Стихи из книги «Душа моя – беженка…»

Впервые о Юрии Арустамове я услышал в 2006 году от человека, который вел в нашей газете шашечный раздел, – от ветерана войны, мастера спорта Зиса Плехмана. Об Арустамове, которого знал еще по Баку, он отзывался с восторгом и как о человеке, и как о замечательном шашисте (шутка ли, международный гроссмейстер, трижды чемпион СССР и чемпион Израиля по шашкам!), и как об интересном поэте. Дал почитать книгу стихов Юрия Арменаковича «Вкус полыни».

Стихи пришлись мне по душе, многие из них просто поразили внутренней силой, заключенной в неброских с виду строчках. Подборка из книги была опубликована у нас в «Кстати».

Юрий Арустамов вывел емкую, чеканную формулу, которая, уверен, пришлась по сердцу многим эмигрантам из бывшего СССР, размышляющим о своих духовных опорах в условиях новой реальности:

Моя родина – русский язык.

Тогда я еще не знал, что через три года судьба сведет меня с Юрием Арустамовым в виртуальном пространстве, на литературных сайтах (прежде всего на Поэзия.Ру), и мы будем высказываться о стихах друг друга и обмениваться суждениями о написанном другими.

В ходе такого общения я получил возможность лучше узнать и оценить этого человека. Он умел радоваться чужим удачам, как своим, и был при этом бескомпромиссным борцом с пошлостью, ложью, подлостью в любых их проявлениях.

Увы, приходится говорить о Юрии Арменаковиче в прошедшем времени: был… Он умер 17 июля нынешнего года, прожив 80 лет. Светлая ему память…

Друг Юрия Арустамова, израильский поэт Марк Шехтман стал редактором-составителем посмертного сборника его стихов «Душа моя – беженка…», вышедшего недавно в Иерусалиме. Несколько стихотворений из этой книги предлагаю вниманию читателей.

Николай СУНДЕЕВ

Юрий АРУСТАМОВ

Стихи из книги
«Душа моя – беженка…»

Моя родина – русский язык

О литаврах и лаврах не грезя,
различая и лепет, и рык,
я приписан к российской поэзии.
Моя родина – русский язык.

В этом царстве, куда ты ни сунешься,
синь певучая без рубежей.
Эта прелесть приставок
и суффиксов,
эта мудрая власть падежей!

И вздымается дым над
треножником,
отгоняет бездарностей прочь,
и апухтинским страстным
трехсложником
знойно дышит цыганская ночь.

Прозвенят бубенцы с колокольцами –
птица-тройка! И вновь тишина.
Полукровками да инородцами
обустроена эта страна.

Это осень с нежданною просинью,
это вёсен шальной карнавал.
Это в душу и песню всё просится,
а язык нам Господь даровал.

Но надвинулось время погромное,
и с поклажею легкой в руке
я покинул пространство огромное,
где поют на моем языке.

 

Колокольная страна

Россия тридцать лет живет
в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.

Георгий Иванов

 

Поднимаемся в Божие небо
или падаем в небытиё –
слаще мёда, насущнее хлеба
колокольное имя твоё.

По-крестьянски вставала с рассветом,
надломив по-бурлацки хребет,
и гусиным пером своим где-то
Пимен правду писал о тебе.

Ты – прошенье о Даре высоком
и молитва на все времена,
о, навеки воспетая Блоком
роковая, родная страна.

О, скользящий меж бурями парус
и пшеничных полей окоём,
пусть простится ненужный сей пафос
за дрожание в горле моём!

Распогодится русское небо
и смахнет, как слезу со щеки,
злую боль. И исчезнут, как небыль,
проходимцы и временщики.

И восстанешь ты в силе и славе,
искупая любую вину.
И, наверно, Господь не оставит
колокольную нашу страну.

 

Концерт Окуджавы

На задворках великой державы
мало радостей, больше забот.
Но сегодня – концерт Окуджавы.
Все заботы отправим за борт.

К утомленным войною солдатам
он придет, милосердия брат.
И не зря зарифмован с Булатом
не теперешний – прежний Арбат.

И кружился троллейбус последний
и попавших в беду подбирал.
Оператор был маг или гений:
он всё время показывал зал.
Я стихи эти помню, как святцы,
я мелодию знаю на ять.
Но хотелось туда мне прорваться
и любого по-братски обнять.

Сопричастность высокая в лицах
незнакомых, но близких людей,
а пленительный голос струится
оправданием жизни моей.

Бесконечна ночная дорога,
и не знает границ волшебство.
Я моложе его ненамного.
Он похож на отца моего.

 

Я пью за роскошь разговора

Генриетте Флямер

Я пью за роскошь разговора,
за прилетевшее письмо,
за встречу, что случится скоро,
за ожидание само,

за то, что в бурю и в тумане
надежный парус не предаст,
за то, что груз воспоминаний
дороже всех земных богатств.

За бушеванье темной крови,
всегда ведущей напролом,
за крепкий полуночный кофе
и ночь за письменным столом.

Она прекрасна, как Цирцея,
но не навечно благодать.
Нам не гулять в садах Лицея
и Апулея не читать.

Когда политики в угоду
толпе жонглируют войной,
мы тихо скажем: «За Свободу!»
и опрокинем по одной.

И, посмотрев в глаза друг другу,
пока не завершился бал,
давай читать стихи по кругу,
чтоб рок его не разорвал.

 

Италийское лето

(фантазия на итальянские темы)
Ларе Леггатт

Несравненное, ты несравнимо!
С чем сравнить виноградную гроздь,
или музыку вечного Рима,
или грохот полуночных гроз?

Убирайся подальше, тоска! Ты
панибратствуешь вечно со мной.
А на сочные травы Тосканы
солнце льёт апельсиновый зной.

Позабыты пороша и иней,
словно реверс советских монет.
Сквозь барьер кипарисов и пиний
нам аукаться радости нет.

О, Италия, ты несравненна! —
напишу в очень частном письме.
И без виз и билетов, мгновенно
окажусь в неожиданном сне.

И уйду в италийское лето,
непутевую душу леча
там, где Блок сочиняет либретто
по заказу Петра Ильича.

 

Иерусалим
(молитва)

Марку и Дорите

В этом городе странные зданья –
вместо камня и мраморных плит
он пошит из мечты и страданья,
он сколочен из тысяч молитв.

Поднимались к нему пилигримы
воспарить на его высоте.
Прокураторы грозного Рима
распинали его на кресте.

Он и чудо, и просьба о Чуде.
И запомнилось так на века:
«Если мы о тебе позабудем,
пусть за это отсохнет рука».

Жизнь бежит, и в прерывистом беге
не до мелких метаний души.
Но автобус компании «Эгед»
вверх по горной дороге спешит.

Здравствуй, город – мираж, и преданье,
и звезда на небесном челе!
Обложи нас нетрудною данью –
быть со всеми на «ты» на Земле.

Ты – небесного воинства знамя.
Потому в суете, в маете
до конца ты останешься с нами,
как строка на библейском листе.

Стишок про русскую поэзию
Не пустыня, что сохнет и мается,
а лесами заросшая ширь.
Там весной соловей заливается,
и зимою ликует снегирь.

Не прельщает гламурными Ниццами,
не сулит золотого песка.
Деревенька глухая, станица ли –
всё мое – и слеза, и тоска.

Все просторы Всевышним отмечены.
Вот — лужайка, там — биться ключу.
И гляжу в небеса эти вечные,
и другого совсем не хочу.

Не томят нас большие амбиции,
и объехать легко по кривой.
Ты позволь мне, Господь,
притулиться и
здесь остаться былинкой живой.

 

Плевако

Во дворе протестует собака
против новой отсрочки весны.
Мне приснился сегодня… Плевако,
заглянул в предрассветные сны.

Воплощение русского духа,
водопад убедительных слов.
…Пьяный кучер, больная старуха —
Ну, какой здесь возможен улов?

Но любимый Фортуной и Никой
под счастливым парадом планет,
защищал он народ безъязыкий.
А другого, по сути, ведь нет.

И радел он не только для выгод,
но на каждой из мини-голгоф
вдруг услышав: «Отец, мол, не выдай!»
помогал, словно Бог Саваоф.

Русским полем, украинским лесом
вышел к славе совсем без труда.
И наверное, был экстрасенсом.
Но зачем это знать, господа?

 

Памяти ифлийцев

Слава книгам, что не были созданы!
За собою обрушив мосты,
под военными мрачными звездами
в бой вступали мальчишки Москвы.

Ополченцами шли, новобранцами,
выбирали по росту судьбу,
неумелыми тонкими пальцами
обхватив спусковую скобу.

Не надеясь на жизнь, слишком длинную,
проходя сквозь стальной суховей,
они строки слагали былинные —
все во славу Отчизны своей.

…Называют кафе «Бригантиною»,
говорят, что стихи не горят.
Только ветер кружит над равниною
пепел книг невоскресших ребят.

И ведет нас привычной дорогою
злая память о злых временах.
И глядит снова мачехой строгою
в наши детские лица война

Что за сила нас всех отмолила,
сохранила для этой земли,
где лежат в безымянных могилах
молодые питомцы ИФЛИ?