Польские стулья для российского кабачка

Тут меня могут перебить: в Советском Союзе такой сериал не показывали. Действительно, не показывали – ни в Москве, ни в Ленинграде, ни в Украине и Белоруссии. Но мы жили в Гродно – 14 километров от польской границы. На той стороне – Белосток, а возле него еще раньше возвели мощный ретранслятор. Так что мы без помех принимали передачи первого канала польского телевидения.

В США только что завершился показ этого, чуть ли не самого знаменитого их сериала, который шел на канале АВС с 1981 по 1989 годы. И уже в 1990-м он появился на польских телеэкранах. Язык соседей для большинства гродненцев не был барьером – кто-то его просто знал, а на разговорном уровне понимали многие. К тому времени заграница уже пробилась в перестроечный Союз. Совсем недавно от Москвы до самых до окраин триумфально прошла «Рабыня Изаура». Но «Династия» была на голову выше этой бразильской мыльной оперы. И в нашем дачном вагоне ни разу не прозвучало слово «фазенда».

Вообще, польское телевидение нас часто радовало. И удивляло. Помню фрагмент одного телеспектакля. Главный герой устроил прием, на который пригласил и любимую женщину. Прием закончился, а гости никак не расходятся. После долгих ухищрений ему удается всё же выпроводить последнего из них, и он бросается к женщине, которая ждет его, сидя на диване: «Наконец-то, мы одни!» Та гневно отталкивает его: «Как это одни?! А 600 миллионов китайцев?» Тогда еще дружили с Китаем… Не случайно, Польшу называли самым веселым бараком социалистического лагеря.

Я выписывал несколько журналов из Варшавы, в том числе, «Шпильки». Благодаря им, навсегда влюбился в особый польский юмор, тонко иронизирующий над несуразностями нашей повседневной жизни – насмешливый, но не оскорбительный. Скажем, украшение нашего «Крокодила» – раздел с нежным названием «Вилы в бок!» был бы абсолютно немыслим в «Шпильках». И вдруг, в середине 60-х, ненавязчивая, «чисто польская» интонация зазвучала с советских экранов!

Сейчас, глядя через годы, понимаешь: счастливый случай, которого могло и не быть. Но он стал прорывом в мышлении, сделавшим немало для того, чтобы пошатнулась закостеневшая советская система. Вкратце дело обстояло так.

На Центральном телевидении делались попытки создать юмористическую передачу, но успеха они не имели. Сказывались и отсутствие опыта, и идеологический пресс. Однажды артист Александр Белявский, снимавшийся в польском фильме «Четыре танкиста и собака», принес в редакцию журнал «Шпильки». Позвали переводчика, и вскоре все пришли в восторг от услышанных юморесок. Сразу стало ясно: отличный материал для передачи. Во-первых, смешно. Во-вторых, обыгрываются насущные для зрителей ситуации. В-третьих, всегда можно сказать начальству: это не про нас, это про поляков. Пан директор – тупой? Так это же польский пан директор, а наши товарищи начальники все до одного исключительно умные!

Пригласили артистов – в основном, из московского Театра Сатиры – и оттуда же режиссера – Георгия Зелинского. Придумали отличные музыкальные вставки – зарубежные хиты в исполнении звезд эстрады, причем звучала фонограмма, а рты открывали актеры. Редактор Анатолий Корешков предложил название «Кабачок 13 стульев». И в январе 1966 года передача пошла в эфир. Она имела ошеломительный успех. В те дни, когда в 8 вечера в квартирах появлялись Спартак Мишулин (пан Директор), Ольга Аросева (пани Моника), Борис Рунге (пан Профессор), Зиновий Высоковский (пан Зюзя) и другие посетители кабачка, улицы городов пустели. И так продолжалось 15 лет, до октября 1980 года, когда передачу все-таки закрыли. Причина была удобной – в Польше стало неспокойно.

Все эти годы самые главные создатели «Кабачка» – авторы – оставались за кадром. Зрители видели готовый результат, и это их вполне устраивало. Между тем, без хороших текстов передача бы через два-три выпуска выдохлась и тихо скончалась – как было с другими. Своеобразие этого телетеатра заключалось в том, что он представлял собой цепочку самостоятельных сценок-миниатюр, и для часового эфира их требовалось немало. Редакторы пытались выудить подходящие юморески из журналов соцстран, привлекали отечественные кадры – известных и молодых писателей-сатириков. Но основным источником оставался сводный отряд польских юмористов.

Я знал их по именам – из «Шпилек», нередко написанные ими вещи явно просвечивали в приспособленных для «Кабачка» диалогах и репризах. Я был почти уверен в том, что эти люди и в обиходе весельчаки и острословы. А их добрый юмор – свидетельство того, что жизнь никогда не подставляла им смертельно опасных подножек. Моими кумирами были четверо, чье творчество определило характер советского «Кабачка» и задало тон передаче. Анатоль Потемковский. Станислав Ежи Лец. Януш Осенка. Стефания Гродзеньска. Уже здесь, в Америке, я решил познакомиться с ними поближе. Конечно, короткие биографические справки давали очень мало информации. Помогли воспоминания, рассказы, публикации.

То, что я узнал, оказалось во многом неожиданным и удивительным.

Начнем по порядку, тем более, что первый из моего списка – Анатоль Потемковский – безусловно заслуживает этого. Именно его можно считать крестным отцом (в хорошем смысле) веселого ребенка, родившегося на всесоюзном телевидении. У себя в Польше Потемковский «открыл» на страницах «Шпилек» кафе «Кокос», куда регулярно заглядывали завсегдатаи – поэт Кошон, баронесса Соловейчик, пан Куця, магистр Кенкульчинянский и другие. У них всегда находилась какая-то тема для обсуждения. В очередном номере «Шпилек» немножко менялся состав посетителей и появлялся новый злободневный и волнующий всех вопрос. Подписывал Потемковский эти свои рассказы псевдонимом Меган.

Идею единого места и состава в Москве подхватили сразу. Кафе переименовали в кабачок, постоянным персонажам дали другие имена и занятия, хотя кое-какие и оставили. Направление диалогов достаточно было лишь чуть-чуть подправить, чтобы сделать их ближе к нашей родной советской действительности, сохранив при этом польский акцент. А в основном, и у нас, и у них проблемы были общиеВизитная карточка:

Визитная карточка:
Анатоль Потемковский
Не падать духом.

Рассказ

Мы пытались открыть поллитровку, но все способы оказались безрезультатными. Ситуация была просто постыдной. И даже гротескной, поскольку за нами насмешливо наблюдал Паташонский-младший.

– Может, сам попробуешь? – предложила баронесса Соловейчик.

Паташонский-младший попробовал, и у него тоже ничего не вышло. Колпачок вращался на горлышке, но не откручивался.

– Не справимся, – констатировал пан Куця. – Пусть баронесса заскочит в кооператив напротив за другой бутылкой. Мы попусту теряем время.

Этот замысел, в принципе, всем понравился, и мы обратили свои взоры на баронессу.

– Знаете Филипчака? – спросила она.

– При чём здесь Филипчак? – удивился пан Куця. – Кто он, вообще говоря, такой?

– Один пан, – сообщила баронесса Соловейчик. – Недавно женился на паненке, возбудившей в нём самые лучшие надежды. И пережил крушение любви. Тесть потерял должность в министерстве или в каком-то комитете, не помню точно, в каком, и пан Филипчак не смог этого перенести, поскольку имел разные планы на будущее.

– Ну и чёрт с ним, – изрек пан Куця.

– Пан Филипчак повесился, – сообщила баронесса Соловейчик. – Но сорвался с веревки, так как успел перед эти плотно поесть. Он сменил веревку на нейлоновую, после чего не выдержал крюк. Тогда он выпрыгнул в окно, но они жили на первом этаже.

– Так нервничал, что забыл об этом? – спросил Паташонский-младший.

– Наверно, – подтвердила баронесса. – Когда пан Филипчак лег на железнодорожный путь, поезд сошел с рельсов за 100 метров до него.

– Если кому-то не везет, так это уже во всём, – изрек Беспальчик.

Баронесса кивнула:

– Пан Филипчак пытался отравиться цианистым калием, но тот оказался залежалым, прыгнул в реку и влетел в милицейскую моторку. Пробил дно, заплатил штраф и попал в госпиталь.

– Конец? – заинтересовался Беспальчик.

– Конец, – сказала баронесса. – В госпитале Филипчак отравился фляками (1) и уже без всяких помех отправился на тот свет.

Так бывает – у кого-то что-то не получается, и он ломается и теряет надежду. Напрасно. Мы зажали колпачок между дверью и косяком, покрутили бутылку, и дело пошло.

– Если человек на самом деле чего-то очень хочет, то в конце концов обязательно добьется, – подвел итог Беспальчик.

Нам будет очень приятно, если и читатели извлекут из рассказанной выше истории полезные для себя выводы.

1) – национальное польское блюдо из рубца

«Шпильки», 1977, № 5

 

Анатоль Потемковский появился на свет в 1921 году в Константинополе (Стамбуле). Его родители оказались там, спасаясь от всё сметающего шквала Октябрьской революции. За год до этого, после обретения Польшей независимости, Потемковскому-старшему предложили стать ее послом в Турции. Он согласился, но продержался на этом посту недолго – его влекло на родину. Семья возвращается на тогдашнюю польскую территорию – в город Луцк, на Волыни. Там отец Анатоля открывает собственную адвокатскую контору.

В 1939 году в Польшу с запада вступают войска Германии, а с востока – СССР. Потемковские бегут опять – на сей раз от Красной Армии, в глубь страны. Однако жизнь под властью «культурных арийцев» оказалась совсем иной, чем ожидалось. Двадцатилетний сын адвоката, как и большинство молодых поляков, настроен патриотически. Ему пришлось пройти через Аушвиц и Маутхаузен.

После войны он стал мастером короткого рассказа, но его дар юмориста проявлялся не только там, а и в крупных произведениях – повестях «Все деньги мира» (по ней сняли телесериал) и «Другой берег реки», в кинокомедии «Ирена, домой!». Он скончался в 2008-м, и в некрологе отмечали его теплый, «чеховский» юмор, проникнутый доброжелательностью даже к тем, над которыми он иронизировал.

 

В «Кабачке 13 стульев» пан Ведущий, Михаил Державин, представлял появляющихся посетителей примерно таким образом: «Пан Директор. Он считает, что ложь ничем не отличается от правды, кроме того, что ею не является». Чаще всего эти короткие, ёмкие фразы принадлежали перу Станислава Ежи Леца.

Это человек необычной судьбы и удивительного таланта. Он – самый известный на Западе современный польский писатель. При том, что не написал ни одного романа, ни одной эпопеи, ни одного сногсшибательного детектива. Правда, он писал хорошие стихи, но известность ему принесли не они. А знаменит Станислав Ежи Лец своими афоризмами. Они переведены на несчетное число языков. Его считают одним из самых выдающихся афористов 20 века. И – добавлю от себя – он безусловно входит в первую десятку афористов всех времен и народов.

В его маленьких, на 1–2 строчки произведениях, есть метко схваченные особенности человеческой натуры и общества, есть острая мысль и философская глубина и все оттенки юмора – от улыбки до сарказма. Он – мастер парадокса, поражающий нас неожиданным выводом, который трудно увидеть в начале изречения.

 

Визитная карточка: Станислав Ежи Лец

Афоризмы

У него была чистая совесть. Неиспользованная.

Надо иметь много терпения, чтобы научиться терпению.

Я не согласен с математикой. Считаю, что сумма нулей дает грозное число.

Чтобы быть собой, надо быть кем-то.

Иногда надо замолчать, чтобы тебя услышали.

Истина обычно лежит посередине. Чаще всего без надгробия.

Может ли съеденный туземцами миссионер считать свою миссию выполненной?

Техника дойдет до такого совершенства, что человек сможет обойтись без себя.

Мысли невидимы, но бессмысленность очевидна.

Кто знает, что бы открыл Колумб, если бы ему дорогу не преградила Америка.

Человек – побочный продукт любви.

Цени слово. Каждое может быть твоим последним.

Чтобы добраться до источника, надо плыть против течения.

Я предпочитаю знак «Вход запрещен!» знаку «Выхода нет».

И маски покрываются морщинами.

Кто потерял голову, у того она болит.

Петух воспевает даже то утро, в котором пойдет на суп.

Подбрось свои мечты врагам – может, они погибнут при их свершении.

Можно дать варвару в руки нож, браунинг или пушку. Но не давайте ему в руки пера – превратит вас в варваров.

Трусы никогда не боятся лежать на кладбищах героев.

О нём говорили с восхищением: «Догоняет гениев!» Я обеспокоенно спросил: «С какой целью?»

Когда у власти хамелеон, цвета меняет окружение.

Для науки последующих эпох глупости данной эпохи не менее важны, чем ее мудрость.

Отсутствующие всегда неправы, но слишком часто они сохраняют свою жизнь.

В опасные времена не уходи в себя – там тебя легче всего достать.

Писатель, который не углубляется, всегда удерживается на поверхности.

Темпы! Темпы! Порой можно прожить жизнь за один день. Но что тогда делать с оставшимся временем?

Иногда собаки виляют своей цепью.

Искусство движется вперед, а конвоиры следуют сзади.

Если бы можно было отоспать свою смерть в рассрочку!

Стрелка испорченного компаса не дрожит. Освобождена от ответственности.

Встретил я однажды человека настолько неначитанного, что ему приходилось самому придумывать цитаты из классиков.

(Из книги «Непричесанные мысли» и ее продолжения)

Станислав Ежи Лец родился в 1909 году в Лемберге (так назывался тогда Львов, входивший в состав Австро-Венгрии). Отец – австрийский дворянин, барон Бенон де Туш-Летц, мать – из среды польской интеллигенции. И он, и она – евреи, перешедшие в протестантизм. Первая Мировая война побудила семью покинуть район, где разворачивались военные действия, и укрыться в Вене. Отец умер рано, мать подошла к воспитанию сына очень серьёзно. Он начал учебу в австрийской столице, продолжил ее во Львове (уже в Польше) в евангелической школе, закончил ее в 1927-м и там же поступил в университет. На первом курсе изучал полонистику, затем – право.

Уже в студенческие годы Станислав пишет стихи, вместе с друзьями начинает издавать журнал, который власти немедленно закрыли. В 1933 году выходит его первый поэтический сборник «Цвета» (Barwy). Содержание книги не вызывает никаких сомнений в том, каким путем пойдет дальше Лец. В своих стихах он выступает против милитаризма и вообще придерживается явно левых убеждений. И уже в этом сборнике появляются сатирические вещи, в частности, фрашки. Буквально, это польское слово означает «пустяк», «безделица» и нередко в этом смысле и употребляется. В польской же поэтической традиции в течение нескольких веков фрашка известна как стихотворная миниатюра, типа эпиграммы.

Переехав в Варшаву, Лец быстро становится популярным. В 1936-м вместе с Леоном Пастернаком (двоюродным братом Бориса Пастернака) он открывает литературное кабаре «Театр пересмешников». Власти терпели недолго – закрыли кабаре после восьмого представления. Молодой поэт возвращается во Львов, куда в 1939-м приходит Красная Армия. Советскую власть он встречает с энтузиазмом. А в 1941-м захватившие Украину немецкие оккупанты загоняют Леца в концлагерь под Тернополем. Он совершает побег. Его ловят и водворяют на место. В июле 1943-го он убегает вторично. И опять – неудача. На сей раз разговор короткий. Эсэсовец выводит его за территорию и велит копать себе могилу. Значит, всё? Конец?

И тут Лец создает главный парадокс своей жизни. Конец в парадоксе, как известно, должен быть неожиданным. Улучив момент, Станислав лопатой с размаху наносит удар конвоиру в шею и убивает его. Переодевшись в его форму, спокойно, через полстраны добирается до Варшавы. Не будем забывать – он учился и жил в Австрии и владел немецким безукоризненно.

Лец сразу же связывается с силами сопротивления и начинает редактировать подпольную газету «Солдат в бою», затем еще одну. Печатает в них свои стихи, в том числе сатирические. В 1944-м сражается в составе Армии Людовой и в партизанских отрядах, потом в Первой Армии Войска Польского. Войну закончил майором.

Только успев снять погоны, в 1945-м, в Лодзи, Станислав Ежи Лец с тем же Пастернаком и художником-карикатуристом Ежи Зарубой возобновляют выпуск журнала «Шпильки». Он издает две книги – военной поэзии и довоенной сатиры. Правительство отправляет его в Австрию, в посольство, в должности атташе по вопросам культуры.

Из Вены было хорошо видно, что происходит в народной Польше. Хозяин страны Болеслав Берут, верный сподвижник кремлевского диктатора, закручивал гайки. У Леца потихоньку выветривались его левые иллюзии. И он решается на крутой поворот судьбы – уезжает в Израиль. Увы, эта страна оказалась не для него. И хотя он там был не один – с ним были жена и двое детей, родившихся в Вене, он не смог вписаться в непривычную жизнь. В 1952-м он с сыном возвращается в Варшаву. Жена с дочкой остаются на новой родине.

Между тем, польские власти встречают блудного сына, как положено: его перестают печатать. Чтобы выжить, он берется за переводы – в том числе, с украинского и белорусского. В 1956 году происходят два знаменательных события – умирает Б. Берут, а Хрущев выступает с докладом о культе личности. Польша отвечает взрывом – массовыми выступлениями против Системы. Власти признают ошибки и заявляют о серьезных послаблениях. Станислав Ежи Лец выходит из тени. В 1957-м он публикует книгу афоризмов «Непричесанные мысли», которая вскоре становится мировым бестселлером. Его афоризмы расхватывают политики и дипломаты, журналисты и ученые. Леца включают в число лучших афористов мира.

Он женился вторично, у него родился еще один сын, но прожил писатель недолго – неизлечимая болезнь в 1966-м выбила его из строя. Несмотря на конфликты с властью и множество антикоммунистических по сути афоризмов, ему устроили государственные похороны – популярность Леца в Польше была огромной.

В те времена, когда создавался и процветал «Кабачок», главным редактором «Шпилек» был Януш Осенка. Он проработал в этой должности 30 лет, с 1960-го по 1990-й. И все эти годы журнал не только развлекал и смешил Польшу, но и заставлял ее задуматься. Целое поколение мастеров сатирического цеха выросло под его крылом. А сам Осенка писал классные юмористические рассказы. Его герои жили рядом с читателями, они легко узнаваемы. И автор одновременно и смеялся, и сочувствовал этим людям, порой талантливо доводя ситуацию до абсурда, как в приводимом ниже рассказе.

Визитная карточка: Януш Осенка
ЗАГАДОЧНЫЙ МУЖЧИНА

Рассказ

Подошел ко мне на улице мужчина в сером осеннем плаще, с трехдневной щетиной на бледном измученном лице.

– Пан даст мне пятерку? – попросил он грустным голосом. – Я только что из заключения, нет денег на папиросы.

– Разумеется, охотно, – заявил я, вручая ему извлеченные из кармана пять злотых. Он поблагодарил меня и растворился в толпе.

Не успел я сделать несколько шагов и рассмотреть витрину какого-то магазина, как вдруг поблизости услышал:

– Пан даст мне пятерку? Я только что из заключения, нет денег на папиросы.

Просьба была обращена к другому человеку, но проситель был тот же. Потревоженный прохожий не отреагировал. Даже не остановился. Я приблизился к мужчине в сером плаще и предъявил ему претензию:

– Почему вы не сказали сразу, что вам нужно 10 злотых? Я ведь дал бы их вам с большим удовольствием.

Тот смутился, опустил глаза.

– Так нельзя, – выговаривал я ему. – В будущем всегда говорите честно, а то – пять злотых…

Пряча мою вторую монету в карман, он что-то бормотал себе под нос. Я задумался на минуту.

– А может, – высказал я догадку, – вам нужно больше денег, но вы просто стесняетесь попросить, мешает застенчивость? Ну, как?

Он покраснел и скривился, вроде как в усмешке. Потом его голова стала странно двигаться, как бы возражая и в то же время соглашаясь.

– Валяй смело – подбодрил я его, – если нужны еще бабки, скажи.

Он снова изобразил несколько таких же замысловатых мин, покрутил головой и, наконец, выдавил:

– Пригодились бы…

Его голос не имел четкого тембра, только – может быть, от той самой стеснительности – дребезжаще резонировал, как дырявая кастрюля.

Я полез в карман.

– Сколько вам нужно? – спросил я, открывая кошелек. – Сотню?

Он согласно кивнул. Я дал ему одну красную банкноту и уже собирался спрятать кошелек, когда меня внезапно осенило:

– А, может, вы хотите больше, но вам стыдно признаться? – спросил я подозрительно.

Он снова сморщил лицо в вымученной улыбке и усиленно заморгал. И не да, и не нет… Глаза у него были красные. Наверное, много читал в заключении.

– Мы должны взаимно помогать друг другу, – убеждал я его. – Оставьте в стороне стыд. Возьмите еще одну сотню.

Он взял ее с такой радостью, что мне даже стало неудобно. Чуть ли не руки мне целовал. Я и не знал, что можно доставить человеку столько радости такой суммой. Видно, в тюрьму никому не присылают денежных переводов. Но куда хуже, что, находясь в таком месте, он вообще мог потерять веру в человека.

– Ну что ж, вы получили двести злотых, но на этом мы так просто не расстанемся, – решил я. – Надо пойти чего-нибудь выпить.

Если его настроение во время вручения второй сотни я оценил как радостное, то теперь следовало бы говорить о некой эйфории энтузиазма.

– О, да! – вырвался у него возглас, полный счастья и божественного восторга.

– Живу недалеко, – уточнил я.

По лестнице он ступал неуверенно. Во время отбывания наказания мало внимания уделяется физическому состоянию.

– Прошу пана сесть в кресло.

Он сел, весь напряженный, зажатый. Я засуетился в кухне и принес столовый прибор и дымящийся напиток.

– Что это такое? – спросил он, чутко принюхиваясь.

– Какао. Очень полезно.

Он сморщил брови. Дотронулся губами до жидкости и сразу же отпрянул назад.

– Не могу… Туман… – он попытался подняться из-за стола, но я его удержал.

– Это вам только так кажется, – прибегнул я к убедительным аргументам. – Вы отвыкли от него в заключении. Но это именно то, в чём вы нуждаетесь, чтобы набраться сил. Само здоровье.

Я попытался всунуть ему кружку в руку, но он судорожно стиснул кулак. Я взял сосуд с какао в ладони и поднес к его устам. Он защищался, намертво сжав губы.

Окончание в следующем номере

Cамуил КУР