Самуилу Куру – 75 лет!

Самуилу Куру – 75 лет!

Недавно Самуил, читая статью, наткнулся на какое-то слово – и вдруг вспомнил, что это слово было в одном его давнем стихотворении. И тут же все стихотворение, как по волшебству, вспыло в его памяти. А ведь Самуил был уверен, что забыл его…

Он рассказывал мне об этом, и я ощущал его радость. Так уж случилось, что не смог Самуил вывезти в Америку свои рукописи. Оставил в родной Беларуси. Об их судьбе он ничего не знает и полагает, что они пропали. Кое-что из этих рукописей ему удалось восстановить по памяти и оно вошло в его газетные, журнальные, книжные публикации. Но многое так и не восстановлено… Разумеется, за годы эмиграции Самуил уже немало нового написал и, я уверен, еще напишет, но все равно ведь жаль оставленного. И мне бы очень хотелось, чтобы такие минуты прозрения, как с внезапно вспомнившимся стихотворением, повторялись еще и еще и чтобы постепенно Самуил сумел восстановить все, что когда-то написал. Сколько в этом случае выпадет на нашу читательскую долю новых прекрасных стихов и рассказов!

Только не говорите мне, что это невозможно – вспомнить все оставленное. Обычному человеку, может быть, и не удалось бы, но не забывайте, о ком мы ведем речь. Самуил Кур – человек неординарный, и, говоря это, я имею в виду не только его разностороннюю одаренность. Можете ли вы объяснить мне, каковы особенности мышления м свойства памяти человека, у которого выраженная склонность к математике и аналитический ум соседствуют с не менее выраженным поэтическим способом познания мира?

Вот то-то же. Самуил ведь органически не способен мыслить стандартно, терпеть не может шаблон, причем это не вчера возникло. Он был таким всегда: и в школьные, и в студенческие годы,  и когда преподавал математику и исполнял обязанности завуча в школе. И когда жил в Гродно, и когда обосновался в Сан-Франциско. Все, за что ни возьмется, он делает с выдумкой, на свой особый лад. Заурядно мыслящий человек не создал бы эффективные методики обучения и развития детей, не был бы приглашен к участию в работе Совета по кинообразованию Союза кинематографистов СССР, не стал бы автором оригинальных курсов основ киноискусства и художественной культуры… Поэтому – надежда на то, что Самуил вспомнит утраченные тексты, остается. Возьмет и придумает методику их восстановления в памяти. Почему бы и нет?

Самуилу Куру – 75. Хочу обратиться непосредственно к юбиляру.
Дорогой Самуил! Мы поздравляем Вас с прекрасной датой и желаем Вам долгих лет не просто жизни, а – жизни в творчестве! Новых Вам произведений в самых разных жанрах. Будьте счастливы в кругу своих родных и друзей. И никогда не забывайте о том, что редакция и читатели «Кстати» Вас любят и с нетерпением ждут встреч с Вами – и наяву, и на газетных страницах. Будьте счастливы!

Самуил Кур
* * *
Ах, эта скачка! Гудящий воздух
уносит в небо обрывки слов,
и нам навстречу слетают звезды,
почти касаясь лихих голов.

Ах, эта скачка – печаль да ветер,
змея-дорога – то круг, то жгут,
и те мосты, что давно наметил,
не позади – перед нами жгут.

Дышали кони морозным паром,
теряли вишни весенний цвет.
И растворялись в огне пожаров
герои песен ушедших лет.

Но так же рьяно считаем вехи,
и так же гулко припев звенит –
лишь чуть потише нам вторит эхо,
лишь чуть пониже прилег зенит.

Мы не в загоне и не в законе,
еще любимых глаза манят.
Но наши кони – на Рубиконе,
неужто вправду нам их менять?

Неужто клянчить галоп у клячи
в пустых полях, где туман лежит?
Мы, не меняя коней, доскачем
до неприметной вдали межи.

Гудящий воздух рассыплет снова
тревожный цокот по большаку,
в прошитый ветром закат лиловый
влетим и сгинем – на всём скаку.

Время

А Время знает про Эйнштейна? –
того смешного чудака,
что утверждал благоговейно
про относительность портвейна
и абсолютность коньяка?

Того, которого ругали,
а он сказал – и был таков –
про относительность регалий
и абсолютность дураков?

Сурово Время. Не до шуток.
Оно одно лишь знает – ход.
Ему Эйнштейн ли, или Ньютон –
на них не тратит ни минуты,
оно своё упрямо гнет.

Не признает звучанья скрипки –
к чему такие голоса,
когда рассвет бывает зыбким,
а ночь – хоть выколи глаза,

когда поверхность дня и года
не деликатна, а груба,
и лучше всех ему подходит
Иерихонская труба.

А Время так прямолинейно,
что мы не видим в полдень свой:
оно без всякого Эйнштейна
по кругу ходит, как слепой.

Суёт нам то, во что играли
назад, наверно, семь веков,
и подставляет те же грабли
под ноги новых игроков.

Ни с кем не споря и не ссорясь,
не создавая лишний шум,
оно готовит новый соус –
заправить старую лапшу.

Опять блистательны невежды
и ликом власть так хороша! –
нам навевая, как и прежде,
что относительны надежды,
а абсолютна лишь лапша.

* * *
Ты можешь быть серьезной?
Давай поговорим!
Ты помнишь: Эдди Рознер,
и шлягер – нам двоим –

про зов зеленой чащи,
где спутаны следы,
про ручеек журчащий
и камень у воды;

про то, как незаметно
прошел за годом год:
валун исчез бесследно,
а ручеек – течет.

Ты помнишь – хрупкий иней
на крышах поутру,
и параллельность линий
из старомодных труб.

Не Фаренгейт, а Цельсий
выстуживал вагон,
нас уносили рельсы
за дальний перегон.

Был свет знаком и внятен,
хоть обжигал порой.
… А мята пахла мятой
в распадке под горой,

где повседневных басен
сникал настырный груз…
И ты не улыбайся,
в глазах скрывая грусть.

Уйдем от здешних козней,
вновь встретимся с былым…
Ты можешь быть серьезной?
Давай поговорим…

* * *
Блажен, кто верует – в рулетку,
и в белоснежность лебедей,
в слегка подкрашенную клетку,
в чистосердечие вождей.

И что кумир не станет вором,
и в рай, куда вот-вот придем,
и если закурлыкал ворон –
он станет новым журавлем.

А мы! – зануды и сутяги,
всем недовольны и ворчим:
то не устраивают флаги,
то отчего-то горек дым.

И мнятся нам дурные страсти,
и мнится ложь – не волшебство.
Но есть блаженные, на счастье!
Их на планете большинство.

Глаза их чисты, шаг их честен,
всегда готовы и бодры.
Спасибо им! Летим мы вместе
под их «Ура!» в тартарары.

Реквием

Придворных оркестров музыка,
камзолы, балы, парики,
очень модные талии узкие,
франтоватые старики.

Флиртуют жеманные грации,
умея краснеть от стыда.
Естественной декорацией –
альпийских вершин череда.

Повсюду искусные лекари
о снадобьях новых трубят.
… А Моцарт пишет реквием –
еще не знает, что для себя.

Пером его движет отчаянье,
и ход его мыслей не скор.
Всё глуше аккорды прощания,
всё громче вселенская скорбь –

срываются с петель радуги,
идут острова ко дну,
и молча деревья падают
в неба голубизну.

… Заласкана Вена сонатами,
в ходу отпущенье грехов.
Тихоня он, век восемнадцатый,
на фоне грядущих веков.

Пока не изрыты окопами
любовь, расставанья, тоска.
И жаркие печи натоплены
дровами – дровами пока.

Еще не склонилась пред Меккою
Европа в мольбе и пальбе…
А Моцарт пишет реквием –
Времени. Вере. Себе.

Поэт и палач

Палач был скромен, словно в ските
от всех укрывшийся монах:
всегда один и тот же китель,
без орденов и в сапогах.

Он понимал в литературе,
любил артисток, но при том
и в тайных мыслях и в натуре
он оставался палачом.

Поэт, угрозами изранен,
не растерял свой вещий пыл.
Лукавый бог иносказаний
его и вёл, и вдохновил.

Всё, что писал, не прятал в ящик,
не замыкался, промолчав,
а плетью образов блестящих
хлестал отважно палача.

Но горец тем и был известен:
прямолинеен и хитер.
Хитер, как сто коварных бестий,
прямолинеен – как топор.

Он с наслаждением работал,
сказав высокие слова.
И покатилась с эшафота
поэта буйна голова.

Извечный сказ про плеть и обух…
Про горечь подлинных удач…
Но, победив высоколобых,
всегда проигрывал палач.

Ветер
Норд-ост – бешеный, злой северо-восточный ветер

Отброшены страх и сутулость,
под бодро звучащий мотив
фортуна разок подмигнула,
обителью нас одарив.

Забвенье сулящий диванчик,
родные картинки над  ним…
… А жизнь наша – как одуванчик:
чуть ветер сильней – мы летим.

Летим, направленья не зная,
сливаясь похожестью лиц,
нестройной озябшею стаей
сквозь рваные раны границ..

За нами – беда и утраты,
пред нами пылают миры.
Мы будем во всём виноваты
по правилам старой игры.

Не смыть нам нелепых отметин,
от холода режет глаза.
Как ветрено в новом столетье!
Как рвутся из рук паруса!

Опять непогода лютует,
смешав пьедестал и погост,
и дует,
и дует,
и дует
над стылой землею норд-ост.

* * *
Церковь, мечеть, синагога –
всюду Всевышнего дом.
Только до Бога дорогу
в атласах мы не найдем.

Крестик, звезда, полумесяц –
знаки служенья Ему.
Только без устали месим
грязь, пробираясь сквозь тьму.

Чьи мы слепые потомки?
Кто разделил нас стеной?
Долго ль блуждать нам в потёмках
с острым мечом под полой?

Нет ни ответа, ни меры,
что отменила б черту.
Свято, настойчиво верим
каждый в свою правоту.

А одержимость горланит –
с кличем, предельно простым,
знает одно лишь – закланье,
чтоб отличиться пред Ним.

Жизни не агнца лишают –
как рассудили бы встарь –
племя людское бросают
жертвой на этот алтарь.

Океан

Набегают, сменяя друг друга, валы,
словно крутит их сбоку шарманщик.
Как усталой душе эти волны милы!
Как их вид безмятежный обманчив!

Океан, ты всегда с человеком дружил,
ты ласкался щенком у порога,
омывал и лечил, и голодных кормил,
слыл надежным щитом и дорогой.

Беспристрастно взирал на людской кавардак,
плотик легкий покачивал плавно,
не забыв подавать выразительный знак –
чтобы помнили все, кто здесь главный.

Вздумал Остров однажды царить над тобой –
ты ничем вспышки гнева не выдал,
но раздался в ночи хохот твой неземной –
и под воду ушла Атлантида.

Ты шутил иногда – морякам невдомек –
гладкий путь перед ними раскинув.
А когда устремлялись ладьи на восток,
низвергал их с улыбкой в пучину.

Ты бываешь порой буйной злобой объят,
поднимаешь над мачтами днища,
в бедняка превращая того, кто богат,
загасив искры жизни у нищих.

Насладившись гульбой, где разбой да грабеж,
снова в небо глядишь голубое –
благодушный добряк, каких мало найдешь,
с белой лентой в петлице прибоя.

И, укрывшись на дне от излишних забот,
среди в бурях добытого рая,
твоя совесть глухая частушки поет,
драгоценности перебирая.

… Так приятен игривый на берег набег!
Знак любви? Недовольства? Каприза?
Океан, океан, ты – почти человек:
всемогущ, благороден  и низок.

* * *
А мы стояли на скрещении дорог,
бинтами времени, как знаменем обвиты.
И рядом пробивался василёк
сквозь тьму колосьев, равнодушно сытых.

И мимо нас убогие несли
в гробах живые трупы фолиантов,
и толпы незатейливых сержантов
нам за бесценок предлагали костыли.

И урки в новомодных пиджаках
прогнали пред собою строй невинных,
и клоуны с улыбками кретинов
прошли на полусогнутых руках.

И позади тащился век. Он так продрог,
он что-то бормотал, хвалясь и каясь.
Он брел, о наши ноги спотыкаясь…
А мы стояли на скрещении дорог.

Дары

Нам дарована осень и лесов разноцветье,
паутинки тончайшей плывущая нить,
праздник тающих дней, что наряден и светел,
а под небом неброским – страна, где нам жить.

Нам дарованы краски зим, и лета, и вёсен,
хлеб да соль на столе, пониманье друзей.
И спокойная мудрость себя нам подносит –
протяни только руку и ею владей.

Но кружатся над нами сомнения стаей.
Но пьянит и дурманит тщеславья вино.
Мы богатством своим те дары не считаем,
нам всегда не хватает того, что дано.

Что имеем – бросаем. Взяв в союзники Случай,
мы уходим искать – то, что вряд ли найдем.
Всё лишь издали кажется краше и лучше –
полог дней и небес. Слово. Женщина. Дом.

Мы являемся в плен к нашей новой свободе.
Заколочена наглухо в прошлое дверь.
Сколько славных побед к нам под марши приходит!
Сколько сладких побед!
Сколько горьких потерь…

Тараканьи бега

Тараканьи бега! Тараканьи бега!
Вон как шпарит тот рыжий, в шикарных усах –
он несется вперед, как боец на врага.
Видно, черного ждет неминуемый крах.

А на лицах вокруг неподдельный азарт,
даже ветхих старушек не клонит ко сну.
В ожиданье гудит разноликий базар,
и высокие ставки уже на кону.

Где-то истиной ложь отдается в ушах,
где-то смертная зависть, как лава, кипит.
А здесь черный нежданно ускорил свой шаг,
сделал резкий рывок, он теперь – фаворит.

От обвального рёва качнулись столбы,
и попрятались птицы по гнездам своим.
Под несмолчный восторг ошалелой толпы
черный первым приходит! Победа за ним!

Обсуждается долго блестящий забег,
но уже затихают и шепот, и гам.
Завершается день. Продолжается век.
Тараканьи бега… Тараканьи бега…

* * *
Еще один год – позади,
на выдохе сыграны роли.
И сердце клокочет в груди
от радости, смешанной с болью,

от чьих-то нежданных щедрот,
от чьей-то негаданной тризны…
Еще один вспыхнувший год
зачеркнут на линии жизни.

Пусть пир – на задворках чумы,
пусть грош – за круженье в кадрили,
но пели и плакали – мы,
на сцене и в зале мы – были.