Ряженые

Фильм Алексея Германа – младшего «Довлатов» начинается закадровым монологом главного героя: «Я родился в не совсем дружной семье, не очень хорошо учился в школе, потом был отчислен из университета, прослужил три года в лагерной охране.
Меня зовут Сергей Довлатов. В восемь лет я сказал маме, что буду писать книжки. С тех пор ничего важнее для меня нет.

Шестидесятые закончились с их оттепелью, стремлением к идеалу, относительной свободой. Кто-то где-то сказал: «Повеселились и будет». Настали семидесятые. Начались заморозки.

Меня и моих друзей-писателей не печатают ни в одном издательстве. Во всяком случае, не печатают то, что было написано искренне и всерьез. Мы запрещены. Начальство делает вид, что нас нет. Если в СССР тебя не публикуют и ты не член Союза советских писателей, тебя не существует. Тебя нет.

Я очень устал быть никем. Не знаю как, но что-то скоро должно перемениться в какую-то сторону. Даже странно это осознавать».

Действие фильма разворачивается в Ленинграде в ноябре 1971 года. Сергей Довлатов работает в заводской многотиражке и сочиняет рассказы, которые никто не печатает.

Довлатов обладает чувством юмора, которое нам демонстрируют:

«– Сионисты совсем совесть потеряли. Голда Меир – ястреб. Согласны? – солидный и на вид вполне трезвый мужчина за спиной Довлатова обращается с этим животрепещущим вопросом к пассажирам автобуса.

– Я передам обязательно, – не оборачиваясь, говорит Довлатов.

– Кому? – растерянно спрашивает мужчина.

– Сионистам… Гуманистам… Импрессионистам… Абстракционистам…»

Очень смешно?

Еще Довлатов задает вопросы: «Почему нужно было назвать корабль именем Платона Нифонтова, а не именем замечательного поэта Мандельштама или Блока, или Пастернака?»

Отметить спуск на воду корабля «Писатель Платон Нифонтов» собрались классики Пушкин, Толстой, Достоевский, Гоголь. У этих ряженых Довлатов берет интервью:

«– Как писатель Достоевский что вы хотите сегодня сказать советским людям – пионерам, школьникам, комсомольцам, так сказать, с сакральной точки зрения?

– Я, что такое «сакральный», не знаю, – честно отвечает Достоевский, – но советский человек должен быть сегодня горд».

Кем надо быть, чтобы задавать такие вопросы? Марсианином, которому никто не разъяснил, что и судостроительный завод, и журналы, в которые Довлатов бесполезно носит свои рассказы, находятся на территории одной и той же страны?

Вообще-то Сергей Довлатов из фильма «Довлатов» говорит немного. Нередко ограничиваясь одним словом, которое он произносит полушепотом: «Извините». Я не считал, но с уверенностью могу сказать, что за 126 минут, которые длится фильм, кино-Довлатов произносит это слово не меньше 20 раз.

Но не все персонажи фильма такие молчаливые, многие, наоборот, склонны давать разъяснения, которых у них никто не спрашивает. Вот Довлатов на какой-то странной тусовке в невероятной квартире (или мастерской художника)* со множеством комнат. Люди, разбившись на мелкие группы, так сказать, по интересам, закусывают, курят, поддают, болтают или ведут тихий задушевный разговор, в дальней комнате играют дети. В одной из комнат Бродский читает новые стихи. Какой-то человек, может быть, хозяин этой мастерской, втолковывает Довлатову: «Его книгу за границей напечатали, в Америке. Бродский – это старинная еврейская фамилия. У меня дядя был Бродский…» Довлатову, который с Бродским в приятельских отношениях, этот человек рассказывает о том, что знает любой читатель самиздата!

Кстати, о Бродском. Он в этом фильме герой номер два. Действительно рыжий, но почему-то щуплый и сутуловатый. Вот образец его речи: «Если уеду, то больше никогда уже сюда не пустят. Родина одна, ведь так? Эмигранты – это несчастные люди, они всего боятся. Нет, не хочу уезжать, не буду. Язык – это единственное, что выжило. Ты знаешь, мне кажется, мы последнее поколение, которое может спасти русскую литературу».

Действие фильма датировано началом ноября 1971 года. В конце мая 1972-го Бродский уехал. Разумеется, Бродский мог в это время говорить об эмиграции. Но такими ли словами?

Фильм заканчивается, так же как и начинался, – закадровым монологом Довлатова, который из молодой удали забрался на крышу автомобиля: «Вот и прошла неделя с очень большими горестями и маленькими радостями. Я сидел на крыше этой машины и думал, что все-таки мы существуем. В наших поношенных пальто и дырявых ботинках. Пьющие, постоянно спорящие друг с другом, бедные, иногда талантливые. Мы есть и мы будем, несмотря ни на что.

И еще я думал, что единственная честная дорога – это путь ошибок, разочарований и надежд».

Представить себе Сергея Довлатова, произносящего этот текст, состоящий из общих мест и благоглупостей, невозможно. Как невозможно вообразить Бродского, говорящего слова, которые авторы фильма вложили в его уста. Это слова из лексикона тех ряженых, которых собрали, чтобы отметить спуск на воду корабля «Писатель Платон Нифонтов». Можно быть уверенным, что мифический Платон Нифонтов чувствительно помог в сочинении сценария фильма «Довлатов», всеми силами стараясь записать и Довлатова, и Бродского в компанию ряженых. Но Алексей Герман – младший, похоже, этого даже не замечает.

***

P. S. Эта заметка о фильме «Довлатов» была уже готова, когда мне попалось интервью Алексея Германа – младшего в газете «Известия» (Этери Чаландзия, «Из людей, которые продают свой дар, ничего не выйдет», «Известия», 19 марта 2017 года).

Меня заинтересовала та часть интервью, в которой режиссер говорит о своем методе создания портрета и о времени, показанном в фильме.

«Вас упрекают в недостоверном портрете Довлатова», – говорит интервьюер. «Как может быть недостоверной авторская интерпретация? – отвечает режиссер. – Я нигде ни разу не сказал, что происходящее в фильме основано на реальных событиях. Это мой взгляд на человека, мое видение его».

Портрет может быть поверхностным или глубоким, объективным или предвзятым. Портрет может быть ироническим, шаржированным, восторженным, наконец. Но что такое авторская интерпретация портрета?

Режиссер поясняет: «Глупцы не понимают, что правда не в том, что человек пишет о себе, а в его глазах. Посмотрите на фотографии Довлатова».

Иначе сказать, авторы воспоминаний, разные биографы-литературоведы рисовали портрет Довлатова, опираясь на свою память или на то, что Довлатов написал о себе в своих книжках, в скриптах радиопередач, в письмах? А он, Алексей Герман, создал другой, авторский, портрет, заглядывая в глаза Сергею Довлатову на фотографиях?

Это, значит, метод.

«Но, пожалуй, самые суровые упреки вы получили за воспроизведение в фильме времени – начала 1970-х эпохи советского застоя», – продолжает интервьюер. «Да, эти разговоры о том, показал ли я все слишком страшно или недостаточно страшно? Было ли время светлее или много темнее? /…/ Что касается времени, /…/ я его все-таки хорошо представляю, и оно примерно таким и было, как в нашем фильме. Время мягких запретов. Уже не сталинское, но и не «оттепель». Такая вата. Период безвременья, все как будто куда-то всасывалось, и те писатели и художники, которые не могли и не хотели себя предавать, продавать и размениваться, просто исчезали. Было другое представление о порядочности. Это не как сейчас. Достоинство существовало, плутоватых не любили».

Интересно, кто внушил Алексею Герману этакое сентиментальное отношение к семидесятым? Я тоже хорошо представляю себе это время. Один мой приятель неожиданно вступил в партию. Еще двое, с одним я был знаком лет пять, а с другим вообще с первого или со второго класса, независимо друг от друга рассказали мне, что их пытаются завербовать комитетчики. Как отбиваться, что делать, как себя вести? Рассказали паникуя, и на этом все кончилось. Ни тот ни другой больше к теме вербовки никогда не возвращались, а я не спрашивал, как будто нашего разговора не было вовсе. Это о достоинстве и порядочности. Сегодня я думаю, что они по крайней мере меня предупредили: мол, не обессудь, будем стучать.

Теперь о «мягких запретах». События в фильме «Довлатов» точно датированы – начало ноября 1971 года. Через два месяца у одного из самых известных диссидентов Петра Якира был проведен обыск. Вскоре его арестовали. Затем был арестован Виктор Красин. Под угрозой расстрела Якир и Красин стали давать показания. В общей сложности они заложили больше двухсот человек. Потом они публично покаялись, сообщив на пресс-конференции, что в тюрьме они прозрели и того же желают своим бывшим товарищам. Часть этой пресс-конференции была показана по телевидению. И это был не единственный случай советского аутодафе: публично каялся диссидент, впоследствии первый президент Грузии Звиад Гамсахурдия**, каялся по телевидению священник-диссидент Дмитрий Дудко.

А вот еще одно свидетельство атмосферы 70-х. Борис Стругацкий рассказывает об истории создания романа «Град обреченный»:

«Уже в конце 1960-х, а тем более в начале 1970-х ясно стало, что роман этот опубликовать не удастся, скорее всего, никогда. И уж во всяком случае – при нашей жизни. Однако в самом начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно обязательно прочтут. /…/ И снимут копии. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. /…/ Но к середине 1972 года этот скромный план выглядел уже совершенно нереализуемым и даже небезопасным».

Понятно, что Алексей Герман – младший, родившийся в 1976 году, о семидесятых может судить только по чужим рассказам и по книжкам. Но я не уверен, что книжки ему попались правильные.

Разумеется, это было не сталинское время, но охарактеризовать начало семидесятых как «время мягких запретов» можно только во сне.

 

*Действительно, собирались компании в мансардах, полуподвалах, в длинных несуразных помещениях над аркой: под мастерские художникам давали так называемый нежилой фонд. Мне приходилось бывать в десятках мастерских, у меня самого была мастерская, но ничего похожего на то, что показывает Герман, я не видел.

Я уже не говорю о том, что мастерскую, в которой регулярно собираются по нескольку десятков человек, играет джаз-ансамбль, стоит микрофон с динамиками, а время от времени еще и читает Бродский, очень быстро прижали бы к ногтю.

** В фильме Отара Иоселиани «Грузия одна» есть поразительные кадры, найденные им в архиве телевидения: Гамсахурдия в студии перед камерами репетирует свое покаянное выступление.

Михаил ЛЕМХИН