Рукавичка

Мы были заняты с четырех утра до четырех дня. Просыпаться так рано было легко, так как уже к трем утра весь кислород в помещении был израсходован. То, что мы вдыхали с трех до четырех утра, состояло из запаха тел и аромата обуви. Обувь была представлена резиновыми сапогами.

Каждое утро, где-то около полчетвертого, самый молодой из нас громко зевал и так же громко сообщал:

– Уа-а-а-эх… Грязные евреи!..

Я уже знал, что это означает: «Эй, подъем! Я в сортир первый!»

Где-то через полчаса угрюмый шофер доставлял нас к длинному сараю с низкой крышей, где мы завтракали. Завтрак неизменно состоял из борща, картошки пюре, меда и молока прямо из-под коровы. Добавок – сколько угодно.

А потом поездка где-то минут двадцать в открытом кузове грузовика к месту работы. И там мы оставались лицом к лицу с нашей задачей: косить вручную те участки поля, где трактора с косилками не могли пройти. А мы могли, так как вместо косилок использовали косы.

Это был второй раз в моей жизни, когда я видел косу. Первый раз я ее увидел в историческом музее. Да, я видел косу, я где-то даже понимал, как она работает. Но я никогда не представлял, что буду ею пользоваться.

Это была типичная поездка инженерно-технического персонала в колхоз на три недели для оказания помощи колхозникам. С апреля по конец ноября такие выезды были так же рутинны, как восход солнца на востоке. И, конечно, это все было добровольно. Другими словами, ночью из постели никого не брали. Времена уже были не те.

Даже сейчас, спустя время, я никак не могу объяснить, каким образом я попал в эту группу. Как потом выяснилось, ни один из одиннадцати человек в жизни не пользовался косой. Ну, наверное, это и был критерий отбора.

Обучение работе косой включало небольшой исторический экскурс, незаменимость косы в эпоху развитого социализма и демонстрацию практических элементов. Затем нам выдали косы, оселки и резиновые безразмерные сапоги.

Ну и, конечно, инструктаж по технике безопасности. Инструктаж, как и любая народная мудрость, был краток:

– Не верти башкой, когда косу натачиваешь.

– А шо будет, если…

– Тогда увидишь.

И тогда это впервые прозвучало:

– Грязные еврейчики! Везде они пролезут!

– Евреи… где?

Я огляделся. За исключением нашей группы и эксперта по сенокосу, больше никого. Но это был наш первый рабочий день, возможно, я чего-то не увидел.

– Эй, ты! Чего, ищешь, где они?

Накануне, когда нас выделили в отдельную группу, мы наскоро выбрали нашего старшого. Это был жирный, медленно двигающийся парень, которого мы мгновенно окрестили Падре. Поскольку мы понимали, что во время работы такой метод обращения, как, скажем, «Сергей Дмитриевич, будьте любезны сообщить Иннокентию Аполлинариевичу, что…», не работает, то каждый получил кличку. Или, как выразился наш Падре, «выберите себе погоняло и в нем ходите…».

Я почему-то стал называться Совой. И каждый получил свое наименование. И только один из нас, самый молодой, курносый, с какой-то неприятной ухмылкой, негромко сказал: «Кликуха – Рукавичка. Кто-то не за?»

И я впервые увидел его глаза. Не прищуренные, не прикрытые. Они были широко открыты и смотрели каждому в лицо не мигая. Жутковато. Типа вызова.

И вот сейчас он стоял напротив меня и ждал ответа.

– Они кто?

– Евреи, кто еще? Ты не найдешь ни одного в…

– Слышь, Рукавичка, кончай гнать пургу, – Падре медленно приблизился к нам. – Пора работать. Давай-давай, нечего оскаливаться!

Это было раннее утро. Легкий ветерок, мокрая трава и осатаневшие комары. И так начался наш рабочий день.

…Двенадцать шагов. Двенадцать взмахов косой с длиной лезвия около 60 сантиметров. 2300 комариных укусов. Короткий передых. Шесть касаний оселком по лезвию. Утер струящийся пот с лица. Упер пятку косы в землю. Лезвие почти параллельно земле. Поехали!

Через почти бесконечность, а в действительности через полтора часа Падре объявляет перерыв. Конечно, короткий.

Солнце восходит, и трава сохнет очень быстро. Косить сухую траву невозможно. Я лежу на спине, вдыхая одуряющий аромат свежескошенной травы. Какие-то дружелюбные насекомые медленно движутся по моему мокрому от пота животу.

Ты не можешь остановиться и попить воды, пока косишь в группе. И впереди, и сзади тебя идут и косят. Если ты остановился, то они остановятся тоже. И ритм – самое важное для эффективной косьбы – пропадет.

Все насекомые, кроме одного, уже покинули мой живот. Этот один начал исследовать мой пупок, но идиллия была резко прервана. Кто-то бросил яблоко мне на живот.

– Это тест. Схвати яблоко, если у тебя еще остались пальцы!

Это был Падре, толстый и потный. Он уже снял рубашку, и его жировые складки на боках делали его похожим на огромную разварившуюся сардельку.

– Спасибо, Падре.

– Тест прошел. Все, давай, пора за работу.

Через несколько минут мы вернулись к нашей ритмической работе. Утренняя прохлада исчезла вместе с комарами. Я устал, но, на удивление, чувствовал себя хорошо.

Это так отличалось от сидения за чертежами и расчетами, практически не разгибаясь. Сейчас мои ноги, руки, спина, плечи действительно работали. И я чувствовал, как водопады воздуха, пахнувшего скошенной травой, вливаются в мои легкие с каждым вдохом.

Закат застал нас на берегу небольшого пруда. Падре и один из наших по кличке Татарин, потому что он был татарин, наловили рыбы.

Остальные чистили рыбу, готовили уху, остужали в пруду емкость с самогоном и мыли помидоры. Помидоры были украдены с колхозного поля. Я это точно знаю, так как это было возложено на меня. Я себя успокоил словами, которые очень кстати пришли на ум: «Все вокруг колхозное, все вокруг – мое!»

Ужин был хорош. Мы возлежали вокруг небольшого костра. Телескоп был не нужен, так как все звезды прекрасно отражались на поверхности пруда. Прохладный ветерок держал комаров на привязи. Дым дешевых сигарет тоже помогал.

– Хорошо…

– Ага… Жалко, девчонок нет.

– Я с одной говорил, и она…

– Эй, ты, а ну прикрой пасть!

– Че, серьезно? Да пошел ты на…

– Это моя жена. Так что заткнись. Ясно?

– Твоя жена? Евреечка?

– Слышь, я тебе сказал…

– Ага, сказал. Ну, скажи еще, не дождусь!

– Эй, эй. Рукавичка! Заткнись! Прямо сейчас.

Падре лениво поскреб в паху.

– Ну, как насчет еще по стакану?

Всеобщее одобрение.

Через час мы медленно потянулись к нашему общежитию.

Это был длинный день, наш первый день здесь. Вскоре потушили свет и еще какое-то время разговаривали в темноте. Темы были так же разнообразны, как и наши профессии. В нашей группе было несколько инженеров, два токаря, три монтажника и несколько охранников. Другими словами, люди, без которых наша огромная компания могла бы обходиться долго.

В одном углу:

–…и второй взрывной волной их кинуло на пол.

– А где они сейчас?

– Где, где! Два метра под землей!

– Да помолчи! Они в Москве в специальной клинике для лечения радиоакти…

– Лапша! Подохли и в общей могиле. И сверху прикрыты метром свинца. Так, на всяк случай!

– Слышь, Рукавичка, сделай мне одолжение! Сходи в сортир! Такое впечатление, что в тебе дерьма аж по шею.

В другом углу:

– …ну и год выдался!

– Да, Падре. В январе – взрыв «Челенджера», два месяца назад – Чернобыль. И…

– И Горбачев поднял цены на водку.

Вздох.

– Да, Татарин, прав.

И, перекрывая всех:

– Эй, вы все! Тихо! Подъем в три тридцать.

Но, несмотря на команду Падре, я знал, что еще оставалось нечто недоговоренное. Я не ошибся.

– А хоть один из вас хоть раз задумался о том, что ни один еврей не служит на атомной подлодке? Вы хоть…

– Да потому, Рукавичка, что они не идиоты. А теперь заткнись наконец!

В течение следующих нескольких дней мы вели покос в болотистой низине. Присутствие комаров сделало весь процесс необычайно эффективным. Мы стали называть комаров надсмотрщиками. Потому что, как только мы снижали ритм, их укусы заставляли нас размахивать руками с новой энергией.

К концу последнего дня в этой низине мы еле двигались. Общее настроение было поганым, так как из-за этих укусов мы не могли нормально выспаться. Раздражение и злость присутствовали не только в поле, но и дома, в общежитии.

– Слышь, ты, еще раз оставишь свои вонючие чоботы рядом с моей койкой…

– Ага! Вот только тронь их… Вот только…

Резиновые грязные сапоги с грохотом влетели в дверь. В комнате стало тихо.

Тот, кому они принадлежали, маленький толстяк с волосатой спиной и близко посаженными глазами, с размаху грохнул кулаком в стену и вышел из комнаты. Когда дверь перестала вибрировать, паренек в очках, которого мы звали Цыган, негромко заметил:

– Я рад, что это не ты, Рукавичка.

– Чего?

– Потому что время для твоих ежевечерних откровений обычно около десяти вечера. Еще рано. Надо приготовиться к тому дерьму, что ежедневно льется из твоей поганой пасти.

– К тому дерьму, ты сказал?

– Звыняй, Рукавичка, это не дерьмо. Зачем дерьмо обижать? То, что ты выделяешь из своей глотки каждый вечер, это самая липкая и вонючая блевотина, которую вообще можно услыхать за наружными стенами психушки.

Зная характер Рукавички и почти полное его безразличие к физическому превосходству, мы перестали дышать. Долго ждать не пришлось.

– Цыган, скажи спасибо своим предкам, что носишь очки. Ты вообще доходяга. Я об тебя пачкаться не хочу, слизняк.

– Рукавичка, хватит! Заткнись!

– Ты, жирное Падре, заткни свой язык себе в ж… Если дотянешься. Мне осточертели твои морали. Тебе не нравится? Линяй отсюда. Это из-за таких жирных вонючек, как ты, вся страна под еврейским контролем. Ты жирная и ленивая свинья, понял? Только и можешь, что скрести свой отвислый зад, как павиан.

– Знаешь, Рукавичка, у тебя или еврейская кровь, или у тебя теща еврейка и ты стараешься прикрыться. И если бы не твой курносый нос…

Внезапно стало очень тихо. Я поднялся на локте и глянул в другой конец комнаты. Рукавичка лежал, закинув руки за голову, и очень внимательно смотрел в потолок. Падре громко рыгнул:

– Ну, как я и говорил…

Через два дня я вернулся с поля раньше других, так как была моя очередь мыть пол и провести общую уборку. Я набрал ведро воды из старой колонки рядом с нашим общежитием. Работа была неблагодарная, но необходимая. Надо было следовать двум главным правилам:

1. Не застилать постели.
2. Что нашел под кроватью – оставь и не трогай.

Поэтому мытье пола в чем-то напоминало проход по минному полю: не трогай, не наступи, а лучше всего – убирайся отсюда.

За исключением небольших комков грязи, пучков сена и сигаретных окурков, пол был чист. Но пол под каждой кроватью полностью отражал индивидуальность ее владельца. Под моей, например, лежали три скомканные обертки от шоколада.

Под кроватями других владельцев можно было найти все, от больших лиловых трусов (даже не спрашивайте!) до таблицы интегралов. Я помыл пол вокруг всех лежащих под кроватями предметов. И тут я нашел нечто, что действительно озадачило меня.

– Эй, Сова! С тобой говорю! Не трогай! Я сказал, не трогай!

– Ок, ок, не подпрыгивай! Можешь всю грязь вокруг убрать сам. А вообще что это?

– Не твое собачье дело! Валяй отсюда.

Шансов преуспеть в споре с Рукавичкой не было. Он был крайне непредсказуем. Я молча прошел по комнате, стараясь избежать его злобного взгляда. Но тут уже пришли остальные. Падре похвалил меня за то, что всю рассыпанную мелочь под его койкой я сложил в небольшие кучки по денежному достоинству. Грубые комментарии по этому поводу я опускаю.

Я пошел к колонке наполнить ведро. И тут я услышал приближающиеся шаги. Повернувшись, я оказался лицом к лицу с Рукавичкой. Я замер.

– Слышь, Сова, чтоб никому ни слова, что нашел у меня под койкой. А то…

– Отстань от пацана, ты, псих! Тебе к врачу давно пора. И смирительную рубашку на все сезоны.

– Падре, я уже тебе говорил, не лезь не в свои дела. Ясно сказал или с первого раза не сечешь?

– Хлопчик, ты клоп, которого я хотел размазать по столу в первый же день. Кончай доставать других ребят, а то скручу тебе шею быстрее, чем до одного посчитаешь. Ты что, до сих пор думаешь, что никто не знает про Лию и…?

Я глянул на Рукавичку. Он посмотрел на Падре и спокойно сказал:

– Ну, не надо было тебе это говорить…

Его взгляд не был угрожающим. Он был безразличен и как бы не сфокусирован. Вроде он смотрит сквозь Падре куда-то вдаль, за горизонт. Я не успел отреагировать, когда Рукавичка вырвал ведро с водой из моей руки и швырнул его в Падре. Ведро было наполовину полным. Падре продемонстрировал удивительную гибкость ума и тела и успел присесть.

То, что произошло потом, я буду помнить до конца жизни. Рукавичка вытащил из кармана странный предмет, который я нашел у него под кроватью. Это был маленький деревянный брусок, где-то сантиметр в диаметре, на поверхности которого были неглубокие зарубки. Он положил его себе в рот и стиснул зубами с такой силой, что я, стоя в нескольких шагах, услыхал, как с треском крошится дерево.

Потом он медленно сел прямо в грязь и, сжав виски, начал выть сквозь плотно стиснутые зубы. Это было негромко, но в этом вое было такое отчаяние, что я облился холодным потом. Дрожа, я обернулся к Падре. К моему удивлению, он выглядел совершенно спокойным. Затем, поймав мой взгляд, он медленно покачал головой и негромко произнес:

– Он был прав. Я не должен был говорить то, что сказал.

– С-с-с-с-казал ч-ч-то?

– Потом все. Оставь его одного. Он будет в порядке через пару минут.

– Но…

– Все, Сова, иди. Я сказал, иди уже.

Я подобрал ведро и пошел к нашему сараю, не оглядываясь.

Этот вечер прошел как обычно, не считая того, что я украдкой поглядывал на Рукавичку. Ничего не изменилось. Та же злобная усмешка, те же задиристые комментарии, постоянный издевательский тон по отношению к любой человечности. Его патологически злобные комментарии по поводу евреев уже воспринимались нами как необходимое зло. Другими словами, это все выглядело, как часть его физиологии. Как, скажем, икота, отрыжка, кашель или чиханье.

Где-то через неделю, утром, мы сделали небольшой перерыв в косьбе и я улегся на траву. Тут я услышал тяжелые шаги. Крупная, загорелая до черноты мускулистая фигура Падре приземлилась рядом.

– Что, уже время?

– Лежи. Ну, еще два дня и домой. Кроме одного.

– Кого?

– Угадай. Наш домашний нацист. Нет дома для него.

– Рукавичка?..

– Он не то, что мы думаем. Мне рассказали, что он женился на красивой еврейской девочке, несмотря на дикое противодействие с обеих сторон. У них родилась дочка. Они все решили уехать в Израиль, но родители Рукавички… В общем, его жена и дочка уехали в Израиль, ждали его, и в один из дней их разорвало на куски в каком-то прибрежном кафе. Три месяца назад.

– Но…

– Никаких но, Сова. По-моему, ты был единственным, кто не видел, что Рукавичка делал каждую ночь… Ок, время работать. Давай, хватит валяться!

– Но что он делал?

– У него была эта деревяшка, которую он клал в рот, чтобы никто не слыхал, как он плачет и воет. А ты нашел ее у него под кроватью. А я, как идиот, помянул имя его жены. Я, честно говоря, думаю, что он не хочет жить больше… Да, и кликуха у него, Рукавичка… Так его маленькая дочка называла. Ты, она говорила, папа, как рукавичка, такая теплая и добрая.

Хорош, хватит болтать. У нас еще три часа, чтобы закончить эту полосу. Давай, двигайся, я сказал.

– Но, Падре, его ненависть к евреям и…

– Это все треп. Он же тебя не ненавидел.

– А откуда ты знаешь, что я еврей?

– Да потому, что ты был единственный, кто никак не реагировал на его комментарии.

Alveg Spaug©2022