Правда Германа Гецевича

Можно потратить немало сил, доискиваясь до причины этого явления – то ли интернет виноват, то ли телевидение заедает, может, критики плохо работают, или  вообще слишком густая толпа кинулась писать стихи, а  это значит, что нет ни у кого ни времени, ни сил, чтобы разбирать чужие каракули. То есть, другими словами, конец, если еще и не наступил, то он уже маячит где-то на горизонте. Безнадежно удалившись от реальности, поэзия занялась игрой в бирюльки, в красивые словечки, в заумь, в закрученные фразы, по существу никаких новых перспектив ни для кого не творя. «Но Ярославна все-таки тоскует в урочный час на каменной стене…», и вот за последние годы я открыл для себя несколько поэтов, творчество которых опровергает сказанное выше. Назову навскидку несколько имен – Игорь Алексеев, Аркадий Кутилов, Валентин Ткачев, Евгений Сельц, Борис Рыжий, Герман Гецевич. Собственно, о Гецевиче я и хотел  бы сейчас немного поговорить.

Стихи этого поэта я впервые прочитал в альманахе «Свет двуединый – евреи и Россия в современной поэзии». Поразило одно его короткое стихотворение, под названием  «В ожидании письма», где, судя по всему, речь идет о вызове в Израиль – на ПМЖ (постоянное место жительства). Кто, как я, в свое время покинул Родину, не может не содрогнуться от  какой-то надчеловеческой правды, содержащейся в этом произведении. Навсегда… Это действительно было как смерть, как завершение, за которым начинается новая жизнь, безусловно, уже не такая, не имеющая с прежней ничего общего. Никогда не забуду черный автобус, везший меня, моего сына и жену по мертвым, глухим улицам почившего «в бозе» Кишинева в черный аэропорт. Силой своего прозрения поэт безошибочно угадал формулу эмиграции, пускай в одном этом частном случае. «…может быть, это выслал Сион мне с того света льготный талон. Из беспредела рвется, спеша, смертное тело, а не душа. Божий ровесник жестокосерд – черный  предвестник, белый конверт». Позднее я прочитал другие стихи Германа Гецевича – темы эмиграции поэт больше не касался, но трагическая нота, тем не менее, иногда сквозила в его творчестве и именно ею наполнены были наиболее сильные его вещи. Вот для примера такое стихотворение:

 

На смерть друга

                                      В. Г.

Мы сидим на кухне у окна,

Над столом круглеет тишина,

 

Ужинаем, курим, пьём вино

С человеком, умершим давно.

 

Всем вокруг он кажется живым,

Ну, а свет сгущается над ним,

 

Превращаясь в замкнутую тьму,

И никто не знает – почему.

 

Над его тяжёлой головой

Машет смерть верёвкой бельевой,

 

Между нами, проводя черту…

Я – по эту, он – уже по ту

 

Роковую сторону судьбы,

Чьи могилы встали на дыбы,

 

Чьи распятья в воздухе пустом

Вышиты не гладью, а крестом.

 

Тает снег…, на улице темно…,

С человеком,  умершим давно,

 

Мы молчим, не слыша ничего,

И никто не знает, что его

 

Нет нигде: ни в небе, ни в воде,

Ни на самом праведном суде,

 

Ни в тюрьме, ни в морге, ни в раю,

Ни в кругу друзей, ни на краю

 

Ненасытной прорвы естества,

Отобравшей право на слова.

Я к нему бегу, не чуя ног,

Ну, а он – все двери на замок…

 

Я звоню ему навеселе,

Ну, а он болтается в петле…

 

Я взываю: не копи обид,

Но в ответ: ни звука, ни словца,

Будто дал подписку и хранит

Таинство молчанья до конца.

Что характерно для Германа Гецевича – чуть ли не пушкинская легкость. Всякое отсутствие модерновости, умствования и изыска. То есть, он вовсе не чужд новаций, на своем сайте он приводит короткий перечень близких ему поэтов, среди которых были Генрих Сапгир, Игорь Холин, Петр Вегин. Себя самого Герман Гецевич, похоже, считает поэтом-экспериментатором. Иногда этим он напоминает Семена Кирсанова. Но сходство,  на мой взгляд, определяется прежде всего легкостью, воздушностью, которые свойственны им обоим. Так же, как и Кирсанов, который, в конечном счете, сильнее всего в «Больничных тетрадях», Герман  Гецевич прежде всего хорош, когда он традиционен, что, впрочем, вовсе не исключает пронзительного, проникающего в глубь вещей поэтического взгляда, основной приметы крупного  поэта. Хочу добавить, что Гецевич – несомненно, еврейский национальный поэт, хотя и живет не в Израиле, а в Москве. Мало  у кого я видел такое мощное, историчное и одновременно трогательное национальное чувство, устанавливающее связь между мифом и недавним прошлым и реализующее себя

 

Ветхозаветное

 

На песке библейских знаков

Жертвенная быль…

Ты поведай мне, Иаков,

Где твоя Рахиль?

 

За нее ты у Лавана,

Темь приняв за свет,

Отработал без обмана

Семь нелегких лет.

 

Минул срок, но, чтя законы,

Старец поутру

Отдал Лию тебе в жены –

Старшую сестру.

 

И сказал Лаван: «Коль любишь –

Выполни завет:

За Рахиль работать будешь

Ты еще семь лет».

 

Мир повсюду одинаков,

День черней угля,

Ты поведай мне, Иаков,

Где твоя земля?

 

Где любимец твой Иосиф?

Где Вениамин?

Платье странника набросив,

Ты бредешь один.

 

Ты бедро свое изранил

С ангелом в борьбе,

Имя новое – Израиль –

Дал Господь тебе.

А затем в смятенье грубом,

Скрывшись от врагов,

Ты зарыл под старым дубом

Идолы богов.

 

Средь житейского развала,

В темной западне,

Мне тепло и душно стало

На холодном дне.

 

Но незримо, вдоль бараков,

В райские края,

Ты ведешь меня, Иаков,

Из небытия.

Но максимальной силы достигает поэзия Германа Гецевича  в трагическом цикле, посвященном смерти матери. Эта симфония одиночества, разлуки и безысходности буквально переворачивает душу. Тут невозможно даже упоминать о мастерстве или творческих находках поэта, настолько все воспаленно и обнажено. Но нельзя не поражаться не только глубине человеческого горя, но и таланту, так мощно его воплотившему.

Не до мечтаний мне, весь год одни утраты,

Недели три назад кремировали мать.

– Ваш прах давно готов, –

сказал администратор, –

В любое время дня

вы можете забрать.

Я выслушал его без паники и страха,

Я с мамой говорю теперь,

как с прахом прах,

Обняться бы, но нет ни рук,

ни ног у праха…

Мой прах давно готов –

администратор прав.

Утратил всё, что мог, но нет мне

утешенья,

Меж матерью и мной навек

прервалась нить,

Я получил свой прах задолго

до сожженья,

Теперь осталось твой –

обратно получить.

Но жизнь не взять в кредит

ни матери, ни сыну,

И в горле ком стоит

от пустотелых слов,

Одним ударом смерть сдавила

пуповину,

Напомнив мне о том, что прах

давно готов.

Нас время не щадит, пространство

сжав до точки,

Мы избегаем встреч с судьбой

в иных мирах,

Огонь способен сжечь любые

оболочки.

Лишь материнский свет

не превратится в прах.

Творчество Германа Гецевича подтверждает право Поэзии на существование в эти тяжелые для нее времена, когда сам ее объект подвергается уничтожающему сомнению. Я уверен, что происходит это в силу содержащихся в нем истинности, таланта и человеческой правды.

 Виктор Голков