Радио нашего детства

«Игра в радио» была моя самая любимая. Война, 1943 год. Я, пятилетняя, и мой семидесятипятилетний дедушка сидим в единственно теплой комнате за обеденным столом, покрытым клеенкой. Я обьявляю: «Внимание, говорит Москва! От Советского Информбюро». Мы – два диктора. Мужской и женский голос, и фамилии у нас, соответственнно: сегодня он Бурев, я Волнова. Завтра он Орлов, я Синицина. Я Ложкина, он Половников. В общем, это была полезная игра – я познавала не только род слова, но и много новых видов животных, предметов. До этой игры я не знала что такое половник, в войну не до них было. Узнала, что есть рысь. Дедушка был Львов, я – Рысева. После последних известий начиналась музыкальная передача. Дедушка ударял пальцами с аккуратно подстриженными ногтями по стертой клеенке, как по клавишам, и мы пели «Эх, выполним, да перевыполним! Наш отец родной, наш приятель дорогой!» Каким-то образом о нашей игре все узнали. Она вызвала восторг. Больше всех восхищался дядя, полковник НКВД. Наверное, во времена культа личности людей радует любая пародия на этот культ. Тем более такая наивная – старого и малого. Мы с дедом забавно смотрелись: величественный седой старик с бородой и усами и бледная черноглазая девочка с кудрявой головой на тонкой шее.

Все военное детство было пронизано классической музыкой, которая неслась из репродукторов. Она вошла в массы до того, что уличные мальчишки распевали арию Тореадора, слова народные: «Тореадор, съел красный помидор». Ели только зеленые соленые помидоры или бледно-розовые, которые дозревали в валенках. Отпетый хулиган, гримасничая, запел «Я все прощаю вам!» – арию Джильды из Риголетто, когда его стыдили и угрожали милицией. Замерев от непонятного счастья и волнения, я слушала «Собаку на сене» с Бабановой. Не понимая ничего, кроме слова «любовь».

Была еще детская передача, игра-загадка «Угадайка». Как-то после очередной загадки сказали, что, если отгадаешь, то всех фашистов перебьем. Хотя загадка была для школьников, я изо всех сил старалась, и днем, и ночью, отгадала и ждала победы. И она пришла. Восьмого мая поздним вечером долго не обьявляли победу. Все знали, все ждали, но – из радиопродуктора плывут вальсы уже час. Мой дедушка в черной тройке вальсирует, обняв венский стул. Его начищенные до блеска штиблеты двигаются безукоризненно четко. Такое я увижу только на конкурсах бальных танцев много позже. Стройный, красивый дедушка танцует легко, элегантно. Мне становится радостно, празднично. Завтра будет петь и плясать вся Москва. Начнется другая жизнь, и радио будет другим. А потом и вовсе в дом войдет телевизор, за ним – компьютор. Но память о радио нашего детства всегда будет одним из трогательных воспоминаний у всех моих ровесников, даже у Вуди Аллена в Америке.

Огуречик

«Мягкий материал, на нем лежат огурцы». Это загадка. Ее никто никогда не отгадает. Автору, то есть мне, нет и четырех лет. Отгадка проста. Мягкий материал – матрас, перина или другая подстилка. Огурцы – люди. Ведь как рисуют людей: точка, точка, два крючочка, носик, ротик, оборотик, палка, палка, огуречик – вот и вышел человечик. Люди спят на полу. Идет война. Люди сплоченными рядами вставали в строй, в очереди за хлебом, ложились спать на пол. Так спали эвакуированные, погорельцы, оставшиеся ночевать из-за комендантского часа.

Были варианты. Поперек двуспальной кровати укладывались мы, трое детей и мама, подставив под ноги стул. Согласно народной мудрости, ребенка нужно воспитывать, пока он лежит поперек лавки, когда вдоль – уже поздно. Взрослые убеждались в возможности нас еще воспитывать.

У тети сгорел дом. Ее семье из шести человек дали десятиметровую комнату. В ней умещался матрас на четырех кирпичах – родительское ложе; стол – на нем спала дочь, под ним – сын. Втиснулся еще комод, и один из ящиков выдвигался, становясь кроваткой для двухлетнего сына. Самый младший, грудной, очень естественно смотрелся спящим в чемодане, будто только что его принес аист.

У соседки-фронтовички младенец спал в деревянном корыте – чем не библейские ясли. Да она и сама напоминала Сикстинскую мадонну, только в гимнастерке и пилотке. А когда выносила сына во двор и мы, девчонки, тянули к ней руки «покачать Славика», сходство усиливалось.

Наши друзья, молодожены, спали на ванне, покрытой досками: воды не было. А  у нас постоянно текла вода,  и под умывальником поднялась ледяная горка, так как отопление и газ были отключены. Можно было разбежаться, вкатить на горку и тут же съехать. Еще мне нравилась игра в прятки с «Мосгазом». Мы тайно подключили газ. Нужно было скрывать от инспекции. И, когда радавался звонок и шепот кого- нибудь из взрослых : «Мосгаз!», то все начинали ходить на цыпочках, прикладывать палец к губам.

Вся эта «бытовая неустроенность военного времени» давала нам, детям, большую свободу. У нас не было страха , а у родителей ужаса ни перед царапиной на полированном столе, ни перед пятном на модных обоях. Как был перепуган мой малолетний племянник, когда уронил цветной мелок на лакированный пол. Плача, старался быстрее убрать, только бы не увидели родители. Полное раздолье было для нас спать на полу: можно кувыркаться, кататься, прыгать.

Потом мне часто приходилось спать на полу, во время студенческой практики, выездов в «подшефные» колхозы на уборку сена, в киноэкспедиции. У меня навсегда остались самые веселые, трогательные и романтические воспоминания.

Оксана КОЧЕТОВА

Дэнвилл