Спасибо

Посвящается нам

 Конец июля. Билеты до Мисхора для себя и двух своих приятелей я уже заказал.  Оставалось почти ничего – сдать госэкзамен по английскому. Я бы «ни в жисть» не стал бы заказывать билеты авансом, если бы меня ждал экзамен по теормеханике.  Или по сопромату. Но английский у меня шел легко. Надо было знать и уметь передать по-иностранному тактико-технические характеристики 20 советских самолетов и 10 вражеских, уметь перевести газетный текcт из  «Moscow News» и рассказать о своей семье.

Все было предсказуемо, и я в хорошем настроении явился на экзамен. Принимал его завкафедры иностранных языков. Отведя протянутую мною зачетку он, глядя в сторону, произнес:

«Вы не допускаетесь к экзамену.»

«Чево? Но я же сдал все зачеты и курсовой, и я…»

«Я знаю, но мне звонили из деканата… Пусть они дадут вам письменное разрешение, тогда…»

В деканате не было никого. Пусто. В полутемном коридоре было пыльно и пахло летними отпусками. Я снова взлетел на четвертый этаж, на кафедру иняза.

«Никого там. A чего они хотели?»

«Я сам понять не могу. Вы – один из лучших моих студентов. Я переспросил, но декан сказал: не принимать.»

«Так его ж там нет. Он чо, из дому звонил?»

«Знаете что, давайте на свой страх и риск я приму у вас экзамен. А в зачетку запишу, когда они вам дадут разрешение. Я уверен, что это недоразумение. Про какой самолет будете говорить? «

Через двадцать минут я снова был в своем деканате. Деканате самолетостроительного факультета авиационного института. На этот раз там я нашел замдекана, вечно улыбающегося и какого-то склизкого, которого, видимо, недаром называли «Гнидка.»

«Здравствуйте. Мне завкафедры иняза сказал, что меня не допускают к экзамену. У меня все зачеты сданы, позвоните ему или напишите, чтобы принял. Это же последний…»

«Вас не допускают? А почему? Что-то натворили? «

«Да он сказал, что из деканата звонили и что…»

«Понятия не имею, кто звонил. Я в отпуске, декан в отпуске, Верочка только полдня работает…»

«Ну, позвоните ему тогда, что это недоразумение и что…»

«А, не… Если был сигнал, как говорится, надо реагировать.»

«Так меня же не переведут на третий…»

«Ну, не знаю, не знаю…Идите к проректору по учебной части… это – по его части…»

И засмеялся своему каламбуру.

Секретарша проректора с каким-то брезгливым недоумением выслушала меня и протянула мне лист с официальной шапкой. На листе была всего одна фраза:

«На основании распоряжения Министерства высшего и среднего специального образования УCCP студент 2 курса самолетостроительного факультета Харьковского авиационного института «Я» переводится в Харьковский политехнический институт.» Какая-то странная закорючка вместо подписи. Все.

«Та я не хочу в ХПИ. Я же…»

«Меня это не касается. Я вам передала распоряжение. Дальше – это ваше дело.»

«А чего же мне делать?»

«Идите в ХПИ. Вам же сказано.»

«А к проректору можно на прием?»

«Он в отпуске до сентября. Еще что-нибудь? Кстати, я буду здесь завтра только до двух. А вам надо будет подписать обходной лист и у меня тоже…»

«Обходной? Так что… я уже не студент?»

«Так, я вам уже все сказала. Не теряйте время…»

Время я не терял, и не прошло и месяца, как я уже был в совхозе. Как студент ХПИ. А спустя еще две недели понял, что у ХАИ не было выхода: на всем потоке я был один такой. Ага… правильно подумали. Мало ли, что я хотел быть в авиации. Может, если бы арабы не продули Шестидневную войну за месяц до этого, меня бы не тронули. Но оставлять меня в ХАИ?! После такого разгрома?! Да еще на самолетостроительном? Но от щемящей тоски и проглоченной обиды нет лучшего лекарства, чем совхозная жизнь…

Первые три недели пребывания в ХПИ запомнились танцами в клубе совхоза Золочевского района. Нас тогда не побили. После этого фортуна от нас отвернулась – и еще две недели нам пришлось подбирать картошку на совхозном поле. В середине октября, с диковатым огоньком в глазах, который появляется после месяца без горячей воды, я вернулся в город и начал свой срок в ХПИ.

Начало семестра неудачно совпало со сроком сдачи курсового по деталям машин. Нет, никакого чуда не было, просто пять недель в совхозе считались частью учебного процесса. Я внимательно прочитал задание – все было ясно. Я еще раз прочитал задание и все стало еще яснее: я понял, что надо идти на поклон. До этого момента включительно мое общение с моей группой обычно начиналoсь словами:

«Да все это псарня! Вот у нас в ХАИ…»

Прихватив в качестве посредника бутылку «Рожеве мицне», я поехал к нашим в общежитие. На поклон. Общежитие, а вернее – комплекс двух- и трехэтажных зданий, находилось рядом. Рядом с домом, рядом с институтом, рядом с кинотеатром, рядом с кладбищем и рядом с баней. Почему эти общежития назывались «Гигант», не знал никто.

Меня встретили очень хорошо. Огромная сковорода жареной картошки с домашним салом, с квашеной капустой, с неизменной кабачковой икрой и пупыристыми малосольными огурчиками убедили меня в том, что курсовой проект – в верных руках. Приняв за данность, что легче сделать, чем обьяснить, меня усадили в угол, дали в руки журнал «Смена» и попросили успокоиться.

С удивлением, граничащим с восхищением, следил я за тем, как быстро и ловко была снята внутренняя оконная рама, положена на два стула, с мощной 200-ваттовой лампой снизу, и как на чистом ватманском листе четко проступили все линии редуктора, который я рассчитал. А я даже и не знал об этом.

Через два вечера мне торжественно вручили карандаш ТМ и доверили вписать свою фамилию в чертежный штамп. Я был готов к этому. Недрогнувшей рукой я вписал свою фамилию в законченный курсовой. Уходить мне не хотелось.

Разговор незаметно перешел на предстоящий Новый Год. Я решил внести свой вклад в факультетский новогодний вечер. До этого я в жизни ничего не ставил и ни в чем не участвовал. До сих пор не могу понять, как я решился. Наш комсорг принял мое предложение с восторгом.

Мне официально разрешили проводить репетиции в кинозале Дворца Студентов ХПИ. Мне не были знакомы проблемы мэтров, подыскивающих исполнителей. Желающих было предостаточно. На первой репетиции я кратко изложил идею:

«Мы делаем сценки: как празднуют Новый Год в разных странах..»

Репетиции проходили каждый день. Особый упор я сделал на США, поскольку недавно перечитал всего О.Генри. Сцена в баре шлифовалась до совершенства. Мою гордость составляла 19-летняя блондиночка с уже сиплым голосом. Я сначала услышал ее в овощном магазине. А потом увидел. Она там работала. На первой же репетиции она покорила весь мужской состав, включая меня. Когда она вышла на сцену в высоких сапогах, длинном жакете, взяла в руки микрофон и:

 

«Я гимназистка

Седьмого класса,

Хлещу я водку

Заместо кваса.

Ах, шарабан мой,

Американка,

А я девчонка,

Ах, шарлатанка!..» –

 

на нас пахнуло Монтаной.

«Танечка! Здорово! Только ногу на стол не закидывай – в зале будет партком…»

«Ну, а хоть закурить я могу?»

«Естественно…. Но не «Ту-134…» У кого-нибудь есть фирма?

«Есть пустая от «Мальборо…»

«Чудесно…Туда положим «Приму…»

«Вас можно на минутку?» – лысоватый полный юноша с водянисто-голубыми глазами возник рядом. Я уже несколько раз замечал его в зале. Он обычно сидел где-то в восьмом ряду, никак не комментировал происходящее и не лип к девчонкам.

«Да… вот сейчас закончим… Подождать можете?»

«Да, конечно.»

Ему могло быть как 25, так и 45 лет. Его лысоватость внушала уважение. Он был вежлив и неназойлив.

«Так, всем спасибо! Завтра после третьей пары – репетиция. Танечка, как у тебя?»

«Не знаю… придется переспать с товароведом, а то не отпустят…»

«Таня?!»

«Да шучу… постараюсь…»

«Ну хорошо… А, извините… вы хотели поговорить?»

«Да… если у вас есть немного времени… дело в том, что я с киностудии, и у нас сейчас идет набор на режиссерские…»

«На режиссерские? А кто набирает? Параджанов? Данелия? Рязанов?»

«Да нет… Набирает Аркадий Михайлович…»

«Аркадий Михайлóвич? Он что, с «Беларусьфильма?»

Полноватый юноша симпатично хрюкнул.

«А вы сами откуда? «Ленфильм»? «Довженко»?»

«Да нет же. Это за углом.»

За углом Дворца Студентов находилась одноэтажная пристройка. На ней висела унылая вывеска «Кинолаборатория.» Мы договорились, что я приду на занятия по режиссуре, как только разделаюсь с факультетским вечером.

Вечер прошел хорошо. Руководство правильно восприняло американский бар как негативный символ. Наверное, поэтому Танечку вызывали трижды. Меня хвалили, но лучший комплимент я получил от нее:

«Ну, пан Гималайский, вышло клево! Мужики торчали! В понедельник завезут болгарские маринады. Зайдешь после перерыва. Скажешь – на репетицию надо. Я вынесу.»

Все время твердя про себя, что нечего бояться, я спустя месяц пришел на занятия по режиссуре. Мое первое впечатление от занятий по режиссуре: треть участников тоже перевели бы из ХАИ в ХПИ. И по той же причине, что и меня. Было там человек десять. Вел занятия явно импортированный мужчина лет тридцати. В ХПИ таких быть не могло: уж слишком он был элегантен, подтянут и с профилем герцога в изгнании. Он был из забытой породы интеллигентов. Глаза серьезные, а в глубине – ирония. Его все звали «Шеф.» Уже много позже я узнал, что он -выпускник ХПИ, офицер ракетных войск. Вернувшись, отказался от престижной должности инженера КБ, а пошел на должность руководителя кинолаборатории. Месячный оклад – 85 рублей. Он хотел заниматься кино, и это была цена.

Он решил создать любительскую киностудию. Было все. Нe было любителей. И Шеф объявил набор. Те, кто откликнулись первыми, до сих пор вспоминают те добрые времена, когда на каждого приходилось по полному стакану, а не туман на дне.

В тот мой первый приход Шеф прочитал нам свой сценарий. Я лицемерно выразил восхищение. Я почувствовал, что такой человек, как он, способен написать, по меньшей мере, «К вопросу о национальности в искусстве,» а не остроумный, но предсказуемый сюр о сдаче экзаменов. Совершенно спокойно я мог представить его на профессиональной сцене. Или в режиссерском кресле. Не показалось бы мне кощунством увидеть его рядом с Гердтом. Или с Броневым. Но почему-то он был здесь, перед нами, и мы обсуждали его сценарий…

Уже давно окончилось первое для меня занятие, но мы все еще дружелюбно орали друг другу в лицо свои идеи. В этот вечер я долго не шел домой. Удивительная атмосфера: хочешь – не делай ничего. Это было главное, что привлекло меня.

Скромная пристройка скрывала в себе множество помещений. Самое главное называлось «брехаловкой.» В “брехаловке” царили треп, флирт, явная брехня и неприличные анекдоты. Доминировал флирт. Здесь рвали руками теплый еще хлеб, курили дешевые сигареты и разъясняли аллегории Пьетро Джерми.

Почти каждый день после занятий я начал заходить туда. Очень скоро «туда» начали называть студией. Пребывание в ХПИ все больше ассоциировалось у меня со студией. На занятиях я ждал, когда смогу, наконец, вернуться туда, где ничего не спрашивают, ничего не заставляют и не выгоняют. Я жил там, спал дома, а на занятия ходил в ХПИ. Иногда, после встречи с бывшими сокурсниками из ХАИ, наваливалась гриппозная тоска. Особенно, когда мне говорили, что на потоке никто не понимает, почему я решил перевестись в ХПИ. Я отшучивался, но, видимо, неумело. Я видел это по их лицам. Думаю, что они догадывались, но я не мог заставить себя прямо все сказать – ведь у нас этого нет. ХПИ тоску не снимал, это делала студия.

Занятия по режиссуре становились все интереснее. Бралась, например, «Тайная вечеря» да Винчи и надо было «рассказать» содержание картины с помощью кадров. В качестве кадра использовались два прямых угла из картона. Крупный план, деталь, общий план – все это в последовательности, чтобы получился связный рассказ. Без слов. Доходило до 120 «кадров.»

Или давалась тема, скажем, «Комната, в которой что-то должно произойти.» Пишем все! Время пошло!.. Написали? Умницы! А теперь читаем по очереди. И вслух. Начнем с крайних. И самых маленьких! Читали вслух большие и маленькие, девочки и мальчики. И приучались к доброжелательности. О да, насмешки и издевки, пародии и зубоскальства. Но не было злобы и превосходства, потому что следующая «жертва»- ты и твоя стряпня, критик и сноб.

Нагрузки росли. К режиссуре добавилась история кино. Каждый должен был подготовить доклад об одном из корифеев. Юноша с бледно-голубыми глазами оказался старостой студии и на год моложе меня. Он выбрал Эйзенштейна. Для меня Эйзенштейн – это «Броненосец «Потемкин» и сцена с коляской на лестнице. Для него – «Иван Грозный.» Я же выбрал Дэйва Гриффита – американского классика. После своего доклада я подошел к бледно-голубому старосте:

«Ну, как мой доклад?»

«А ты разве его сделал?»

«А почему, ты думаешь, я говорил полчаса?»

«Ну, я думал, ты съел что-то несвежее…»

Взаимная тошнотворность нас сдружила. Он был ничего, но не в больших дозах. То же самое он говорил и про меня. И тоже в моем присутствии. Oн, как и я, торчал на студии днями. Ничего не делая, как и положено старосте.

Наконец, наступил день, которого все мы так ждали: набор актеров. Внимая моим молчаливым просьбам, Шеф включил меня в приемную комиссию. За дверями гудело. Никто не ожидал такого наплыва. Я имею в виду такого наплыва девчонок. И каких! Развязные школьницы и робкие первокурсницы, циничные старшекурсницы и юные домохозяйки…

«Аркадий Михайлович, давайте возьмем всех. А потом уже отберем…»

«Неплохая мысль… Как отбирать будем? Кто сказал «профнепригодность?»

«Староста…»

«Нет, ему не доверим. Посмотрите в его выцветшие от честности глаза…”

Староста:

«Ну… (пауза, умильный взгляд садиста), Аркадий Михайлович, если по профнепригодности, то я знаю одного…(пауза, умильный взгляд садиста в мою сторону), который профнепригоден. Да, я его привел сюда, но…»

«Лысый! Избирай наклон головы так, чтобы не ослеплять…»

Но тут пошли кандидатки. Про других сказать не могу, но я хотел жениться на каждой. Никаких стилистов, визажистов, фитнесов – просто молодость. Заходит – в джинсах, мужской рубашке, завязанной узлом на плоском животе, волосы – как ветром, на одну сторону, в глазах – сеновал и Марчелло Мастроянни. Сразу ставит точки:

«22 года, замужем, дочери 8 месяцев.»

«Спасибо, это помогает. Смогли бы вы сыграть маленькую сценку? Я дам вам тему. У вас полминуты, чтобы показать. Когда будете готовы начать – хлопните в ладоши. Ясно?»

Слегка склонила голову набок.

«Итак, вы – принцесса. Влюблены. Но заочно. И вот сейчас вы увидите его в первый раз. Его имя – Сэм. Ваша реакция. Пожалуйста.»

Тишина. Мы стараемся не смотреть на нее, чтобы не смущать. Она сидит на стуле, смотрит куда-то вдаль. Потом слегка щелкает пальцами и, чуть повернув голову, смотрит Шефу прямо в глаза и незнакомым, чуть с хрипотцой, голосом негромко произносит:

«Сэм… милый…»

Как позже признавался Шеф, он хотел вскочить и закричать: «Это я, я, я – Сэм!!!» Конечно, она была принята единодушно. А вот школьник, с прической «Толстой-крестьянин», который имел наглость стать вполоборота и заявить: «А судьи кто?» и далее по тексту, при этом указывая на старосту и Шефа, не был принят.

Ни одного неинтересного кандидата не было. Крепкий парень в тельнике сразу заявил:

«Хочу быть у вас каскадером!»

Это было свежо.

«А вы, простите, м-да… что же, имеете опыт?»

«Показать?»

К сожалению, Шеф согласился. Парень мгновенно взлетел по вертикальной лестнице на деревянный помост, на котором были установлены «юпитера». Этот помост возвышался метра на четыре над полом. Он подошел к краю помоста и повернулся спиной к пустоте. Мне стало нехорошо.

«Можно?»

«Э… э… да, пожалуйста, но…»

Он упал спиной вниз на деревянный пол в трех шагах от нас. С грохотом. Боковым зрением я увидел, что лицо Шефа посерело. А мне срочно захотелось выйти. И сразу по двум нуждам. Парень спокойно поднялся, отряхнулся и снова сел на стул, глядя на Шефа:

«Подойдет?»

«Нет слов. Думаю, все согласны.»

«А можно вас спросить, где это вы так научились?..»

«Три года в морской пехоте.»

В зависимости от характера кандидата Шеф предлагал задания. Робкая девушка прочитала стихотворение Леси Украинки. Шеф задумчиво посмотрел на нее:

«Скажите, вас когда-нибудь грабили?»

«???»

«Понимаю… нет. Давайте это сделаем сейчас. Юра, сними у девушки часы. А вы – отреагируйте! Начали…»

Юра за три секунды снял с нее часы, повернулся и вышел из павильона. Кандидатка пошла пятнами, недоверчиво посмотрела на пустое запястье, и ее глаза начали наполняться слезами:

«Это же мне папа подар…»

«Спасибо, очень хорошо. Кто-нибудь, найдите Юру. Напомните, что часы надо отдать.»

Набор прошел успешно.

И вот вскоре пошли занятия по актерскому мастерству, сценречи, этюды. Вначале разминка. Попрыгали, побегали, провели «бой с тенью.»

«Еще раз напоминаю: никакого контакта… Главное – скорость и интенсивность ударов. Еще быстрее… Не надо идти на старосту… Я же сказал – с тенью.»

«А вот его лысина…»

«Не отвлекаться. Еще 2 минуты… Темп, темп, еще быстрее… осталось 40 секунд….8 секунд…стоп! Можно расслабиться.»

В изнеможении валимся прямо на пол. У единственного туалета – женская очередь. Но девочки демократичны: достаточно сделать скорбное лицо и заплести ноги -пропустят.

Но отдых кончился, и впереди – сцендвижение. Там нас учат координации, расслаблению, а также памяти физических действий:

«Так… возьми мыло и намыль руки. Мыло прямоугольное.»

Мыла нет. Надо все представить и показать. Двадцать лет мылил руки, а по памяти-не могу. А если это обмылок – движения еще сложнее.

И еще, и еще, и еще… Пройти и открыть дверь, а через пару секунд выйти и закрыть эту же дверь. Помнить свои действия, чувствовать обстановку, держать в памяти трехмерную картину, чтобы открыть ту же дверь, а не в соседнем подъезде.

Приучают чувствовать пространство, контролировать свои движения, эмоции. Ну, вот задание для операторов и актеров. Актер становится у белой стены, камера ставится так, чтобы было видно только его лицо.

“Внимание, говорю эмоцию, всё – на лице. Трехсекундная готовность. Камера… приготовились… Недоумение! Раз, два, три!”

Щелк!

И так каждого. Бывали задания и посложнее.

«Так… Валера… Ну, что бы тебе дать с твоим лицом, де Фюнес ты наш?..»

«Стипендию бы, Аркадий Михайлович… Из-за него и не дают…»

«Так… камера… готовы? Валера… Семейное фото у деревенского фотографа! Раз-два-три!»

Потом все снимки обсуждаются, даются упражнения для тренировки мышц лица. Но самое интересное и самое трудное – этюды. Миниатюры без слов. Здесь самое главное – воображение. Быстрое воображение. Если я придумаю к утру, как показать голодного ишака, то это уже диссертация, а не этюд. Вот здесь, сейчас, практически немедленно, на глазах тридцати человек. Все сидят, а ты – в центре. Дает задачу Шеф.

«Очередь в студенческой столовой. Перерыв кончается.» На обдумывание -полминуты. Время пошло! Решение ситуации должно быть узнаваемым и интересным. Пошлость не запрещается, если обыгрывается.

В голове пусто. Ну… очередь… перерыв… я же здесь один… шо ж показывать? Ну, а если в действительности… стоишь… перед тобой еще пять человек… перерыв на исходе… голоден… Значит, задача – пожрать и не опоздать! Сверхзадача – встать без очереди и не получить в морду. Кого пропускают без очереди? Так… беременных и… красивых девок… Мужиков… кого из мужиков без очереди? Нищих… убогих… блатных… «быков»… Но меня же здесь все знают… И тут приходит решение! И это все – за 30 секунд. Каждому впереди стоящему стучишь по плечу, молча вручаешь рубль и становишься перед ним. Да, вместо рубля обед обошелся в шесть. Но поел, не опоздал и не получил в морду.

Выматывает почище «боя с тенью.»

Для наших операторов этюды – клад. Они снимают со всех углов. Не все из того, что я видел о себе, мне нравилось. И не подозревал, что у меня может быть такое «дауновское» выражение лица. Не хватало только капающей слюны. А я просто должен был изобразить страстное желание. Tолько лицом. И один.

Но уже почти 11 вечера. Шеф уходит – у него семья. Уходят и несколько человек, живущих на квартирах – поздно, не впустят хозяева. Занятия окончились, и начинается треп. Обсуждается “Amarkord,” cпорят насчет «Blowup», восхищаются «Солярисом.» Это на одном диване. На другом – настойчиво предлагают поехать на вылазку. Прямо сейчас. В ноябре. И прямо отсюда. Вдвоем. У окна по-деловому:

«Слушай, давай снимем ассоциативный ряд, ну… как Антониони…»

«О чем? Ассоциативный ряд о чем? Антониони не снимал просто так…»

«Все учтено могучим ураганом. Возьми несколько кассет…»

И вот через день мы встречаемся. Мы – это я, оператор-жертва и шестеро актеров, из которых четыре – актрисы. Со студии берем несколько переносных киноламп-ОПЗ, штатив и едем домой к одной из актрис снимать эпизод. Содержание эпизода не знает никто. Включая меня. Надеюсь на вдохновение. Дом актрисы находится далеко. Я имею в виду, от конечной трамвая. Дома нас встречает ее отец – отставной полковник ВВС. Он с уважением смотрит на меня, командующего:

«Ты чего, режиссер? Главный?»

Я:

«Ага..»

«Тогда надо за это выпить. И за тех, кто командовал ротами…»

Съемки прошли более чем удачно. Ее папа стоял в коридоре и каждые 40 секунд включал автоматические пробки. А их вышибало, как только включали кинолампы. Я пообещал ее папе, что его имя будет в титрах. Конечно, я выпил с ним и за это.

Иногда я вспоминал, что подходит срок сдачи задания по теплопередаче. Или по газодинамике. Тогда я честно брал, скажем, конспект по газодинамике и шел на студию. Конспект был не мой – девочки в группе вели идеальные конспекты. На студии я так же честно садился и пытался разобраться в феномене скачка уплотнения. Да еще и в частных производных. А потом начинал приходить народ, приносили свежий черный хлеб, а если еще приходила и она, ради которой я начал носить дымчатые очки а la Цыбульский… И только чудом можно объяснить, что зачеты принимались, экзамены сдавались и мне еще ни разу не намекнули, что я перевожусь в Харьковский авиационный институт. В порядке обмена.

Конечно, не все было так безоблачно. К сожалению, все вдруг захотели снимать кино. К несчастью, всем разрешили. В пленке и в режиссерах недостатка не было. Актеры, а главное актрисы, не могли пожаловаться на отсутствие интереса. Bсе показы – на Новый год. Дабы не обострять ситуацию с родителями, Новый год праздновали в ночь с 1 на 2 января.

Но сначала надо было иметь сценарий, который должен был быть одобрен Шефом. Когда я вошел в кабинет Шефа, я чувствовал себя уверенно:

«Аркадий Михайлович, у меня есть блестящая идея! Я вижу, как можно сделать один из рассказов О.Генри в одном интерьере. И всего с двумя актерами. Нью-йоркский Центральный парк снимем у нас на кладбище – я нашел место, где нет могил. А вместо «роллс-ройса» снимем сзади горбатый «запорожец». Они похожи, если издали. И чуть в нерезкости. А потом уход в диафрагму…»

«Чудесно. А сценарий есть?»

«А… сценарий… совсем забыл… Вы еще будете здесь минут двадцать? Сейчас напишу…»

Через двадцать минут:

«Аркадий Михайлович, сценарий есть уже, хочу подобрать нестандартное название. Завтра покажу…»

Конечно, никакого сценария у меня не было и в помине. В голове был некий план, главной частью которого было мое имя в титрах. Со скромным пояснением сверху: «режиссер-постановщик.» После многих попыток я принес Шефу свое творение. Он одобрил и разрешил снимать. Мне повезло: самый опытный оператор на студии согласился со мной работать.Он был настоящим профессионалом, который до этого снимал для телевидения. Я почувствовал школу сразу.

«Ну что ты принес? Это же галиматья! Какое снимать – это читать невозможно!»

«Да… но Шеф сказал…»

«При чем тут он?! Он, чего, будет вот это снимать? Я – не буду! Переделывай!»

«Но (чуть не плача)… чо тут переделывать?»

«Не знаю… ты режиссер. Дай мне режиссерский сценарий… А где раскадровка?»

«Так…»

«Шо ты мне текст показываешь? Ну, написал. А снимать это как? Где актеры, где разработка мизансцен?»

Нашел он меня через десять минут в «брехаловке», где я сидел и смотрел передачу «Сельский час.» И ничего больше мне не хотелось.

«Ты, режиссер, с актерами тоже мне работать?! Вот послал бог любителей на мою голову! Иди, чего расселся? Иди, говорю, работать!»

И вдруг, мягко приобняв меня за плечи:

«Ну, чего там… привыкай…Так и должно быть. Давай, не дуйся…»

Актеров мне не хватало. Мой сценарий требовал как минимум 50 актеров и актрис. Наличность составляла меньше половины. Был пущен слух, что я снимаю полноформатное кино (правда), что мне нужны актеры и актрисы (правда) и съемки будут в исторических костюмах (наглая ложь). Через четыре дня пришла толпа. Некоторые привели родственников. Пришли и мужья некоторых актрис, чтобы убедиться. В чем – не понял, но ушли они успокоенные. До конца года оставалось всего ничего. В институте навалились курсовые и зачеты, приближались экзамены. Дома неоднократно намекали, что еще раз в ХПИ меня не возьмут.

Репетиции с актерами продолжались заполночь и через день. Большего я требовать не мог: конец года – он для всех. Голос я сорвал и кричал фальцетом. Как ни странно, это вызывало уважение. Шеф несколько раз молчаливо присутствовал. Ободренный его присутствием:

«Встали еще раз! Действие, нужно действие! Напоминаю, вам хочется! Вам очень, очень хочется! Но занято…”

“Так как же еще показать? Все тебе не так…»

Вот где пригодились совместные с актерами занятия по сцендвижению. Я подошел к двери туалета, возле которого все и снималось и, зажав двумя руками причинное место, стал кружиться и приплясывать, постукивая пяткой в дверь. Скептические взгляды убедили меня в том, что актерство – это не мое.

«Так уточни, по большому или по маленьк…»

«Уточняю! Еще раз…»

“…В чем дело? Почему Зоечка заплакала?»

«Ее мать домой не пустит. Уже начало первого…»

«Я позвоню твоей ма… Нет телефона? Сам поеду и… Лучше не надо? Убьет? Тебя? А меня за что?..»

Общение с оператором? Как забыть? Поток намеков в мой адрес, которые были правдой. Я не знал, как ставить свет. Он ставил свет, я смотрел и что-то усваивал. Терминологию, в основном. Я не знал устройство профессиональной камеры, а ведь мы снимали полный формат. И со звуком. Он мне объяснял. Я не понимал, но слов нахватался. Я не знал технологический процесс – для меня самым интересным была работа с актерами. Когда, наконец, что-то получалось и я видел, как глаза оператора теплели и он произносил: «Не очень противно…» – как это было хорошо! Я приходил домой в начале третьего утра. В моей голове крутились лица и яркий свет. A засыпал обычно на второй паре.

Съемки были закончены за два дня до Нового года. Оставалось главное – смонтировать и наложить фонограмму. Только сейчас я в полной мере понял, что такое профессионализм. То, что говорил и желал мне мой оператор – да падет на головы моих врагов. Он тыкал меня носом в мои бесчисленные ляпы. Он вытаскивал меня из трясины монтажа и все время ругал меня. А я уже хотел только одного: склеить все как угодно под песенку Крокодила Гены – и пусть все хоть сгорит. Домой, спать.

 

В десять вечера 31 декабря я пришел домой и встретил с родителями Новый год. В десять минут первого я уснул за столом. А в два часа дня был вместe со своим оператором в звукомонтажной. Вокруг полным ходом шли приготовления к встрече. Нашей встрече Нового года. C 1 на 2 января. Смешные лозунги, карикатуры, подвешенная под потолком елка, расставленные столы – ожидалось много людей.

Где-то в начале десятого вечера мы, наконец, закончили монтаж. Небритый и растрепанный, я вышел в павильон, где уже начали собираться наши студийцы. Девчонки, красивые и нарядные, тащили сумки с продуктами, ребята налаживали громкую связь, заканчивали какие-то таинственные приготовления. Наш смонтированный материал еще надо было напечатать. Мой оператор остался это делать. Единственное, чем я мог ему помочь – это рассказать анекдот. Он погнал меня домой принять душ и привести себя в порядок. Дома я заснул под душем.

Ворвался я на студию около часа ночи. Я был встречен ревом. Мне пожимали руки, хлопали по спине, говорили приятные слова. Подошел Шеф и сказал, что наш фильм получился. Его только что закончили смотреть.

Мне налили полстакана прозрачного. Впереди была целая ночь. И еще пол-утра. Показывались сценки. И сразу же делались пародии на эти сценки. Читались псевдодоклады (три минуты, не больше), неоднократно прерываемые хохотом. Aплодисменты… аплодисменты… Показывали свои выстраданные фильмы. Прямо на ходу делались этюды, от которых аудитория исходила слезами. Например, «Однорукий флейтист» показывался на «бис.» Пересказать не позволяет врожденная тактичность. На стене висела газета-диплодок, длиной метров 8 и высотой в 2 с ласковым пожеланием «Да будьте вы все трижды… счастливы!!!» А чего стоили пародийные интервью, которые Шеф брал у нас недели за две до этого, а потом, похулиганив с текстом и слегка перемонтировав, давал их по громкой связи? Хохот! Да, хохот, а не вежливые улыбки. Остроумные тосты, танцы под лучшую музыку, и все так молоды и так красивы. И почти не пьют, потому что не надо – зачем портить, ведь все так здорово!

Это наш Новый год, и именно поэтому сегодня можно заглянуть в будущее. Мы не создадим политических памфлетов. Хотя некоторые наши творения вызовут вопросы. Наша студия не станет символом авангардной режиссуры. Но кое-кто из наших уйдет в большое кино. А кто-то станет лауреатом «Оскара». Наши актеры могут не опасаться папарацци. Но умение сыграть останется навсегда. Наши мультфильмы, такие, как «Спорт и юмор,» «Тум-тум,» «Носорог, «Автобус, « «Луна,» – умные, философские и немного грустные. Наверное, потому, что умные.

Большинству из нас студия дала понять, что кино – это не наше. Она спасла мир от сонма волов от режиссуры и мулов актерского мастерства. Она дала нам все возможности – и мы показали, что этого недостаточно. Были таланты, которые, как метеориты мелькнув, оставили после себя невысыхающую память. Да, были и такие.

Так что же такое эта студия? Это – как первая любовь. На ней никогда не женятся. Но помнят всю жизнь. Вот я и вспомнил. И, сидя расслабленно впервые за несколько недель, я вдруг подумал, что как хорошо, что меня не допустили к экзамену по английскому языку в Харьковском авиационном институте.

 

Орандж Каунти,

Калифорния

Alveg SPAUG