Шурин генсека и Федя из Орловки

I

Знаменитый Джон Стейнбек приехал в Москву и за литературными новостями заглянул в редакцию журнала «Юность». О его визите у нас в институте рассказывали с восторгом. Так он был свободен и дерзок, с таким юмором подталкивал молодых писателей к тому, чтобы они тоже стали свободными.

Стейнбеку представили главного редактора Б. Полевого.

– Вы редактор? – удивился Стейнбек. – А я думал, в журнале «Юность» все молодые.

Лысые сотрудники сразу разбежались по кабинетам. Борис Полевой нашелся:

– Я старый козел, а вот мои козлята.

Представил Евтушенко, Ахмадулину, Вознесенского.

– Ну, – сказал Стейнбек, – как мы будем? Я вам буду задавать вопросы или вы мне?

В ответ – молчание.

– Я вижу, ко мне вопросов нет. Тогда у меня вопрос. Как вы боретесь в журнале за свободу? Или вы боретесь со свободой?

У Бориса Полевого и других сотрудников журнала вытянулись лица. Решили, что неверно поняли американского писателя.

– Уточните, пожалуйста, вопрос, – попросил Полевой. – Мне кажется, тут какая-то игра слов.

Тогда Стейнбек показал на свою голову рукой и спросил:

– Что вы собираетесь делать со своей последней частной собственностью?

На лице Бориса Полевого и сотрудников помоложе, которые остались в кабинете главного редактора, американский писатель увидел смятение. Наша переводчица Лурье спросила:

– Может, я плохо перевожу?

– Нет, – ответил переводчик, которого привел с собой Стейнбек, – вы очень хорошо переводите.

 

II

Мы съехались в Москву со всей страны, из разных республик. У нас на курсе учились азербайджанцы, аварцы, туркмены, латыши, литовцы. Был даже один албанец. И все мы хотели распоряжаться своей «последней частной собственностью», то есть своими мыслями и чувствами, так, как это делают свободные люди. Поэтому много было дерзких замыслов без расчета на цензуру и тем более на самоцензуру.

Мой сокурсник Евгений Титаренко после игривой повести «Мужчины и женщины», с которой поступил в институт, начал писать роман о шахтерах «Обвал» (1962 г.). Условия работы под землей хорошо ему были известны: сам работал в шахте. Катастрофу пережил, находясь на поверхности земли. И оттого, может быть, с особой болью воспринял трагедию. Событие запомнилось на всю жизнь.

В свое время Сталин на встрече членов Политбюро с писателями учил «инженеров человеческих душ»: «Художник, пользующийся методом социалистического реализма, должен видеть не только развороченный котлован, но и высокие стены будущего здания». Применительно к шахтерской теме это означало: писать надо не о гибели людей, не о катастрофе – писать надо о Стахановском движении. А Евгений Титаренко писал именно о катастрофе, определив ее сильным словом «обвал». Название это означало не только реальное обрушение земли на головы шахтеров, но и социальное потрясение. Люди вышли на демонстрацию против невыносимых, рабских условий работы. Их расстреляли.

 

III

На первом курсе у меня и Титаренко были разные творческие мастерские. Он занимался в семинаре прозы у Льва Кассиля. Я поступал в Литературный институт со стихами и первый год занимался в семинаре поэта-песенника Льва Ошанина. Это был всегда спешащий куда-то, энергичный человек в широком голубом берете с хвостиком на большой голове, отчего эта голова казалась еще больше. Он не входил, а врывался в аудиторию, весело выкрикивая:

– Здравствуйте, сволочи!

Мы в ответ улыбались, понимали: так ласково шутит наш руководитель семинара.

В процессе учебы я начал писать прозу и на втором курсе перешел в семинар Льва Кассиля. Ребята шутили:

– Ушел от одного Льва к другому Льву.

Помогли мне перейти в семинар прозы Алексей Самошенко, с которым мы жили в одной комнате в общежитии на Руставели, и Евгений Титаренко, с которыми у меня установились приятельские отношения. Он настойчиво предлагал:

– Эд, переходи к нам. Мы поговорим с Кассилем.

И они поговорили. Дали ему прочитать несколько моих рассказов.

Знаменитый детский писатель взял меня в свой семинар как студента, который пишет повести и рассказы для детей.

Переходу моему попытался воспротивиться Лев Ошанин. Он встретил меня в институте, подвел к окну, чтобы не мешать идущим по коридору:

– Что ты надумал? Поедем ко мне на дачу, поживешь пару дней, поговорим, обсудим.

– Лев Иванович, – сказал я, – Кассиль с детства мой любимый писатель.

– Ах, так! Ты, как большая серая блоха, прыгаешь из одного семинара в другой.

И зашагал стремительно по коридору, оставив меня у окна переживать оскорбление: «большая серая блоха».

С дирекцией института Кассиль как-то договорился, я стал посещать его семинар. Кассиль поставил на обсуждение мои рассказы. Меня умеренно похвалили, выступили с положительными мнениями и задали тон обсуждению Самошенко и Титаренко. Они чувствовали свою ответственность за мое появление в семинаре. Очень скоро я ощутил себя своим в окружении ребят из творческой мастерской Льва Кассиля.

 

IV

До защиты диплома оставался год. После летних каникул я приехал в Москву из Воронежа с рукописью романа. Это была история про женщину из деревни. В комсомольской газете «Молодой коммунар» работали молодые люди, а ей исполнилось уже 60, а она все сидела в отделе писем, регистрировала почту и по совместительству заведовала редакционной библиотекой, которая хранилась тут же, в кабинете, в двух шкафах.

Путь ее в журналистику начался необычно. Была разнорабочей в маленькой типографии, где печаталась районная газета. Молодые журналисты из области перетащили в город красивую, сильную девку, легко откликающуюся на зов плоти, устроили разнорабочей в областную типографию, а потом помогли перебраться в газету. Писали за нее по очереди заметки и корреспонденции. А вскоре она и сама стала писать. Ее даже послали в Москву на курсы репортеров. На самом деле это было началом работы в качестве агента-маршрутника. Ей покупали билет на поезд, иногда даже в мягкий вагон, и она ехала с шахтерами-стахановцами на Украину или с инженерами в Свердловск. Задача ставилась простая: в разговорах с пассажирами выявлять нездоровые настроения в обществе. Отчеты об этих командировках не требовали ни стиля, ни даже грамотности – только факты: он сказал, она сказала. И протокольные записи анекдотов.

Закончив «курсы репортеров», она вернулась в редакцию, но писать по-прежнему не умела. Я был знаком с этой женщиной. В мои молодые годы она была уже старухой, курила «Беломор», прищуривая левый глаз, который у нее слезился. В командировки ее, больную, со слезящимися глазами, не посылали. Но она хотела быть полезной и уже по своей инициативе продолжала писать докладные о нездоровых настроениях в обществе по письмам читателей. Дверь кабинета отдела писем обили железом. В редакции рассказывали: это было сделано по ее просьбе. Здесь хранились письма, которые она использовала в своих докладных. Тот или иной конверт с адресом могли затребовать в любую минуту. Несколько лет, пока она заведовала отделом писем, кабинет с дверью, обитой железом, был для этой женщины домом. Она держала в книжном шкафу на нижней полке постель с большой подушкой. На верхней полке стояли чайник и банка с вареньем. Потом заведовать отделом писем назначили молодую журналистку, бойкую, энергичную, выступающую в газете с фельетонами смелыми и действенными, решения по которым принимались даже на бюро обкома. Она добилась, чтобы живущей в кабинете старой женщине, заслуженному работнику печати, дали квартиру. Ей даже успели поставить в этой квартире телефон – и отправили на пенсию. На следующий день она села у телефона, закурила, прищурив больной, слезящийся глаз. Телефон молчал. Никто ей не звонил. И она никому не звонила. Звали эту старуху Евдокией Ивановной, в молодые годы – Дунькой. Я назвал свой роман «Дунька».

 

V

В ноябре состоялось обсуждение моего романа.

Первым выступил Наибов (студент из Азербайджана). Сказал коротко:

– Романа нет, ничего нет. Героиня – манекен, мультипликация.

Выступил Пузанов, староста курса:

– Такие романы можно писать каждый день десятками.

Выступили все, кроме Женьки Титаренко. Накануне он прочитал «Дуньку», пришел ко мне в комнату уже ночью:

– Тебе удалось создать колоссальную фигуру. Поздравляю!

Теперь же, когда выступающие один за другим убивали мой роман, сидел молча. Я глядел на него, ожидая: вот-вот попросит слова. Не попросил.

Лев Кассиль обычно во время обсуждения подавал реплики, вел себя оживленно. А тут он тоже молчал и смотрел в окно.

Наконец, надо было подводить итоги. Я сидел красный, потерянный. Чем я буду защищать диплом? Образовалась пауза, во время которой никто не глядел на меня, как будто меня не было в аудитории. И в паузе Лев Кассиль неожиданно сказал:

– Никогда еще на семинар не подавали такую значительную рукопись. Я ждал с нетерпением этого семинара. Пашнев создал то, чего в литературе еще не было.

Я был ошеломлен таким началом. А Кассиль продолжал:

– Дунька – не только характер, разоблачается целое явление. Роман очень смелый. Я думаю, это будет не только диплом – это будет книга!

Затем Кассиль начал цитировать куски из романа. От его похвал я краснел все больше и больше. По лицам сокурсников видел, что высокая оценка романа вызывает досаду даже у моих доброжелателей.

– Я понимал, – говорил Кассиль, – что эта вещь может вызвать критику, но не такую. Я удивлен и недоволен сегодняшним нашим обсуждением. Удивлен!!!

Мои сокурсники наперебой начали задавать вопросы, пытаясь настроить руководителя семинара на критический лад. Но Кассиль был непреклонен:

– Не было этого в литературе. Не было – и все!

Наибов, не дослушав выступления Кассиля, в знак протеста поднял руку:

– Разрешите выйти?

– Идите! – холодно сказал Кассиль.

Обычно наш руководитель семинара сглаживал противоречия и все заканчивалось тихо-мирно. На этот раз он ничего сглаживать не хотел. И, продолжая выступать, называл мой роман «эта книга».

 

Итак, Кассиль похвалил роман. И это странным образом взбудоражило моих сокурсников. Подошел один:

– Кассиль – добрый человек. Но ты все-таки посерьезней об этом напиши.

– А я и писал серьезно.

– Сатира, – усмехнулся он, – какая еще сатира? Я вообще не люблю сатиру, не понимаю ее.

– Это твои проблемы.

Кассиль во время обсуждения сказал, что первые главы романа написаны в традициях хорошей русской прозы, а вся вещь сатирическая.

В перерыве между лекциями подошел ко мне Холин. Этот неряшливый лохматый человек почему-то не был на моем обсуждении.

– Ты не обольщайся, я на следующем семинаре выступлю.

– Ты ошибся, Холин, в следующий вторник не мой семинар.

– Ничего, я выступлю, я скажу, а то всякую дрянь хвалят.

Вот так – довольно сурово, грубо и даже оскорбительно – меня критиковали студенты из мастерской Льва Кассиля.

Я решил перечитать свой роман чужими глазами, чтобы понять, что так взбудоражило моих сокурсников. Через несколько дней остановил Кассиля в коридоре:

– Лев Абрамович, я хочу с вами поговорить.

– Да, – сказал он.

– Я прошу отсрочку до 15 февраля. Мне кое-что нужно изменить в романе.

– Вы что? – сердито сказал он. – Вам отсрочку? У вас самая сделанная вещь, а вы просите отсрочку. Да я мог бы ее сейчас же подписать на диплом.

– Я хотел ее немного улучшить.

– Нет, я вам не дам отсрочку. Если мы еще вам будем давать отсрочку…

– Хорошо, сдам в январе рукопись, – согласился я.

Я долго листал свою рукопись. Что-то хотелось поправить, на уровне редактирования, но менять ничего не хотелось. Все-таки я до конца не понимал, что произошло. Почему мой роман так взбудоражил весь семинар.

Как-то под вечер зашел ко мне Женька Титаренко. К нему явились гости, у всех жажда. А выпить не на что.

– Дай взаймы десятку.

Я дал. Женька заторопился в магазин. Уже в дверях сказал:

– Эд, ты тоже приходи. Пить не будешь, если не хочешь.

Обычно я от посиделок в пьяных компаниях отказывался, а тут почему-то пошел. Может быть, потому что в гости к Титаренко пришел Николай Анциферов, завотделом поэзии в журнале «Москва». Он был из шахтеров и написал замечательные строки:

 

Я работаю, как вельможа,

Я работаю только лежа.

 

Анциферов очень быстро опьянел, и его увели в другую комнату, уложили спать. Петька Серебряков ушел к жене. Была там журналистка из газеты «Известия», она тоже как-то незаметно ушла. Мы остались с Женькой вдвоем. Он – пьяный, я – трезвый. И он начал рассказывать:

– Кассиль так тебя хвалил, что ребята почувствовали себя оскорбленными.

– Как это похвала может оскорбить?

– Не понимаешь? Кассиль заявил, что у него на семинаре такой серьезной, смелой работы еще не было. Выходит, он считает всех нас бездарями, а тебя – гением.

– Твой «Обвал» он тоже хвалил.

– Но не так. Мы решили объявить Кассилю бойкот. Во вторник не придем на его семинар.

– Мы – это кто?

– Все мы. А что делать с тобой?

– Что делать со мной?

– Возник вопрос. Кассиль хвалил тебя искренне. Он стоял и будет стоять за твой роман. Ты ни при чем. Но если все мы не придем на семинар, а придешь ты и Кассиль, то получится, что мы будем бойкотировать не только Кассиля, но и тебя. Может, тебе к нам присоединиться? Ребята говорят: ты должен подключиться к бойкоту, потому что ты не имеешь права на такую похвалу.

– Я сам должен признать свой роман не заслуживающим доброго слова? Зачем мне это нужно?

– Пойми, мы не можем объявить бойкот Кассилю. Ты нам мешаешь. Ты не виноват, – продолжал меня убеждать Титаренко. – Ты написал роман и дал на обсуждение. Но зачем он так тебя хвалил? Надо же быть тактичным. Так оскорбил весь семинар. А к тебе все относятся хорошо.

– Я приду на семинар, – сказал я, – объявляйте бойкот и мне.

Я ушел от пьяного Титаренко и долго стоял в своей комнате у окна, не включая свет. Я не понимал, как можно мне предлагать присоединиться к бойкоту против самого себя. Мне казалось, он это предлагает, потому что пьяный.

Потом я узнал: инициативная группа (без Титаренко) продолжала готовить бойкот. Пузанов, Сенчуров, Иван Симонов ходили к проректору института Мигунову советоваться. Я совершенно случайно видел это своими глазами. Шел мимо пустой аудитории и удивился, что стоят там все эти товарищи и о чем-то шепчутся с Мигуновым. Я сразу почувствовал: речь идет обо мне. Мигунов им сочувствовал, но все-таки поступил благоразумно.

– Не надо, – сказал он. – А то он вам (человекам пяти) попортит дипломы.

Бойкот, таким образом, не состоялся, хотя несколько студентов на семинар не пришли.

И еще одно событие произошло, которое я связываю с обсуждением моего романа. Наибов, тот самый, который назвал мой роман мультипликацией, который считал, что моя героиня – манекен, через два дня после семинара отравился. Выпил три пачки люминалу, а три остались на тумбочке. А рядом лежали бритва и нож. Наибова увезла скорая помощь. Его откачали.

Через неделю я встретил его в коридоре общежития. Он шел медленно, бледный. Но ничего, видимо, уже вполне здоровый. Поговорили немного, разошлись по своим комнатам. Я чувствовал себя немного виноватым.

Студенты с других курсов тоже подходили:

– Говорят, ты смелую книгу написал. Дай почитать.

– Редактирую.

Неожиданно меня остановил во дворе института преподаватель советской литературы Власенко:

– Мне Кассиль сказал, что вы написали интересный роман. Дали бы почитать.

Власенко – кочетовец, печатал свои статьи в журнале «Октябрь». Мне была ближе позиция «Нового мира», но показалось интересным узнать мнение критика из «Октября».

Через несколько дней встретились опять во дворе института. Я только подходил к парадным дверям, а Власенко был уже у входа:

– Привет! Читаю! – крикнул он мне.– До половины прочитал. Здорово! Молодец! Только трудности будут с публикацией.

Трудности были.

 

VI

В 1964 году я отнес рукопись романа в Центрально-Черноземное издательство и одновременно в журнал «Подъем».

Троепольский написал внутреннюю рецензию для журнала, где роман похвалил, но посоветовал пока не печатать, чтобы не портить судьбу автору, то есть мне.

Редактор журнала Федор Волохов подарил мне рецензию Троепольского и отказался публиковать роман «Дунька». Рецензия заканчивалась словами: «Э. Пашнев может стать явлением в литературе. Но лучше подождать пять-шесть месяцев, чем зарубить роман».

Вернули мне рукопись и в Центрально-Черноземном издательстве. Но благодаря рекламе на обложке «Подъема» и статьи Е. Русаковой в «Комсомольской правде», которая, рассказывая о воронежской литературе, упомянула мой неопубликованный роман, о «Дуньке» узнали не только в нашей стране, но и за рубежом. В 1966 году чехословацкое издательство «Свет совету» обратилось в Центрально-Черноземное издательство с просьбой прислать книгу, как только выйдет. Через два года они повторили свою просьбу.

Заведующий редакцией художественной литературы Центрально-Черноземного издательства Юрий Семенов подарил мне из этой переписки два письма: запрос и ответ.

 

18 июля 1968 г. Прага

Уважаемые товарищи,

Чешское издательство «Свет совету» интересуется произведением Пашнева «Дунька». В 1966 году вы сообщили нам, что автор еще рукопись Вам не сдал.

Нас интересует вопрос, когда эта книга выйдет в свет в Вашем издательстве и можно ли получить один экземпляр для ознакомления. Мы будем вам весьма признательны за сообщение.

С товарищеским приветом,

зав. литературным отделом (подпись неразборчива).

 

13 августа 1968 г. Воронеж

Уважаемые товарищи!

Роман Э. Пашнева «Дунька» планировался к изданию в 1966 году, но доработанный вариант рукописи автором не был представлен, и роман не издавался. По имеющимся у нас сведениям, Э. Пашнев в настоящее время не работает над рукописью этого романа.

С товарищеским приветом,

зав. редакцией художественной

и детской литературы (Ю. Семенов)

 

В 1966 году чехословацкому издательству сообщили, что автор рукопись еще не сдал.

В 1968 году чехословацкому издательству сообщили, что автор над рукописью этого романа не работает.

И то и другое было неправдой.

Мой диплом «Дунька», «эта книга», как говорил Кассиль, не стал книгой. А потом я уже не посылал никуда свою рукопись. Время ушло.

 

VII

Мы защитили дипломы и разъехались.

Женька задержался в Москве. На курсе, следующем за нашим, училась осетинская поэтесса Зоя Габоева. Женька и Зоя встречались. Отношения у них были свободные. Но тут они были вынуждены заключить брак. И студенту Евгению Титаренко, который уже не учился в институте, разрешили жить в общежитии (в комнате Зои Габоевой) еще год – на правах мужа. Таким образом, Женька получил возможность остаться в Москве. Целый год он ходил по редакциям с рукописями, искал работу в журналах, в газетах, в издательствах. В дипломе у нас было написано «литературный работник». Он хотел стать литературным работником.

За год события институтской жизни отодвинулись далеко. О сокурсниках я вспоминал все реже, тем более что воспоминания эти были неприятны из-за бойкота, грубых оценок моего дипломного романа: «дрянь», «мультипликация».

И вдруг – звонок! Смотрю на часы: раннее утро. Мы с женой еще в постели. Выбираюсь из-под одеяла, шлепаю по холодному полу босиком в прихожую. Приоткрываю дверь, не снимая цепочки, чтобы посмотреть, кто пришел. На площадке стоят с чемоданами Женька Титаренко и Зоя Габоева. На лицах – неуверенные улыбки. Открываю дверь широко, сам прячусь босой, в трусах, за створкой двери:

– Привет!

– Эд, не прогонишь? – виновато спросил Женька.

– Проходите!

Я, слегка ошарашенный их появлением, убежал вглубь комнаты, чтобы одеться.

Они внесли свои чемоданы и стояли в прихожей в позе бедных родственников, ожидая, когда я появлюсь одетый.

– Проходите пока на кухню, жена сейчас встанет.

– Нам на несколько дней, – объяснил Женька. – Потом мы что-нибудь снимем.

– Да, понятно.

На самом деле я не понимал, почему Женька и его жена приехали ко мне с чемоданами.

 

Продолжение

Эдуард ПАШНЁВ