Собчак

Продолжение. Начало здесь

Ничего особенно примечательного во время визита не произошло. Мы посетили положенные музеи, отсидели на положенных встречах и сказали ожидавшиеся от нас слова. Интересное началось во время отъезда, при переезде из Ленинграда в Москву, где у нас было назначено свидание с Гавриилом Поповым, тогдашним мэром Москвы. После этого все должны были разъехаться кто куда – Том домой, Кэрен Амундсен с Этельдой Зингер намеревались побродить пару дней по Москве, а затем полететь на родину своих общих предков – в Одессу.

Одно воспоминание из этого визита все-таки просится на бумагу. Том Бредли и трое сопровождавших его лиц жили в гостинице «Прибалтийская» и по утрам завтракали в гостиничном ресторане. Завтракали они жидким чаем и плошкой каши. Ежедневно перед их приходом в ресторане появлялись сотрудники питерской мэрии, сопровождавшие гостей из Лос-Анджелеса, и заказывали себе французский коньяк с икрой. Коньяк частично выпивали на месте, а частично забирали с собой, так что в конце пребывания Тому Бредли принесли к оплате счет.

Перед отъездом в Москву я подошел к работнику мэрии по имени Сергей, отвечающему за организацию бытовой стороны визита, и выяснил у него, что делегация отправится в Москву «Красной стрелой». «Я надеюсь, – сказал я ему, – что каждому члену делегации (кроме Тома Брэдли, Этельды Зингер и Кэролайн Амундсен, в составе группы приехал также член городского совета Лос-Анджелеса Джоэль Вакс) возьмут по отдельному купе».

«У меня, – сказал Сергей, – отчета никто не примет, ежели на четырех человек я представлю 8 билетов». Я тут же вынул из кармана сумму, значительно превышавшую стоимость лишних билетов, и попросил Сергея закупить пять купе «СВ» – четыре для членов делегации плюс еще одно нам с Гулей.

Нас привезли к поезду за пять минут до его отправления. Сергей, уже серьезно подшофе, весело сновал по платформе и на мой вопрос, все ли в порядке, поднял вверх большой палец: «Полный ажур!»

Дальше события стали разворачиваться стремительно и захватывающе. Сначала из купе, куда зашел мэр Том Брэдли – двухметрового роста и совершенно черный негр, – раздался отчаянный крик. Когда я вбежал в купе, я увидел забившегося в угол майора советской армии, который до того, как появился Том, уселся тихонько с бутылкой водки, нарезанной квадратиками колбасой, куском черного хлеба и огурцом и мирно уже высосал полбутылки, как вдруг открылась дверь, и вошел… двухметровый негр. Неудивительно, что майор закричал нечеловеческим голосом, и у него начался нервный тик. Я бросился искать Сергея, но его и всех сопровождающих уже и след простыл.

Следующей была Карен Амундсен. Грациозно вылетев из своего купе, она подошла к Гуле и спросила: «А что, мужчина, который лежит в моем купе, он будет со мной спать? – потом на секунду задумалась и серьезно произнесла: – Этого не случалось уже тридцать четыре года!»

На крики майора высыпали пассажиры и уставились на гигантского негра, выскочившего из купе и теперь в некоторой растерянности стоявшего посредине вагона. К Тому пробился один из пассажиров, небольшого роста мужчинка в розовой почему-то пижаме. «Эй, я тебя знаю! – сказал наш попутчик на ужасном, но все-таки английском языке:  – Ты Том Брэдли, мэр Лос-Анджелеса… Это мэр Лос-Анджелеса Том Брэдли, – сообщил он по-русски и снова перешел на английский: – Я месяц назад из Калифорнии, и там в аэропорту Лос-Анджелеса висит твой большой портрет».

Том был невероятно польщен. Он долго пожимал руку человека, узнавшего его. Думаю, он годами потом рассказывал о том, что его узнали в ночном поезде из Петербурга в Москву. Очень довольный встречей с Брэдли мужчинка в розовой пижаме поменялся с майором местами. Он перетащил к Тому вещи, вынул бутылку хорошего коньяка, и они с мэром познакомились так, что утром, в Москве, их никак было не разбудить.

С Амундсен дело также решилось довольно быстро – мы перенесли ее вещи к нам, она осталась с Гулей, а я пошел спать на ее место. Джоэлю Ваксу попалась в купе очень хорошенькая женщина, которая была ему совершенно не нужна по причине иной его сексуальной ориентации, а Этельда, председатель комитета городов-побратимов, которой к тому времени было около 70, никуда от своего 50-летнего крепыша-попутчика уходить не стала. Она была очень удовлетворена знакомством и в течение двух последующих дней все время говорила о необходимости углубления и расширения связей между Лос-Анджелесом и Ленинградом.

Когда я в следующий раз оказался в Ленинграде, Сергей в мэрии больше не работал. По слухам, он организовал свое туристическое агентство и возил иностранцев по России, а русских – за рубеж. Правда, если он и там проделывал те же шутки, что с нами, то, думаю, быстро разорился.

Вскоре после поездки делегации мэрии Лос-Анджелеса в Ленинград туда же засобирались потенциальные вкладчики и торговые партнеры. Первой тронулась с места строительно-подрядческая фирма «Гросман». Фирма строила торговые комплексы и бизнес-центры, и их заинтересовала идея построить в Ленинграде биржу. Предложение Анатолия Александровича вернуть Санкт-Петербургской бирже ее истинное предназначение было встречено с энтузиазмом, и владелец компании с двумя помощниками полетели в Ленинград, чтобы взглянуть на здание своими глазами. Они любезно предложили и мне принять участие в этой поездке, и вскоре мы уже приземлились на российской земле.

Первый визит был к мэру. «Нам нужны такие люди, как вы, – сказал Собчак гросмановцам, – первопроходцы, энтузиасты, специалисты! Вы имеете мою стопроцентную поддержку. Ищите проекты, выбирайте и стройте, стройте. Нам нужна биржа, нужны коммуникации, нужны офисы, автомобильные стоянки и торговые помещения. Стройте, созидайте, зарабатывайте! Кончилось темное и страшное время в истории государства Российского – здесь, сейчас, мы с вашей помощью и дружеской поддержкой начинаем строить капитализм!»

Гросмановцы дружной толпой вывалили из кабинета мэра, уплотнились в поданную мэрией легковую, где на переднем сиденье их ждал представитель мэрии, и помчались по городу выбирать объекты строительства. Я, по причине ограниченности посадочных мест в автомобиле «Волга», в эту поездку не попал и знаю все со слов помощников Эйба Гросмана.

На Невском ему понравился Аничков дворец. «А можно вот это здание получить под перестройку?» – спросил старик Гросман. «Можно, – уверенно ответило сопровождающее лицо, – конечно можно». Далее Гросману были обещаны Таврический дворец (Зимний им тоже понравился, но тут гросмановцы поняли, что на него у них силенок может не хватить), Адмиралтейство и почему-то большой жилой дом на Петроградской стороне, прямо напротив Биржи.

Но больше всего американцы запали на саму Биржу на стрелке Васильевского. Так как, во-первых, это здание им предложил сам мэр, а во-вторых, им импонировала идея вернуть зданию его первозданное предназначение и создать в СПБ первую настоящую современную биржу, которая, по убеждению всех американцев, и является основой свободного рынка и капитализма. Гросману хотелось оставить след в истории, и Биржа стала для него Главным Проектом.

Все мои робкие попытки вернуть Эйба на землю не приносили никакого результата. «Мне это здание предложил сам мэр!» – сказал Гросман и поставил точку на всех моих возражениях. Обмерив, сфотографировав и зарисовав Биржу и все, что имело к ней отношение, гросмановцы улетели домой, и вскоре привлеченный к работе проектный институт в Сан-Франциско врубился в дело всей мощью своих двухсот пятидесяти сотрудников. В рекордные сроки Гросман вылетел обратно в Россию, имея на руках проект создания современной электронной Биржи на Васильевском, при этом ни само здание, ни окружающие его дома не меняли своего исторического вида, а наоборот, реконструировались и укреплялись.

На этот раз, кроме двух помощников, с Гросманом прилетели также главный архитектор проекта из Сан-Франциско и биржевой специалист из Чикаго, и, конечно, я, тоже к этому времени заразившийся энтузиазмом инвесторов. Была подготовлена презентация проекта, включавшая видео, компьютерную графику, огромного размера фотографии и плакаты. Вместо Собчака, который, как оказалось, улетел перед самым нашим прибытием, нас проводили к одному из его замов – Большакову, старому производственнику, хорошо знавшему город и могущему трезво оценить предлагаемый проект. Удивившись, что вместо большой аудитории их будет слушать один человек, гросмановцы начали полуторачасовую презентацию. Вежливо послушав первые десять минут доклада, Большаков вдруг округлил глаза и, повернувшись ко мне, довольно громко сказал: «Слушай, я не понимаю, эти козлы что, Биржу собираются перестраивать? А Кунсткамера, там расположенная, к е…ной матери, что ли?»

Я слегка опешил, а главный архитектор, говоривший в этот момент под мягкую классическую музыку, избранную Гросманом для сопровождения презентации, замолчал и уставился на меня, ожидая объяснений. «Дело в том, – начал я, слегка заикаясь, но стараясь внешне не проявить никаких эмоций и всем своим безоблачным видом как бы говоря не понимавшим ни слова по-русски американцам, что все в полном порядке, – дело, видите ли, в том, что это не они придумали… им это предложили…»

«Назови мне имя этого идиота, который предложил выселить из Биржи музей, а здание перестроить, – прервал меня Большаков. – А он вам сказал, этот ваш советчик х…вый, что Биржу заливает каждый раз, когда у Невы половодье? Он вам, этот козел вонючий, сказал, что, что бы мы ни делали, каждый раз подвалы снова наполняются водой? А что это здание в федеральной собственности, он вам сказал? И что городу его никто не отдавал и не отдаст, что есть закон, запрещающий перепрофилировать здания школ, университетов и музеев, это он вам, ваш козел безрогий, сказал?» – кипятился Большаков.

«Нет, – честно ответил я и понял, что даже если слов Большакова гросмановцы не поняли, то тон поняли точно. – Про все это козел наш вонючий нам не сказал».

«Ну а все-таки, кто же он, ваш тайный советник? – развеселился вдруг Большаков. – А я его позову сейчас сюда, и пусть он мне расскажет, как он себе представляет всю эту перестройку х…вую. Ну, кто это?» Большаков уставился на меня, а я молча на него. И тут до него стало доходить. «Ты шутишь…» – сказал он, хотя я сидел молча.

«В чем дело?» – спросил Гросман. Я вкратце объяснил про музей и наводнения. Большаков молча сидел и барабанил пальцами по столу. Отмолчавшись, он скривился, как будто съел лимон, а потом сказал: «Я тебе сейчас анекдот расскажу. Что называется, на злобу дня. А ты как хочешь, так и поступай. Хочешь, переводи, а хочешь, соври чего-нибудь. Так вот. Ведет старшина в роте политзанятие. Вдруг один солдат поднимает руку и спрашивает: «Товарищ старшина, а крокодилы летают?» «Ты чего, очумел? – отвечает ему старшина. – «Витебск у тебя, что ли, за Шанхай заехал?» – «А вот, товарищ старшина, – не унимается солдат (думаю, Рабинович у него была фамилия, не иначе), – товарищ капитан нам вчера сказал, что крокодилы летают». Тут старшина остановился, подумал хорошенько, ну вот совсем как я сейчас, и говорит: «Товарищ капитан прав. Крокодилы летают… но низенько-низенько».

Большаков опять помолчал, потом стал серьезным, видимо, принял какое-то решение, и сказал: «Ничем не могу помочь». Он обвел глазами притихших гостей и добавил: «Ни факта того, что там музей, ни наводнений ежегодных, ни того, что здание принадлежит федералам, а не нам, изменить не могу. Не в моей это, что называется, юрисдикции. И мэр с наводнениями ничего поделать не может, хотя, конечно, хочет. Меня попросили выслушать американцев и решить, есть ли в проекте смысл. Ну вот я и решил – смысла в нем не вижу. Никакого».

На этом закончилась короткая эпопея взаимной влюбленности Эйба Гросмана, известного американского строителя, и города Санкт-Петербурга, в то время Ленинграда. Я, правда, еще попытался что-то делать, побежал по кабинетам, попытался качать права, но Собчака в городе не было, а другие его замы даже слушать о перестройки Биржи не хотели, а когда я упоминал Таврический или Аничков дворец, шарахались от меня, как от чумы, или смеялись в голос.

Я настолько разозлился на аппарат Собчака, что совершил тактическую ошибку и не явился на назначенную мною же встречу с Чубайсом, последнюю надежду на спасение проекта. Как выяснилось позже, он на меня обиделся и даже высказался насчет того, что до встречи со мной думал, что американцы пунктуальные и обязательные люди.

Если б я знал, что он станет вдохновителем, организатором перестройки и передела собственности! Впрочем, это мне урок. Если назначил встречу, то, что бы ни происходило, надо на нее являться. Толя, дорогой, примите мои запоздалые извинения.

Встречи с Солом Прайсом тоже имели свое продолжение. После обещания Собчака передать «Прайс-клубу» в аренду Фрунзенский, серьезно поврежденный пожаром универмаг Сол снарядил экспедицию для осмотра универмага, оценки повреждений и оценки прибыльности такого предприятия. После интенсивной переписки с нами и с канцелярией мэра частный «Боинг-747» с тремя пассажирами на борту (двое мужчин и одна боевая дама, специалист по маркетингу) приземлился на аэродроме Пулково, и делегация направилась в мэрию на согласованную ранее встречу с Анатолием Александровичем.

Я прилетел на два дня раньше коммерческим рейсом и немедленно явился в мэрию, чтобы убедиться, что нас ждут. Анатолий Александрович подтвердил, что помнит о встрече, и я поехал встречать гостей в аэропорт. За пятнадцать минут до назначенного времени мы были в кабинете мэра. Спустя некоторое время Собчак быстрыми шагами вошел в приемную, широко улыбаясь, энергично пожал всем руки и скрылся за дверью своего кабинета. Прошло около получаса, нас не вызывали. Я подошел к секретарю с просьбой напомнить Анатолию Александровичу, что его ждут торговые партнеры, прилетевшие по его приглашению из США. «Мэра нет, – сообщила мне секретарь. – Он уехал на встречу». «Как уехал?! Он же вошел и никуда не выходил из своего кабинета!» – ошарашенно сказал я, не веря своим ушам. «Он вышел через заднюю дверь, – сказала секретарь, – и сегодня не вернется».

Я лихорадочно соображал, что сказать американцам, но тут услышал, что прилетевшая в составе группы женщина, как потом оказалось, польского происхождения, переводит слова секретаря своим коллегам. Я бросился спасать положение, лепеча что-то вроде: «Мэра, наверное, срочно вызвали, и нам надо пока обсудить все с одним из его замов», но представители Сола Прайса развернулись и молча уехали в аэропорт, откуда и отбыли вон из государства Российского. По приезде в Лос-Анджелес меня ждало пренеприятнейшее письмо от Сола, из которого я узнал, какой я моральный урод, дилетант, выскочка и самозванец.

Собчак был интересный собеседник, иногда даже парадоксальный, и мне нравилось с ним разговаривать. Его интересовало, как устроен западный мир: как без применения насилия достигается порядок; почему полицейские не берут взяток; стоимость подержанных автомобилей; отношение к религии и к национальным меньшинствам… Я старался по мере сил давать ему как можно более полную и правдивую информацию.

Где не знал, честно признавался. Когда не был уверен в источнике, говорил, что информация непроверенная.

Собчак не всегда распоряжался информацией так, как я это себе представлял. Помню, в Москве, в его квартире на Рублевке, мы говорили о срочной необходимости для России что-то продавать, чтобы делать закупки за рубежом. Анатолий Александрович думал о том, как можно уменьшить зависимость страны от стоимости нефти, и мы перечисляли все возможные статьи экспорта. «Пока что все, что мы можем, это сырье, – говорил Собчак. – Нам нужно время, чтобы перестроиться, начать на базе этого сырья растить конкурентоспособную индустрию. Надо срочно найти что-то, что нас продержит десяток лет… Конечно, можно обратиться за займом в Германию и США, но, во-первых, это зависимость, а во-вторых, придется когда-нибудь отдавать».

И тут я вспомнил недавно прочитанную мною в New York Times статью о том, сколько разные мало- и среднеразвитые страны должны Советскому Союзу. Статья приводила примеры задолженности разных стран СССР и утверждала, что суммарно она составляет не менее 80 миллиардов долларов.

«Я понимаю, – говорил я Собчаку, – что часть этого давалась оружием и что выбить у них эти деньги будет трудно, если даже не невозможно. Но можно брать не деньгами, а какой-то их продукцией, которую где-то можно в мире продавать, и, скажем, часть денег отдавать им, а часть забирать в погашение долга».

Через несколько дней Собчак позвонил мне, напомнил об этом разговоре и попросил дать ему в качестве примера, какие страны сколько задолжали. Я ответил, что не помню точно, но, кажется, речь шла в числе прочих о Судане, Египте, Кубе.

– А цифры?

– Цифры, кажется, от миллиарда до десяти на страну.

– А хотя бы приблизительно, навскидку?

– Навскидку, ну, скажем, Египет – 8 миллиардов, Судан – 4, а Куба – полтора. А что?

– Поговорим позже, – сказал Собчак и дал отбой.

Часа через два мы включили новости. Передавали прямую трансляцию заседания Верховного Совета. Выступал Собчак. «Правительство утверждает, что денег нет и взять их неоткуда, – пламенно говорил лидер депутатской оппозиции. – Не хочет ли правительство уверить нас, что забыло о том, что Египет задолжал нам 8 миллиардов, Судан – 5 и Куба – не менее полутора? В общей сложности более 80 миллиардов, и не рублей, а долларов!»

Ему что-то крикнули с одного из первых рядов, и он тут же ответил: «А вот источников своих я вам открывать не собираюсь. Но хочу сказать, что информация эта предельно аккуратная и многократно проверенная».

Один из сидевших в президиуме – совершенно мне не знакомый человек – наклонился к микрофону: «Эти деньги на бумаге существуют, но в действительности почти все страны-должники платить не могут».

Собчак что-то строчил в блокноте, выдернул страницу и отступил назад, тотчас же к нему подскочил какой-то молодой человек, схватил бумажку и исчез. Собчак постоял немного, обдумывая ответ: «Возможно, кто-то из этих стран платит нашим ответственным чиновникам, чтобы они не думали. А возможно, что им за это и платить не надо. Не думать – это получается у них естественно», – зал хохотнул. Тот же деятель из президиума снова наклонился к микрофону: «Вы, Анатолий Александрович, явно считаете, что принадлежите к думающей части населения. Может, вы нам, безмозглым, подскажете?»

В это время у нас раздался телефонный звонок.

– Господина Леона Вайнштейна, пожалуйста!

– Это я.

– Простите, звоню вам по поручению Анатолия Александровича. Вы новости смотрите?

– Смотрю.

– Ну и отлично. У Анатолия Александровича к вам вопрос. Знаете ли вы прецедент, когда долги какой-то страны были погашены через бартер?

– Знаю. Страна – Перу, – тут же отозвался я. – Идея, судя по прессе, пришла в голову вице-президенту по трейду «Ферст Интерстейт банка», и они же провели всю операцию. Они даже купили у Перу часть долга.

– Трубочку не вешайте, возможно, будут еще вопросы.

Голос пропал, а на экране Собчак заканчивал ответ: «Таким образом, помогая этим странам оплатить свои долги, мы поможем им развивать торговые связи и находить рынки сбыта для своих товаров». «Свое не можем продать», – крикнул кто-то с первого ряда. К Собчаку в это время подошел тот же молодой человек, положил на трибуну бумажку и молча ретировался.

Собчак развернул бумажку: «Для таких дел в мире принято привлекать крупные банковские компании, у которых есть не только финансовые операции, но и отделы, занимающиеся бартером. Например, долг Перу был погашен с помощью американского «Ферст Интерстейт банка», который можно привлечь и к решению наших насущных проблем. Возможно, мы предложим им купить часть нашего долга…»

«Как это – купить часть нашего долга?» – удивленно спросил еще один сидевший в президиуме заседатель. Собчак, который, как я думаю, на тот момент не имел ни малейшего понятия о том, что значит скупать долги, выдержал паузу, затем развел руками: «На этой ноте, ярко подтверждающей все, что я говорил сегодня, я и хочу закончить свое выступление». Зал взорвался аплодисментами. Через минуту голос в телефонной трубке произнес:

– Спасибо. Отбой.

– Вам спасибо, – сказал я. – Было захватывающе интересно!

Говоря о Собчаке, надо, конечно, упомянуть и о двух его ассистентах – Юрии Шутове (ныне сидящем в тюрьме) и Владимире Путине (ныне президенте России). С Владимиром Владимировичем мы встречались всего раза два или три. Он появился, если не ошибаюсь, в период между визитами Гросмана и Прайса. Помню, Собчак сказал мне, что вместо не очень дисциплинированного Шутова он пригласил нового помощника, с которым был хорошо знаком по университету и с которым, как Анатолий Александрович надеялся, я буду поддерживать теплые дружеские и деловые отношения.

Известие об уходе Шутова не было для меня неожиданностью. Юра с давних лет, чуть ли не с детства, дружил с Александром Невзоровым, ведущим тогда самой острой в Питере, а возможно, и во всей стране, передачи «600 секунд». Передача эта откуда-то получала достаточно достоверную, иногда взрывоопасную и не предназначенную к широкому распространению информацию о Собчаке и о событиях, происходивших в мэрии. Все окружение Собчака молчаливо подозревало, что источником этой информации был Шутов.

Мы с Юрой часто встречались в приемной Собчака и даже ходили несколько раз пить пиво и говорить о светлом будущем новой России.

Юра, которого страна знает как человека, обвиненного в бандитизме и в организации ряда громких политических убийств, в те времена был влюблен в Собчака. Ничего гомосексуального в этой влюбленности не было. Просто Юра, возможно, впервые в жизни поверил в человеческое бескорыстие, благородство и создал у себя в голове образ этакого странствующего Ланселота, пришедшего в город очищать его от драконов и прочей скверны.

Ни один человек, за исключением, возможно, Иисуса и Сахарова, не выдержит сравнения со странствующим рыцарем в развевающихся белых одеждах. Собчак, будучи человеком со вполне плотскими желаниями, бывший член парткома университета, политик, любитель знаменитостей и тусовки, сравнения не выдержал, и в какой-то момент Юрина истовая любовь переросла в не менее же истовую ненависть. Не знаю только, ненавидел ли Юра Собчака, продолжая работать его помощником, или стал ненавидеть его потом, но результаты этой ненависти можно обнаружить в его скандальных книгах «Ворье» и «Собчакиада».

В одной из этих книг Юра описал и меня, не пожалев при этом красок и эпитетов: «Одно время к патрону повадился частить блистательный посланец системы капитализма, импозантный и представительный внешне американец Лео Вайнстайн, а по-простому Леня Вайнштейн, бывший ленинградец», – писал он, после чего растирал меня в порошок: «В Америке за много лет скитаний он, очевидно, совсем озяб в нищей толпе соотечественников, поэтому с первыми всполохами зари демократии ворвался сюда погреться и, исполняя роль расторопного янки, помучить всех своей расторопностью…» И так далее, страница за страницей. Юре досталась тяжелая доля (заслуженно или незаслуженно, не мне судить), и он несет свой крест. Бог ему судья.

В противовес Шутову, Путин мало говорил, в глаза не смотрел. Когда разговаривал, то говорил тихим, еле слышным голосом. Но это он, а не разбитной и приблатненный Шутов, перепугал меня чрезвычайно во время первого же нашего разговора. Мы оказались лицом к лицу в зале перед приемной мэра, пожали друг другу руки, обменялись парой ничего не значащих слов, а потом Владимир (он представился Владимиром, и я так его и называл все время нашего короткого знакомства) рассказал мне, как и к кому надо обращаться, чтобы решить какое-то достаточно пустяшное и уже забывшееся теперь дело, по которому я тогда оказался в мэрии. Перепугал он меня своим полным сходством с гэбешниками, с которыми меня в моей прошлой (советской) жизни сводила судьба. Смотря мне в левое плечо и ни разу не подняв глаза, он тихим, ничего не выражающим голосом говорил на самом пороге моей слышимости предложения без окончаний, повисавшие в воздухе и окутывавшие наш вообще-то пустяшный разговор атмосферой какой-то таинственности, секретности, будто нас с ним что-то связывало, а посторонние даже не должны были догадываться, что мы с ним знакомы.

Пугаться было вроде совершенно нечего, но откуда-то из подсознания вылезло все, что в течение 18 лет эмиграции выдавливалось, выталкивалось, выметалось и вычищалось, пока наконец я не стал себя чувствовать свободным человеком, действия и жизнь которого зависят от него самого, ну, может, еще и от его друзей и близких. Но не от темной силы, которой надо постоянно опасаться, которая может, если хочет, закрыть тебе доступ в университет, к хорошей работе, к поездкам за границу, которая может лишить тебя свободы слова, собраний, перемещений и переписки. Та сила, в конце концов, убила моего обожаемого деда, расстреляла его брата, профессора харьковского университета, послала в лагеря, выкинула из жизни около сотни моих дальних и близких родственников, не говоря уже о двадцати с лишком миллионах моих сограждан разных национальностей. С этой силой я дела иметь не хотел и так как, будучи иностранным подданным, имел такую возможность, то и не стал. Помню, я подошел к Собчаку совсем накануне приезда людей Соломона Прайса и спросил его, что именно Владимир Владимирович Путин преподавал в университете. Получил ответ: «Володя работал в первом отделе». Не помню, сказал ли Собчак, что Путин руководил первым отделом или что был одним из сотрудников, но подтверждение гэбешного происхождения нового помощника я получил.

Фиаско с Соломоном Прайсом, наложившееся на историю с Гросманом, вкупе с впечатлением от прихода новых людей в собчаковский аппарат, разочаровало меня в мэре. Идеализм уступал место привычному недоверию власти. Я решил, что все возвращается на круги своя, и уехал в Лос-Анджелес, который уже давно привык считать домом, и продолжил дела и занятия, прерванные короткой влюбленностью в перестройку.

Леон ВАЙНШТЕЙН