздух и рыгая, в который раз принялся насиловать  жертву свою, раздирая её свежие кровоточащие раны.

Наконец, когда иссякло его преступное и подлое вожделение, он ушёл, грязно ругаясь, и плюхнулся на свою постель, даже не подумав помыться. Он тут же уснул, захрапел, продолжая портить воздух.

Маленький смертельно перепуганный ребёнок на цыпочках подошёл к ней, с кровоточащими рваными ранами, плакал «мама, мама», целовал её ноги, испачкав личико в постыдной крови… И тут и Клара блеснула знаниями в области грязного мата. Изругавшись, «мамочка», собрав недюжинную силу, чудовищным ударом пятки размозжила слабую детскую грудь. Хрустнули его неокрепшие рёбра, горлом хлынула кровь.

Вскрик и звук падения рыжего ангелочка неожиданно разбудили Бабая.

-Падаль, блевотина шакала. Ты убила дитя невинный. Вот верёвка. Когда мы с Ахундом вернёмся, чтобы ты висела и не поганила своим вонью землю.

На старенькой полуторке, принадлежащей детдому, они отвезли неживого Лёнчика в санчасть в нищем кишлаке. Эта санчасть ютилась в тесной мазанке, но в ней был врач, настоящий, истинный. Ссыльный, бывший фронтовой хирург АБ, Аркадий Бельцкий. Они разбудили Аркадия Александровича в три часа ночи, и он трое суток спал лишь урывками, сидя, спасая жизнь ставшего дорогим ему маленького существа.

Великий АБ в бессонные часы срастил все обломки рёбрышек, расправлял и раскладывал на свои места тонкие детали  хрящиков его гортани.

-Этот ангел, жертва бесчеловечной жестокости, должен не только жить, но и говорить, свободно дышать. Он мне как сын, любимый сын. Он будет счастлив. Мы с ним будем счастливы.

Аркадий Александрович, один из умнейших людей времени, был окружён плотной аурой, дарящей доброту, тепло, врачующую страждущих.

Затянутому в бинты, маленькому, не понявшему, куда он попал и что с ним случилось, до крайности ослабевшему зверьку теперь не хотелось даже есть.  Его единственным желанием было смотреть на большого, измождённого, но такого красивого человека. Тот подолгу сидел у его кровати, держа руки так, будто хотел обнять его саднящую грудь, его гордо, в котором будто сидел гвоздь. И по всему его маленькому телу начинало разливаться тепло, боль уходила, он засыпал и во сне чувствовал живительные волны в своей изломанной пташьей груди, он боялся проснуться и не увидеть рядом этого человека. Мы-то с вами знаем: первого в его жизни встреченного настоящего человека. Более того, лучшего из встреченных в достаточно продолжительной жизни маленького Лёнчика.

Приходя и перед уходом этот посланец небес в белом халате тёрся носом о Лёнькину щёчку, бормоча «бедный воробушек» или, когда настал кризис, совсем непонятное «держись, держись, маленький, надежда моя, без тебя я умру, жизнь моя не будет стоить и полушки. Вот тебе ещё силёнки, вот поддержу сердчишко, заживляю, заживляю…держись, будь сильным, воробей».

Однажды утром больного насмерть перепугал ворвавшийся в палату весёлый Бабай. В его руках орал, бился, опасно вырывался сам дьявол. Вскоре вбежал Аркадий, выпроводил кошмарного Бабая, затем они вошли вместе.

-Ты, дорогой Аркадий, большой человек, выходил нашего малыш. Скушаешь угощений, Лёнька, что я привёз – три хороших кур – станешь совсем здоровый. Якши! Ещё привезу. Кишмиш, барашек. Я не зверь. Я под небо хожу, аллах на меня смотрит. Вот его документ, справка. Надо, поедем в облОНО. Бери малчик себе, Аркадий. Что говорищь? Клара? Этот баба ему не мама. Этот блияд сам в мой постель лезет, буду выгонять скоро. Грязный очень. Досвидання, Лёнька, расти, батыр!

Утром Лёнчик проснулся от незнакомого сногсшибательного запаха. И вот уже волшебник в белом халате входит с тарелкой чего-то совершенно дивного.

-Лёнчик, покуший моя бульончик (голосом Бабая).

И Лёнчик впервые в жизни радостно рассмеялся.

Прошёл день, прошёл второй…потом Лёнчик перестал считать дни.

Он был счастлив. У него был отец, папа, да какой папа! Лучший в мире.

По вечерам папа выходил гулять с Лёнькой на руках, через неделю одел его в новую рубашечку, штаны, туфли. Сарафан отец хотел сжечь, забрала соседка. Теперь они шли рядом, держа друг друга за руку.

Четыре месяца блаженства, четыре месяца новой, настоящей жизни. Этой его жизни не суждено было сбыться.

Ещё не наступили холода, как возле дома Бабая  остановилась арба с  запряжённым грустным трёхцветным ишаком. Женщина привязала вожжи к колу, покрыла голову и вошла во двор. В повозке остался закутанный в чёрное одеяло нахохлившийся и сжавшийся в комок знакомый нам Лёнчик. Хозяйка экипажа – соседка Аркадия Бельцкого.

-Беда, Ахмед! Аркадия забрали. Говорят, всех чешут по второму разу. Как бы Лёнечку не забрали в детдом для членов семей этих…врагов народа.

Бабай взял Лёньку на руки, прижал к себе, внёс в дом.

На следующий день поезд мчал завёрнутого в то же одеяло маленького человечка с изрядно подпившей Кларой на Север, потом на Запад, через Россию, в украинский город Изяслав, родину Клары.

 

Второе детство (убогое)

Город Изяслав никто не называл городом – деревней, селом, в лучшем случае посёлком Каменец-Подольской, позже Хмельницкой области. Но Лёнчик, в своей жизни не видевший дома выше саманной мазанки, понял, что попал в настоящий город. Это и был настоящий старинный город, на 60 лет старше Москвы, на берегу чудной рыбной реки Горыни. В городе – руины древнего замка, которому 400 лет, крепостные стены с воротами, башнями, барская усадьба, настоящий  дворец. Древние костёлы, вонзённые в небо, охранялись солдатами. Там были воинские склады.

Клару на перроне встретил родной брат Анисим, сообщил, что квартирантов, живших в её части дома, он попросил съехать, что теперь у неё с Лёнчиком две комнаты с кухонькой, двумя чуланами, а, главное, с отдельным ходом. Лёньке он понравился сразу, как только сунул ему в руку огромную плитку шоколада. До дома дошли пешком.

-Вот и живите. Что по чужим углам мыкаться? Квартира у тебя, Кларушка, вся обставлена, убрана, в казанке картошка, на столе постное масло, хлебушек, цыбуля. Повечеряйте и спать. А мне на смену. Допобачення.

Как только он ушёл, Клара отобрала шоколадку, положила в шкафчик. Лёнчик не расстроился, у него выработался стойкий философский взгляд на неожиданные подарки судьбы. Хотя  запах того, что находилось в станиолевой, а сверху в красивой бумажной обёртке, его необычайно заинтересовал.

Потекли день за днём. Теперь уже пятилетний Лёнчик кормил Клару. Она, вы уже догадались, от природы ненавидела работу, всякую работу. О необходимости работать ей говорили многие, каждый по многу раз, начиная от добряка-брата. Этот список продолжали управдом, члены комитета по делам занятости, куратор от райисполкома и заканчивали дамы из женского комитета. Был ещё и милиционер Толя Стелищев. После его визитов Клара наутро выходила трудиться и работала максимум два дня. После чего её выгоняли. За непомерную лень, за непомерную грубость и дыхание, разящее дешёвым алкоголем. Справедливость требует признать, что был случай, когда эта сломленная женщина проработала подряд восемнадцать дней. Что было, то было! Однажды.

Как уже было замечено, Лёнчик рос, как бурьян в поле. Любимое место прогулок – у реки.

Не раз ребята постарше бросали его в одежде в воду, притом старались выбрать место поглубже. Как выплывал, как умудрялся выйти живым на берег, не помнил и не понимал.

Ребятки надрывали животики, орали «зырь, зырь», вытянув руку с указательным пальцем, хотя было прекрасно видно, как в трёх метрах от берега выбивается из сил несчастная исхудавшая мокрая птаха.

Наконец, он выползает на берег, надсадно кашляя и изрыгая речную воду, его бьёт крупная дрожь. Тогда он слышит «погреем недоноска» или «погреем жидёнка», или «ребя, огрызок давно не мылся, сюда, в кружок». Что бы не орали, это действие Лёнькиной драмы всегда заканчивалось одним и тем же. Ребятки становились в кружок вокруг жертвы и «грели», мочились на маленького человека, стараясь попасть на лицо. Особая доблесть – попасть в рот не могущему отдышаться малышу.

Затем орава двигалась дальше, горячо обсуждая прошедшее событие, делясь подробностями со встречными, такими же оборванцами. Откуда это всё у детей? Конечно же, от родителей. «Яко матка, так и детка», – говорили поляки, жившие у вокзала (так это звучало для непольского уха). Вожаки новой власти говорили о трудностях работы с несоюзной молодёжью, «пережитках оккупации в умах». Им возражали: «Но ведь это пионеры!». Возражающим возражали: «Пионерами эти оболтусы становятся, только надев белую рубашку с красным галстуком, а так это просто скучающие хулиганы пионерского возраста». Кто прав? Как всегда, все.

Эти несоюзные юные бандиты издевались не только над Лёнькой. Швыряли беззащитных в воду, подрезали шлейки у штанов, бросали в воду сандалики или их же в костёр. При этом бешено неестественно реготали, видя, как жертва шутки мечется вдоль берега или обжигает руки в огне. Это нечеловеческое, безмозглое истошное реготание было  существенной составляющей спектакля, доставлявшее немалое удовольствие устроителям.

Как бы то ни было, Лёнчик вскоре заставил их изменить отношение к нему. Если не зауважать, то, по крайней мере, потерять к нему интерес как к объекту для издевательств. Он всё сносил молча, не обижался, не заискивал. Когда ему задавали «для затравки» идиотские вопросы, молча смотрел изучающими глазами без страха и желания войти в контакт. Когда забросили его туфли в огонь, даже не пошевелился, вызвав явное разочарование. Потом долго ходил босым, пока не проткнул ступню, наступив на острый колышек, забитый на берегу именно с такой целью. До самых холодов ступал одной босой ногой, другой – замотанной в рулон тряпок. Переваливался с левой на правую.

-Рупь-двадцать, рупь-двадцать – дразнили мальчишки.

Осенью дядька Анисим подарил ему кирзовые чоботы от своей дочки.

Летом и осенью Лёньке хоть что-то перепадало из еды. То Клара в добром настроении кинет ребёнку корку, то кусок хлеба завалится за стол, там и засохнет. То незлая жена Анисима Полина варит борщ, шинкует капусту. Позовёт Лёньку, посадит рядом, погладит по рыжей головке, очищает и даёт ему кочерыжки, вкусные, хрустящие. На закуску морковку. Вот бы хоть чуть борща, какой аромат от него! Лёнчик с обычным светлым взглядом благодарит, идёт в городской сад, где в зарослях можно найти не до конца обглоданные кусты мелкого крыжовника, одиноко на яблонях сбиваемые камнями дички, молодые листики липы, вполне съедобные. Если выйти за крепостной вал, на поле счастливчикам попадался щавель, в роще – остатки рябины.

Зимой голод доводил до странных видений. Улица начинала подниматься одним краем, другим образуя пропасть. Лёнчик хватался за деревцо, чтобы не съехать по ледяной корке в бездну. Когда отпускало, шёл дальше.

Но вот уже не видение. Событие, оставшееся в памяти до конца дней. Лёнчик, почти шестилетний, стараясь не поскользнуться на всё покрывающей ледяной корке, присыпанной снегом, остановился почему-то у чёрного хода пекарни. А почему? Понятно, запахи, невообразимые ароматы. На крыльце появился  пекарь при полном антураже, в условно белом переднике и колпаке. В руке у него ещё горячий пончик. Господи, настоящий, целый, свежий пончик. Дальше случилось то, во что невозможно поверить. Сам Лёнчик не смог бы поклясться на Библии или конституции, что это действительно произошло. Пекарь улыбнулся, увидев такую странную, милую фигуру, и протянул ему дар небесный.

-Ешь, малыш.

И вот Это уже у него в руке. Он понимает, что надо откусить маленький кусочек, разжевать, рассосать. Вот он, такой ароматный, тёплый. Открой рот. Но что с ним? Он не может пошевелиться, он в столбняке. Боковым зрением он видит: «шакал» в ушанке, с ушами, болтающимися, как у   спаниеля, жившего при   среднеазиатской больнице, и наглыми  акульими глазами уже «усёк ситуацию» и мчит на своих снегурках прямо на него. Надо сунуть пончик в рот, что влезет,  а оставшуюся часть прижать ко рту ладонями, заскочить за спину доброго пекаря. Но тщетно, сильнейший голодный спазм сковал его горло, стало трудно дышать. Он почувствовал, как лакомство вырвали из его руки, наконец, удалось вдохнуть полную грудь и его понесло, он стал блевать зелёным и горьким, мучительно и, казалось, бесконечно.

Эту историю Лёнчик рассказал мне в преддверии своего шестидесятилетия. Я пришёл в отчаяние! Я бредил. Господи, почему нет и не может быть той самой пресловутой машины времени? Почему из нашего сытого сегодня нельзя слетать туда с сотней, с тысячами пончиков и раздать их голодным послевоенным детям, никогда не пробовавшим таких деликатесов? Сколько могло быть счастливых, радостных минут у страждущих..

Мой знакомый, профессор химии, тонкий интеллектуал, как-то размечтался за коньяком.

-О, если б была возможна так называемая машина времени! Мой отец, тоже химик, тоже профессор, как вы знаете, погиб в дни блокады. Остались дневники. Я читаю их и содрогаюсь. Какие богатства, достойные Креза или Аль-Рашида в блокадном городе, шли за бесценок! Золото, изумруды, бриллианты за буханку хлеба! Можно было бы стать сказочно богатым. Я обожаю Филонова. Иногда в минуты перед засыпанием представляю. Вот являюсь я к любимому художнику, умирающему от голода со  своей сестрой, приношу мешок хлеба. Два мешка, если понадобится. Не жалко. Это же дорогому Павлу Николаевичу. И увожу все его картины! Представляете, моя галерея, весь Филонов на Монмартре!

-Представляю. И могли бы спасти отца.

-Что вы говорите?

-Говорю, отец ваш не умер бы от голода.

-Ну-у…конечно…но это ведь нереально…Я  об искусстве. Картины, статуи, изделия великих ювелиров! Всё за еду, за вязанку дров, за бутылку керосина!

Я против такой машины времени, машины для мешков и чемоданов. Но да  будет она для души, для эфирной, нематериальной души. До слёз жаль, не сможет душа привезти пончики для детей. Но насколько она станет богаче, впитав чужие страдания.

Страдания людские – пища для души, её еда. Души наши зачерствели, отощали, покрылись плесенью. У них дистрофия от душевного голода. Возроди,  Господь,  наши души, возродимся и мы.

Аминь.

Продолжение следует

 

Владимир ТАЙХ